***
Николай Васильевич ошарашенно подскочил на кровати и осмотрелся по сторонам. Никого. Тишь да гладь. Таки глядишь, действительно с ума медленно начнёт сходить. Или уже сходит. Чёрт его знает. Схватился за голову, палец непривычно что-то сковывало. "Перстень... - догадавшись, Гоголь тихо взвыл. Воспоминания начали медленно возвращаться, а вместе с ними и нерешённые проблемы, которые грузом давили на плечи, заставляя их опуститься. - Яков Петрович. - вместе с воспоминаниями пришёл и удивительно широкий спектр чувств: стыд, непонимание, какая-то противная горечь, не дававшая тревожному сердцу Гоголя покоя, однако же, фантомные прикосновения рук дознавателя, которые появлялись в тот же момент, стоило писарю только подумать о Гуро, грели и успокаивали душу. Размышляя об этом, Николай Васильевич для себя совершенно точно определил, что обязательно расспросит Якова Петровича о том, что происходит. Хотелось поговорить, откровенно и без утаивания чего-либо. - А то, может, я сам себе напридумывал, сам и мечусь. Та ли это самостоятельность, о которой говорила когда-то мать?" - он настолько глубоко ушёл в свои рассуждения, пытаясь разобраться, расставить всё по полочкам в своей голове, чтобы было предельно ясно, что сам не заметил, как приложил руку с перстнем к сердцу, рефлекторно, в надежде быть ближе к своенравному дознавателю. За окном светило закатное солнце, уходя за горизонт и редкими лучами прощаясь с Гоголем. А писарь хотел взять яркую звезду под руку и уйти с ней далеко-далеко, туда, где нет мёртвых девушек, беспокойства на душе, откровенно бедной деревеньки, в которой они будто застряли до конца своего века, туда, где есть только красивое солнце, Николай Васильевич и Яков Петрович. Его хотелось взять с собой в эту радужную страну. Вместе забыть все проблемы, коих, Гоголь уверен, был у Гуро целый вагон и ещё маленькая тележка.***
Умывшись и собравшись, Гоголь вышел в коридор, накинул плащ и с каким-то сожалением подметил, что Яким спит: из соседней комнаты доносился храп. Может, они бы поговорили. Ну как, барин бы выговорился, а слуга в конце дал вроде ценный совет. Только этими советами Николай Васильевич почти никогда не пользовался. Однако же хотелось, чтобы кто-то близкий просто был рядом. Между Якимом и его барином было уважение, какие-то дружеские отношения. Гоголь, по мнению слуги, был слишком легкомысленным в каких-то вопросах, вспыльчивым, эмоциональным. Безрассудные поступки вроде того, когда они под покровом темноты ходили по всему Петербургу и скупали оставшиеся экземпляры неудавшейся поэмы, умудрённому опытом Якиму казались глупыми, но и барина не оставишь, поэтому таскался за ним везде. Было бы ложью сказать, что слуга не любил эту меланхоличную бестолочь, - по-отечески любил да ещё как, и беспокоился о нём, хотя старался этого не показывать. Николай Васильевич аккуратно закрыл дверь, стараясь не хлопать. Вряд ли бы громкий звук разбудил спавшего ворчуна, но писарю хотелось проявить рвущуюся наружу внезапную заботу.***
Осень медленно, но верно входила в свои права: душный летний воздух стал сырым и свежим, резвый ветер, свободно носясь по просторам, иногда срывал с деревьев ещё зелёные листья, солнце появлялось всё реже, предпочитая скрываться за тучами, но сегодня почтенная звезда соизволила выйти из-за туч. Гоголь снял перстень и положил его во внутренний карман плаща. Как будто камень с сердца снял, уже так сильно не давило, и дышать было легче. Натянул перчатки и спешно спустился с крыльца. Рынок, скорее всего, уже сворачивался, поэтому надо было поторопиться. Думалось, что ежели писарь не явится к Оксане сегодня, то он упустит что-то очень важное: эта загадочная девушка, несомненно, таила в себе множество секретов, хоть и на вид казалась простой. Николай Васильевич в привычной манере шагал настолько широко, насколько мог. Ходить медленно ему не удавалось - так ноги уставали быстрее - поэтому гулять с ним было сущим кошмаром. Перед глазами мелькал довольно заунывный пейзаж: большая часть изб на окраине были заброшены и глаз, в общем-то, не особо радовали своими покосившимися фасадами. Окна и ставни были выбиты, где-то даже не было дверей. Пустота. Изредка пробегали ободранные кошки. Некоторые странно косились идущего Николая Васильевича, некоторые же противно шипели, нахохлившись и поджав хвост. Птицы словно избегали это место. Собак здесь тоже не было, только домашних иногда заносило ветрами, а бродячие предпочитали обитать ближе к центру небольшой деревеньки, где им может перепасть что-то вкусное, а может, и невкусное. При мысли о еде желудок Гоголя настойчиво дал знать о том, что за последние сутки в нём не было ничего съедобного. Молодой человек закатил