сны с запахом пороха

      Кафка преследует Стеллу во снах, и это становится таким навязчивым, что та перестаёт ощущать тонкую границу между реальностью и игрой сознания, а затем — между днями, сливающимися в сплошную цветастую полосу, потому что каждая ночь для Стеллы всё равно, что бодрствование, когда стоит закрыть глаза — и воздух, в котором ещё мгновение назад витал только едва уловимый безликий аромат свежевыстираного постельного белья, наполняется отчётливым едким запахом, насыщенным и пробирающим до того, что в переносице покалывает, как засыпало песком, а горло стягивает спазмом — не вдохнуть, и грудь начинает многократно вздрагивать в готовности раскашляться, чтобы в итоге не вырвалось ни рыхлого перханья, ни сдавленного горлового кряхтения.       Потом край кровати прогибается под тяжестью чужого тела, собирающегося по мельчайшим частицам из пустоты, и это ощущается таким всамделишным, что в первый раз, когда это произошло, Стелла рванулась, стремясь оказаться подальше, чтобы можно было сбежать или ударить.       И ничего не вышло — тело внезапно оказалось набухшим неповоротливой тяжестью, приковывая к постели, словно Кафка источала яд, пропитывающий воздух и проникающий сквозь кожу, чтобы намертво парализовать, оставляя возможность только смотреть, как она плавно поворачивалась: сперва голову, окидывая Стеллу косым взглядом через плечо, а затем, растянув губы в улыбке, и всем корпусом, подгибая под себя ногу и опираясь коленом на постель, чтобы нависнуть, медленно проводя рукой по её щеке — и следом за прикосновением кожу закололо, точно проскакали, покусывая, электрические разряды.       — Рада видеть тебя, — с улыбкой выдохнула Кафка, словно и правда наслаждалась их встречей.       Она определённо не была голограммой, как в своё первое появление на экспрессе — та была полупрозрачной и бледной, пускай и достаточно передавала малейшее изменение в мимике, жестикуляцию и интонации, чтобы сразу обозначить: вопреки всему обаянию, деланным игривости и кокетству, Кафка опасна вплоть до хищности — убьёт и не поморщится, разве что стряхивая с одежды набрызнувшие капли крови, да и то — от досады, что испачкалась.       Кафка, которая нависала над Стеллой, выглядела состоящей из плоти и крови, и касалась её, поймав и накручивая на палец прядь волос, вполне по-настоящему, однако едва ли она могла незаметно проникнуть на экспресс, где Пом-Пом чутко следила за любым изменением и подозрительным движением — тем более из ночи в ночь, словно к себе домой, появляясь с такой внезапностью, буквально возникая из воздуха и заставляя терять всяческую власть над собственным телом.       Такое могло быть только во сне, и Стелла отчаянно злилась на своё сознание за то, что впустило Кафку — в том, что это было именно проникновение в её сны, а не собственная выдумка, не возникало сомнения, потому что она полностью осознавала сон как таковой — и при этом не обретала над ним заново власть, вынужденная из раза в раз наблюдать за тем, как Кафка вышагивала по комнате, заложив руки за спину и любопытно рассматривая вещи, которые мало-помалу заполняли её: миниатюрная копия одного из экспонатов Краеведческого музея с Ярило-VI, широкое расписное полотно с Сяньчжоу и фотографии, сделанные Март. Стелла могла лишь следить за Кафкой взглядом, а сердце ёкало всякий раз, когда она поворачивалась, изящно крутанувшись на пятках, или издавала многозначительное — понятное только ей — хмыканье. Неизвестность сводила с ума, а спросить Стелла не могла — оцепенение распространялось и на губы с языком, сколько бы слов ни распирало горло, и оставалось только смотреть и слушать: Кафка оказалась на удивление болтливой, размеренно, точно сказку на ночь, рассказывая о том, в каких уголках бесконечного космического пространства побывала, пока останавливалась у окна, склонив голову к плечу и следя за тем, как за стеклом плыли звёзды, и её голос действительно завораживал, убаюкивая, и временами Стелла ловила себя на том, что глаза сами собой закрывались, а потом Кафка внезапно вновь оказывалась рядом, проводя рукой по её лицу с такой нежностью — по крайней мере, казалось, это было не что иное, как она, — что перехватывало дыхание.       Со временем Стелла начинает привыкать к этому, хотя по-прежнему не высыпается — сны с Кафкой чересчур яркие и насыщенные, а каждое её слово и жест впечатываются в память с такой чёткостью, в буквальности врезаясь в неё, что наутро голова гудит, едва отрываясь от подушки, переполненная до такого предела, что распирает череп, изнутри давя на виски, и за завтраком Март хмурится, вытягивая шею и заглядывая ей в лицо с вопросом, всё ли в порядке, и Стелла сама не знает, почему кивает и не говорит о том, что её каждую ночь навещает Кафка.       Наверное, это безответственно. Кафка не подруга и не союзница экспрессу, её присутствие — с большой вероятностью часть замысловатого плана, суть которого невозможно уловить, пока он, собственно, не придёт в исполнение, но губы у Стеллы никак не хотят размыкаться, сообщая о её визитах.       В конце концов, это ведь её сон. Едва ли есть повод всамделишно беспокоиться.       Может быть, Кафка на самом деле не навещает её.       Может быть, она попросту произвела на Стеллу чрезмерно сильное впечатление, врезавшись в рассудок таким глубоким оттиском, что её образ принялся жить своей самостоятельной жизнью, до пугающего правдоподобной, что с лёгкостью можно перепутать с реальной Кафкой.       Факта недосыпания, впрочем, это не меняет.       Стелла повторяет сама себе, что нисколько не ждёт её появления, когда ложится в постель, натягивая одеяло и придерживая его кончиками пальцев, прерывисто выдыхая, пока сверлит взглядом потолок в нерешительности закрыть глаза — сердце заранее ускоряется в своём биении, мешая сглотнуть скопившуюся слюну, а дыхание, наоборот, замедляется, и каждым вдохом она пытается уловить в воздухе уже знакомый запах — сплошная стерильность.       Пока не закрывает глаза, почти жмурясь и сводя брови, и напрягает слух в упрямой попытке поймать момент появления Кафки, будто действительно может различить, как частицы воздуха придут в движение, набухая весом и цветом и сливаясь друг с другом, пока не станут ею — цельной, выпуклой, тёплой.       Услышать так и не удаётся, но знакомый запах ударяет в нос спустя несколько секунд — и Стелла вдыхает его полной грудью прежде, чем открыть глаза и наткнуться на прямой, откровенно изучающий её взгляд Кафки: глаза чуть прищурены, что не рассмотреть границу между зрачком и радужкой, а возле уголков собираются морщинки, и мерещится, будто она пытается пробраться Стелле под кожу, и когда они встречаются взглядами, то её губы вздрагивают, чуть приподнимаясь уголками, чтобы изогнуться в расслабленной улыбке:       — Привет, — протягивает почти нараспев Кафка, и каждое слово — каждый слог, каждый звук — пронизано такой приторной, как мягкие липкие ириски, сладостью, что сводит зубы, и Стелла сглатывает, задерживая дыхание, когда та подцепляет и тянет вниз одеяло, с лёгкостью высвобождая его из её онемевших пальцев, а по коже рассыпаются, точь-в-точь бисер, мурашки от физического ощущения на себе чужого взгляда — скользящего, ощупывающего, не пропускающего ни единого участка тела. — Ты меня стесняешься? — склонив голову, наигранно округляет губы и вскидывает брови Кафка. — А раньше на тебе была такая милая пижама. Одалживала та шумная девчонка, да? Я помню то безвкусное кружево… хотя тебе шло, — и она протягивает руку, ведя кончиками пальцев по воротнику футболки Стеллы — в такой близости к груди ей не составит труда уловить, как сердцебиение учащается ещё сильнее, становясь способным проломить грудину и рёбра, выпрыгивая прямиком в ладонь Кафке, которая не торопится убирать руку, а продолжает обводить воротник из стороны в сторону, неприкрыто упиваясь своей всепоглощающей властью в моменте, когда Стелла не может заставить пошевелиться ни единый мускул в своём теле, отталкивая её руку. Фактические секунды на глазах превращаются в растянутые жвачные кусочки бесконечности, и проскакивает мысль, что Кафка оттягивает время, пока отыщет самое тонкое, почти просвечивающее место в груди Стеллы, чтобы без труда запустить туда пальцы, самостоятельно проламывая кость и смыкая их вокруг сердца, отчаянно вздрагивающего и трепыхающегося в хватке. — Как думаешь, могу ли я достать из тебя то, что вложено сюда? — Кафка выдерживает томительные паузы, соскальзывая ниже и укладывая ладонь, вплотную прижав её плашмя, на середину груди Стеллы, точно читает её мысли, и это логично, если она — всё же выдумка и исключительно часть сна, воссозданная из воспоминаний необъяснимо воспалённым и заходящимся в лихорадке сознанием.       Губы такие пересохшие, что слипаются между собой — ни разомкнуть, ни протолкнуть между язык, облизывая, потому что сводит беспомощностью и его, и щёки, и челюсти. Кое-как Стелла сглатывает собравшуюся слюну, и взгляд Кафки тотчас перескакивает, прослеживая дрогнувшее движение горла, а потом она хмыкает, дёрнув уголком рта в неровной усмешке, и убирает руку с груди Стеллы, позволяя ей сделать вдох, чтобы тут же задержать его, прослеживая, как та стягивает перчатку и подносит руку к своему рту, облизывая подушечку большого пальца — настолько медленно и размашисто, вплотную прижимаясь к ней языком, что Стелла невольно замирает на пальце не моргающим взглядом, прослеживая, и буквально чувствует, как вязнет слюна, с трудом катясь по гортани вниз, угрожая вызвать удушье, подавившись.       Пронзительный и едкий запах становится ещё ближе и невыносимее, до наворачивающихся слёз, когда Кафка наклоняется, поставив одну руку около её головы и опершись на неё, чтобы второй прижаться увлажнённым пальцем к губам Стеллы, проводя по ним от одного уголка до другого с таким нажимом, словно хочет оставить от них один контур на плоскости.       — Прелестное создание, — почти ласково шепчет Кафка, скользя взглядом по лицу Стеллы, а палец не отрывает от уголка рта, когда она наклоняется ещё ближе, почти вжимаясь грудью в её и щекотно выдыхая в буквальности в губы: — Соз-да-ни-е, — и взгляд перемещается вниз, обратно к груди Стеллы, где становится тесно, точно сердце разбухло и не вмещается всей своей тяжестью и объёмностью. — Что ты чувствуешь в груди? Сколько энергии прокачивается тобою за день? За один бой? За этот момент? — коротко сдавленно засмеявшись, Кафка плавно отстраняется — и Стелле удаётся выдохнуть и проморгаться перед тем, как та упирает указательный палец ей в середину груди и прокручивает из стороны в сторону, словно планирует всё-таки ввинтиться в кость и пробраться внутрь. — Однажды мне встретился повар, который готовил восхитительное сердце, вытомленное в красном вине — лучшее среди всех миров, где я бывала, но твоё я бы могла съесть и сырым, — и это может быть косо упавший свет звёздного света, отскочивший бликом, но Стелла готова поклясться, что на этих словах глаза Кафки по-настоящему вспыхивают, как подсвеченные изнутри, и от этого зрелища губы, наконец, размыкаются, уже не такие иссушённые после влажного прикосновения к ним, однако выдавить из себя ни слова не удаётся, так что та продолжает, растягивая слова с таким неприкрытым удовольствием, точно уже катает кусочки сердца Стеллы по языку: — Может быть, ещё бьющимся. Может быть, прямиком из твоей вскрытой груди.       До сознания внезапно доходит, что Кафка удушливо пахнет порохом — и этот запах разъедает нос, даже с задержанным дыханием проталкиваясь всё дальше и дальше по носоглотке, пока не оседает на языке полупрозрачным и смутным солоноватым привкусом.       Как кровь.       И Стелла не помнит, чем пахла настоящая Кафка — та, кого можно было ударить во время боя на Сяньчжоу, ощущая пружинистость отпора, но смутно мерещится, что это был не такой въедливый запах, словно Кафка из реальности и та, что преследует Стеллу по ночам — это два разных человека.       Или две разных её стороны.       Чем ближе она наклоняется к Стелле, тем въедливее становится этот запах — до того, что начинают слезиться глаза, а горло сдавливает спазмом, а потом внезапно отпускает, словно достаточно как следует надышаться Кафкой — и теряется восприимчивость, как организм привыкает к яду, если каждый день принимать его понемногу. Затрепетав ресницами, Стелла открывает закатившиеся было глаза и вперивается взглядом в Кафку, которая находится настолько близко, что становится возможным разглядеть переливы на радужке её глаз или пересчитать поры и короткие светлые волоски на щеке.       И при виде этих человеческих деталей в её внешности сердце содрогается, точно пытается выплюнуть своё же содержимое, оставив одну оболочку, и мгновение Стелла силится сделать вдох, тщетно втягивая воздух носом, а затем давится, когда Кафка, не закрывая глаз и продолжая смотреть на неё, глаза в глаза, мажет губами по её, шепча:       — Могу ли я поцеловать тебя? — по интонациям не понять, обращён ли этот вопрос к Стелле, всамделишно спрашивая разрешения, или она рассуждает вслух сама с собой, но каким бы ни бы ответ — по телу Стеллы, вплоть до кончиков ушей и пальцев на руках и ногах, растекается пузырящееся тепло, а губы раскрываются в безмолвном ответе, и это — действительное желание узнать, каковы губы Кафки на ощупь и на вкус, если вся она состоит из противоречия едва выносимого запаха и исключительной хищной красоты, от которой никак не выходит оторвать взгляд, заворожённо следя за каждым движением, даже если они несут безоговорочную смерть.       Стелла кожей — самими губами — чувствует ухмылку, с которой Кафка целует её, сперва мягко, даже нежно чмокнув, а потом плавно сминая её губы, обводя их кончиком языка и поочерёдно плавно посасывая, пока Стелла растекается под ощущением тяжести и тепла — настоящего — чужого тела, налегающего на неё. Никакой передышки не даётся: сразу же за этим Кафка льнёт к её губам вплотную, накрывая ртом и жадно, с откровенной звериностью — Стелла готова поклясться, что чувствует острое прикосновение зубов и вибрацию утробного рычания — целуя. Пылкость, с которой язык Кафки скользит ей в рот, заставляет захлебнуться, почти на самом деле подавиться, и тело пронизывает знакомое покалывание, а каждый сустав, мерещится, оглушительно хрустит, просыпаясь и позволяя ей приподняться, выгибаясь навстречу — сил всё ещё не хватает, чтобы полностью вернуть себе власть над телом, но этого уже достаточно в сравнении с обыкновенным оцепенением, и поцелуй притормаживается, потому что Кафка расплывается в широкой улыбке, замечая это.       Ногти оцарапывают ладонь, когда Стелле удаётся собрать пальцы в кулак, остервенело стискивая его в опьянении восторгом, что мало-помалу тело приходит в себя и возвращается ей — в тот же момент Кафка, отстранившись, перепрыгивает взглядом на кулак и чуть прищуривается, хмыкнув, точно для неё что-то проясняется в это самое мгновение, а потом приподнимается, и сердце пропускает удар, потому что она опирается коленом о край кровати, чтобы перекинуть другую ногу через Стеллу и вклинить колено между её ног.       — Скажи мне, прелесть, — и каждая интонация — всамделишно мурлычущая, когда Кафка хватает Стеллу за челюсть, удерживая голову неподвижной, словно это в действительности необходимо, и заставляя смотреть на себя, — ты испытываешь сейчас ужас или возбуждение?       Ни один из этих вариантов не будет верным, потому что чувства, испытываемые Стеллой, гораздо сложнее: это сплав из множества составляющих, которые с трудом можно распутать и определить — покалывающая, точь-в-точь множество тонких игл, взбудораженность; звонко бряцающая за грудиной тревога, потому что Кафка — это чёрная дыра, которую не подсветить, и остаётся только гадать, что у неё на уме; сладкое, как тягучая карамель, тёплое томление под кожей от её близости и вкрадчивых касаний — таких чувств, раздробленных на мелкие осколки, почти что в пыль, множество, и они собираются безостановочно переливающимся комком за рёбрами, тесня сердце и лёгкие и потихоньку перетекая в живот, чтобы собраться там, густо колыхаясь при малейшем движении.       — Отвращение, — выходит слабым шевелением губ и настолько тихо, с пробой на язык собственного голоса, что Стелла и сама не ощущает движение звука, и думается, что Кафка не слышит, однако та заглядывает ей прямиком в глаза, и улыбка разрастается — становится ослепительной, почти острозубым оскалом, переполненным превосходством, потому что Кафка очевидно понимает, что этот ответ — чистая отмазка, вымученная попытка выдавить из испытываемых чувств только то, что правильно испытывать.       То, что логично испытывать — с чувствами и ощущением их правильности или неправильности у Стеллы катастрофические проблемы, в помощь только здравый смысл.       — Так выгони меня, — хрипло смеётся Кафка и выгибает с вызовом бровь. — Если я нахожусь в твоей голове, то ты можешь меня и выгнать, верно?       Это — то, что звучит по-настоящему логично. До того, что поначалу всё тело заново охватывает оцепенение, в несколько раз сильнее прежнего, не позволяя даже моргнуть или вздохнуть, а потом оно внезапно расслабляется и оседает на кровати с особенной тяжестью, словно каждая частичка обретает увесистость и вместе с тем — лёгкость, почти летучесть, потому что Кафка права: Стелла и правда может стереть её, как рисунок, вычерченный пальцем по пыльной поверхности, если та в действительности является всего лишь искусной, на грани с изощрённостью, придумкой собственного предательского сознания. Это простая мысль, которая всё время, каждую ночь, была рядом, но не всплывала в голове отчётливым осознанием, зато теперь она вспыхивает и освещает собой каждый уголок черепа.       А следом выскакивает другая мысль, заключающаяся в том, что Стелла не хочет выгонять Кафку из своей головы, вне зависимости от того, является ли та исключительно сном, всего-навсего реалистичным видением, или всё-таки взаправду пробирается к ней в голову — и Кафка видит это колебание, считывает ответ ещё раньше, чем Стелла сама его осознаёт, и опять смеётся, качая головой, а хватка её пальцев на челюсти слабнет, после чего она и вовсе гладит Стеллу по щекам — кончиками пальцев по одной и тыльной стороной ладони, костяшками, по другой, вынуждая сделать глубокий вдох, что распирает рёбра, а язык оскальзывает припухшие губы, и следующие слова даются в разы легче:       — Это всё нечестно, когда я не могу двигаться, — выдыхает она, зная, что эти слова всё равно, что признание своего поражения, и сводит брови, глядя на Кафку в ответ, пока рука ведёт ниже, щекотно касаясь шеи Стеллы, что она в буквальности ловит пальцами вибрацию голоса, чтобы затем со смешком спросить:       — А ты не можешь? — и это очередной вопрос, который ставит Стеллу в тупик, потому что она ощущает предательскую неповоротливость собственного тела, которое оживает лишь после касаний Кафки, из ночи в ночь, и это кажется самым наглядным доказательством, которое теперь, после этого вопроса, внезапно представляется зыбким до полупрозрачности, только тронь — дрогнет и растворится, и осознание этого отражается у Стеллы на лице, потому что Кафка придвигается ближе, прижимаясь коленом к её промежности и тем самым выбивая сдавленный вздох на грани со стоном.       Бёдра двигаются сами собой, приподнимаясь, что промежность проезжается вверх по ноге Кафки, потираясь о него, и происходит это настолько внезапно для самой Стеллы, за одно мгновение, что она не сразу осознаёт, что именно делает и как её тело откликается на это простое, пускай и двусмысленное, касание, а когда осознаёт, наконец, то распахивает глаза и замирает — пальцы, которые по-прежнему комкают простынь, замирают, и можно в моменте почувствовать, как напряжённо дрожат суставы, а она оказывается не в силах разжать их, потому что ощущения, выстреливающие между бёдер от потирания, оказываются чрезвычайно приятными, что стон дрожит на корне языка, щекотно задевая нёбо, готовый в любой момент вырваться и сдерживаемый маячащей на краю сознания мыслью, что он будет окончательным поражением и безоговорочно поднятыми руками. Кафка, судя по шумному выдоху с улыбкой, видит, как влияет на Стеллу, и упивается этим, когда подхватывает её под ногу и приподнимает, а сама двигает коленом, снова и снова проезжаясь между её бёдер, медленно и томительно, вынуждая стискивать зубы и морщиться, из последних сил приказывая себе молчать.       Мутный взгляд мажет по лицу Кафки, и его выражение — широко распахнутые глаза, которые неотрывно следят за Стеллой, словно в стремлении поглотить её, и разомкнутые губы, готовые в любой момент прильнуть обратно к её рту, ловя и проглатывая стон — вынуждает содрогнуться, а руки — вскинуться, судорожно цепляясь за плечи Кафки, впиваясь через рубашку пальцами и ногтями. Та наклоняется ещё ближе, что они едва не соприкасаются кончиками носов, и Стелла закусывает с силой губу, упрямо стараясь удержать стон, который уже клокочет в самом горле, распирая его, что сдавливает до фантомного треска грудь, а возбуждение, оттягивающее низ живота, становится мучительным, потому что Кафка совсем останавливается, лишь вжимаясь коленом в её промежность и не позволяя двигаться — её пальцы всё ещё стискивают ногу Стеллы, удерживая её приподнятой, и под кожей начинает покалывать, разливаясь, онемение.       — Ничего? — вскидывает брови Кафка, и улыбка на её губах не меркнет ни на долю, зато голова заинтересованно склоняется вбок, а взгляд оглаживает лицо Стеллы — шея в буквальности скрипит, когда та отворачивается, а пальцы кое-как слушаются, расслабляясь и отпуская плечи Кафки, чтобы ладонь легла на лицо, прикрывая его, даже на ощупь пылающее, хотя скрывать нечего — скрывать попросту поздно, однако она всё равно пытается, хотя бы чтобы самой не видеть этот впивающийся пристальный взгляд, который, мерещится, всё-таки пробирается прямиком под кожу и вьётся холодком по оголённым мышцам и нервам. — А если так? — с этими словами Кафка отодвигается, и Стелла распахивает глаза, уставившись перед собой, потому что между ног теперь образовывается зябкая пустота, а неудовлетворённое возбуждение становится мучительным, даже болезненным, однако прежде, чем она успевает сообразить, что сказать или сделать, тело пронизывает дрожь: — Потрясающая работа, — шепчет Кафка, проводя ладонью по внутренней стороне бедра Стеллы, от колена до пахового сгиба, и у той на языке закручивается вопрос, что она имеет в виду, но вытолкнуть его из себя не выходит, потому что от прикосновения — плавного, поглаживающего, щекотного — под кожей разбегается дрожь, и бёдра напрягаются и вздрагивают, неосознанно вновь приподнимаясь навстречу, а ногти с шорохом проезжаются по простыни, когда пальцы собирают её в кулаке, с остервенением стискивая в смутном цеплянии за здравосмыслие.       Которое трескается и рассыпается на глазах, что можно кожей почувствовать, как оседают на кожу штукатурные чешуйки, стоит ладони Кафки подняться ещё выше, накрывая собою промежность Стеллы через пижамные шорты — шов врезается прямиком между половых губ, и изо рта вырывается сдавленный тихий стон, больше похожий на аханье, который та ловит прямиком с её губ своими, вдыхая его и расплываясь в довольной усмешке. Кончик языка Кафки щекотно обводит контур губ Стеллы, в то время как её рука не перестает двигаться: просунув пальцы под кромку шорт, она собирает их складками и тянет, заставляя шов снова врезаться в промежность, и по ногам у Стеллы простреливает судорожными разрядами, что поджимаются пальцы на ногах, а ступни шуршат по простыни, когда колени сгибаются и разводятся шире — возбуждение внизу живота густеет до такой степени, что выносить его становится сложно, и мысли окончательно путаются, спотыкаясь друг о друга и наперегонки устремляясь вниз, чтобы сосредоточиться вокруг приятной пульсации в клиторе и звенеть одной-единственной формулировкой: «Пожалуйста, ещё».       Стелла закусывает внутреннюю сторону щеки, громко втягивает носом воздух и отчётливо ощущает, как подрагивают челюсти, готовые прокусить щёку — и, скорее всего, она даже не сразу это осознает, потому что Кафка отпускает шорты и тут же, не позволяя даже на мгновение выдохнуть с облегчением, ныряет под них, с почти издевательской неспешностью, едва ли не нежностью поглаживая промежность, и кажется, что Стелла задохнётся в этот момент от того, насколько оглушительно горячими ощущаются её пальцы.       И от того, насколько безнадёжно мокрой, попросту истекающей она себя обнаруживает — без касания Кафки мерещилось, что она едва повлажнела, но когда та кружит кончиками пальцев вокруг входа, то Стелла вынуждена закусывать костяшки пальцев и жмуриться до звёздочек перед глазами и слёз, потому что смазка зябко течёт по бёдрам и — с помощью Кафки — измазывает половые губы и паховые сгибы, когда та ведёт пальцами выше, уходя от рефлекторных вздрагиваний Стеллы бёдрами в немом выпрашивание бо́льшей ласки.       — Разве есть какой-то смысл сдерживать себя? — жарко до мурашек шепчет Кафка, касаясь губами её шеи, а волосы щекотно задевают её щёку и висок. Пальцы останавливаются напротив клитора — в такой близи, что уже почти касаются его, но всё же нет, и эта неопределённость, близость и одновременная недоступность желаемого сводит Стеллу с ума, что она способна живо представить, как они касаются её, и исключительно нафантизированность этого вынуждает — неосознанно — дёрнуть ногой, по-детски капризно ударяя ступнёй о матрас в безмолвной требовательности. — Я ведь могу продолжать бесконечно — ты знаешь об этом? — продолжает мурлыкать Кафка, уже переместившись губами к уху Стеллы и прижавшись к нему вплотную, раз за разом пуская мурашки своим дыханием, льнущим к коже. Челюсти напрягаются до натянутого подрагивания и усилием расходятся, когда Стелла открывает рот и хватает им воздух, стоит пальцам Кафки подвинуться ещё ближе — совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы жар её кожи стал отчётливо ощутимым, уже почти настоящее касание.       А затем она резко уводит руку в сторону и невинно укладывает её на бедро Стелле, рассеянно поглаживая — губы же оставляют беглый поцелуй на скуле, даже короткий чмок.       — Не люблю, когда мне жалеют даже маленький стон, — пожимает плечами Кафка, встретив переполненный негодованием взгляд Стеллы, и у той всё плывёт перед глазами от этих слов, потому что возбуждение продолжает клокотать внутри, выжигая внутренности, мышцы и кости, и оно — вина только лишь Кафки, которая неожиданно, впервые за все ночи и их встречи во снах, решила распустить руки.       Она и до этой ночи касалась Стеллы, но делала это мельком, едва заметно проводя кончиками пальцев по её руке, лежащей поверх одеяла, или заправляла за ухо прядь волос, попутно поглаживая большим пальцем по щеке и задерживая взгляд, точно пыталась высмотреть в её лице что-то важное или просто разглядывая, впитывая черты в память — и всё это вызывало мурашки по коже и заставляло сердце кувыркаться в груди, словно скапливая томление в теле в ожидании момента, когда Кафка начнёт касаться увереннее, решительнее, прямолинейнее.       И теперь, когда Стелла с её подачи задыхается и изнывает от заведённости, Кафка одёргивает её таким мучительным образом, будто ей недостаточно того, как Стелла чувствительно вздрагивает и выгибается, податливо разводя ноги и буквально напрашиваясь.       Тело мерещится увязшим и опутанным невидимыми путами, когда она отталкивается от постели и усилием — надрывным — приподнимается, чтобы вцепиться в плечи Кафки и опрокинуть её, меняясь местами: теперь Стелла нависает над ней, со свистом вздыхая и встряхивая головой, убирая волосы, прилипшие к покрытому испариной лбу. Пижама такая же прилипшая ко спине, и воздух зябко лижет её, вынуждая задрожать и покрыться мурашками — впрочем, мурашки от того, каким взглядом её одаривает Кафка, которая не предпринимает ни единой попытки вырваться и вернуть себе власть, оказываются более ощутимыми, вспучивая каждый отрезок кожи. Стелла не может даже моргнуть и завороженно наблюдает за тем, как Кафка медленно проводит языком по своим бесстыдно ухмыляющимся губам, а потом склоняет голову к плечу — в следующее мгновение из груди Стеллы вырывается хриплый громкий выдох, больше похожий на придушенный стон, потому что Кафка сгибает ногу и подпихивает коленом её промежность, аккуратно и мягко, но в то же время настолько ощутимо, что Стелла напрягается в бёдрах и задерживает дыхание, когда между ног прокатывается удовольствие, похожее на агоническое сокращение. Предельно выпрямленные локти начинают дрожать, и вскоре она припадает на них, склоняясь ниже к Кафке и роняя голову, что волосы мажут той по лицу. Её ладонь скользит Стелле на затылок, зарываясь в волосы и плавно поглаживая, но это ощущение блекнет до полной истаянности в сравнении с тем, как восхитительно до невыносимости вторая ладонь укладывается ей на бедро, стискивая его и направляя, вынуждая плавно покачивать тазом и потираться о ногу Кафки снова и снова — и каждый следующий раз заставляет вздыхать чаще и громче, а стоны щекотно дрожат в горле, так и норовя вырваться.       Может быть, сдерживаться и правда не имеет смысла.       В конце концов, никто не услышит, кроме Кафки.       Зажмурившись с силой, что под веками рассыпаются снопами искры, а в висках сводит от напряжения, Стелла медленно распрямляет пальцы, распластав ладони по постели, и размыкает губы — на мгновение кажется, что челюсти заржавело скрипят, — выпуская гортанный протяжный стон, и бёдра движутся в такт, проезжаясь промежностью по ноге Кафки с натягом, особенным мучительным удовольствием.       Затылок обжигает вспышечной болью: пальцы той подбираются, стягивая волосы Стеллы в кулаке, а потом мир вокруг идёт кувырком — и она снова оказывается на спине, со звоном в лопатках и ошалелым сбитым сердцебиением, не сразу сумев сфокусировать взгляд, а Кафка в это время трётся носом о воротник её футболки, отодвигая его и прикусывая особенно нежную кожу в основании шеи, и одновременно скользит рукой между бёдер Стеллы, ритмично надрачивая ей — в разы ритмичнее, чем до того та вела бёдрами, потираясь, и выходит чрезмерно, что голова в буквальности кружится, а губы беззвучно шевелятся, вышёптывая бессвязные мольбы, и голос прорывается тонким скулежом, когда накрывает оргазм, от которого потрескивает и шумит в ушах, а тело непроизвольно вздрагивает, то ли пытаясь ухватить ещё больше касаний, то ли, наоборот, стремясь вовсе уйти от них.       Слишком яркие ощущения для сна — это первая мысль, которая пробивается сквозь вязкость послеоргазменного тумана в голове, пока Стелла хватает ртом воздух и хаотично цепляется то за плечи Кафки, притягивая её ближе к себе, то за края постели, оцарапывая лакированную древесину, то за скользкие и нисколько не поддерживающие сбитые простынь и одеяло.       Несколько секунд, которые тянутся и медленно капают, Кафка остаётся щекой на её груди, и они дышат в унисон, а потом она приходит в движение и плавно отстраняется — заполненные расслабленной слабостью руки Стеллы оказываются не в силах удержаться её, и остаётся лишь провожать взглядом, как Кафка сперва выпрямляется, садясь на краю постели, и неторопливо, даже деловито поправляет свою одежду, чтобы затем встать и финально отряхнуться, и резкий хлопок ладоней о ткань, с которым это происходит, взрывает уши, вынуждая вздрогнуть и заёрзать — тревога при виде того, как Кафка отходит от кровати, разрастается по груди, точь-в-точь сорняковые заросли, и стягивает рёбра до болючего поскрипывания.       — Эй! — запыхано окликает, чувствуя, как дерёт от охриплости горло, Стелла и рывком приподнимается на локтях, изо всех сил сосредотачивая на ней расплывчатый замутнённый взгляд — перед глазами продолжают плясать цветные кляксы, плавно перетекающие из одного цвета в другой и искрящиеся, что с трудом удаётся прогнать их. — Ты не в моей голове. В смысле, — она встряхивает головой в попытке откинуть с лица упавшие волосы, когда Кафка с улыбкой приподнимает брови и молчит, терпеливо ожидания продолжения, — ты, может, и часть моих снов, но точно не их порождение. Не моя фантазия, — язык проходится по губам, таким закусанным, что отзываются пощипыванием, точно в любой момент могут закровить. — Во снах не бывает настолько по-настоящему, когда понимаешь, что это сон.       Стелла не уверена в том, насколько ясно выражается, когда видит, как Кафка склоняет голову к плечу — настолько медленно, что выглядит неестественно, и язык начинает заплетаться, а челюсти — стремительно ржаветь и неметь, едва двигаясь, выдавливая слова, в которых Стелла моментально начинает сомневаться, потому что пауза затягивается, а взгляд Кафки пронзает насквозь, до самых костей, заставляя сомневаться в себе и своих выводах. В конце концов, то, где заканчивается сон и начинается рассудительность, она не имеет ни малейшего понятия — пускай все ощущения и кажутся реальными, совершенно не факт, что они таковыми являются, как и не факт, что она в действительности нащупывает эту границу и что-либо в ней понимает.       — Как знать, — со смехом ведёт плечом Кафка и, развернувшись на каблуках, делает шаг навстречу и вытягивает руку, накрывая раскрытой ладонью лицо Стеллы — подушечки пальцев ложатся ровно на дугу глазниц, почти на сами веки, и Стелла послушно закрывает глаза, хотя в груди трепыхается, приподнимаясь, сопротивление, но власть во снах всё-таки остаётся за Кафкой, и не подчиняться ей попросту невозможно. В наступившей темноте обостряются слух и обоняние — с трудом удерживая глаза закрытыми, Стелла прислушивается к её размеренному дыханию, точно Кафка ни капли не запыхалась, и отчаянно глубоко вдыхает, ловя её едкий запах и стараясь поймать момент, когда он начнёт истаивать до полного отсутствия, будто и не был никогда. Когда Кафка держит ладонь на её лице, то темнота мерещится такой густой и глубокой, что к горлу подбирается страх провалиться в неё и не суметь выбраться, а ощущение тепла чужой руки — единственное, что связывает с реальностью из безграничного ужаса пребывания в темноте, и это ощущается таким смутно знакомым, будто уже переживаемым однажды, что Стелла сводит брови и учащённо дышит, пока по слуху прокатывается бархатное: — Спи.       И не подчиниться невозможно, даже если не хочется — тело действует само по себе, слушаясь Кафку, и уже спустя пару мгновений Стелла опрокидывается обратно на постель, увлечённая внезапной тяжестью, которой наливается тело, и сознание плавно тухнет, проваливаясь в сон, что напоследок удаётся лишь почувствовать щекотный выдох прямиком на ухо, когда та наклоняется и шепчет, цепко пробежавшись ногтями по шее Стеллы:       — До новой встречи, моя прелесть.       У Стеллы нет никаких сил, чтобы ответить, но в груди теснеет и теплеет от звучания этих слов, потому что запах Кафки — всё ещё едкий и резкий — становится знакомым до привычности, что представить без него очередную ночь уже невозможно.