глаза, понимая, что поесть он сегодня не успеет. Пока дойдёт до палаток с одеждой, пока найдёт то, что пожелала Оксана, пройдёт немало времени. "Приходится чем-то жертвовать." - он мысленно обращался к завывавшему животу и сочувственно вздыхал ему в такт. Николай Васильевич задумчиво смотрел на кривые домики, прогнившие заборы и не заметил, как в руку ему попыталось приткнуться что-то мокрое и немного шершавое. Он опустил голову и, к своему огромнейшему удивлению, увидел... Собаку. Красивую чёрную собаку с лоснящейся шерстью, ярко-зелёными, что довольно нетипично для такого окраса, глазами. Её морда была на уровне бедра Гоголя, и она могла спокойно укусить, залаять или вовсе накинуться, но лишь преданно заглядывала в лицо встретившегося ей человека. Николай Васильевич осторожно опустил руку, поглаживая. Мать говорила, что убегать от бродячих собак нельзя, однако и гладить нежелательно. Но писарю животина показалась знакомой. Похожую они встретили по дороге в Диканьку. Что-то подсказывало Гоголю, что это та самая. Он откинул эти думы, решив, что они слишком абсурдные. Собака, до этого момента лениво виляющая хвостом, увидев то, что её не испугались и не прошли мимо, как это обычно бывает, завиляла так, будто хотела взлететь. Большие круглые глаза наполнились искренним счастьем, и, не сумев сдержать чувств, она радостно облизала руку Гоголя и попыталась встать на задние лапы, передними уперевшись в человека перед ней. Молодой человек отскочил, прячась от норовящих испачкать его белую рубашку - плащ он не застёгивал, так как слишком жарко - лап. - Ну, ну. Давай. Иди. - Николай Васильевич попытался слабенько отпихнуть животное, но сил не хватило. Вероятно, собака весила с самого писателя. Поняв, что от неё пытаются избавиться, собака жалобно заскулила, лапой отрывисто прикрывая нос и глаза. Она встала рядом, показывая, что уходить далеко не собирается. - Ты со мной пойдёшь? - и хоть эта, если так можно сказать, находка, которая нашла его сама, появилась совершенно неожиданно, долго сопротивляться Гоголь не смог, поэтому махнул рукой, но в душе радовался, что теперь рядом с ним есть кто-то живой, а то безлюдная улица нагоняла тоску и жуть. Собака, почувствовав настрой выбранного ей человека, побежала за ним, стараясь не отставать.***
Животное весь недолгий путь до рынка сопровождало Николая Васильевича, послушно не путаясь под ногами. Молчать с кем-то было легче, чем одному, поэтому присутствие этого, как выяснилось, спокойного и даже, можно сказать, милого зеленоглазого существа перестало смущать писаря. И всё же он изредка поглядывал на собаку, но не потому, что боялся, а из чистого любопытства. Уж больно интересная она была. Большая, Гоголь таких ни разу не видал. "Хорошей собаки должно быть много". - улыбнувшись, подумал он, разглядывая оставшиеся платья в лавке какой-то тучной и хмурой женщины. Когда Николай Васильевич пробежался взглядом по всем висевшим нарядам, понял, что запросы у Оксаны ой какие большие. Здесь бы просто голубое найти, на стразы молодой человек уже не надеялся. Продавщица странно косилась на сидевшее поодаль от провалившегося в глубокие раздумия о том, какую одёжку всё-таки выбрать, животное. - Устроил мне тут псарню, тьфу. Понаприсылают столичных бездарей. Ай, чёрт бы их побрал, - женщина фыркнула и тихо выругалась. Гоголь поначалу даже не услышал тихую агрессию, рвущуюся наружу, но следом прилетело злое: - Выбирай давай. И псину свою с собой забирай, а то попортит мне товар, - Николай Васильевич удивлённо посмотрел на продавщицу, стараясь понять, что такого сделал, раз его выгоняют. Потом перевёл взгляд на собаку. Она спокойно лежала у входа и внимательно наблюдала за происходящим. - Ты мало того, что бестолочь, не умеющая сказки писать и работу выполнять - там же ума-то много и не надо - так ещё и глухой? Да уж. Выходит, зря не верила Александру Христофорычу. Что ты глазками хлопаешь. Выметайся, говорю. - на этот раз она схватила метлу, готовая к бою, если настырный посетитель мирным способом не поймёт, куда ему лежит дорога. Гоголя внезапно задела кинутая в порыве несправедливого гнева фраза. "Бестолочь, не умеющая сказки писать и работу выполнять - там же ума-то много и не надо." Да уж, не надо. - Вы это... Что там Александр Христофорович говорил? - Николай Васильевич повернул голову к женщине, слегка прищурившись. Он чуть снова не получил в ответ множество оскорблений, ругательств и яростных междометий (видимо, это весь лексикон это прекрасной дамы), как вдруг она резко замолкла и посмотрела куда-то в сторону. Гоголь проследил за её взглядом и наткнулся на своего спутника, гордо стоявшего и скалящего в сторону грубиянки зубы. - Не бойтесь. Он вроде не кусается. - А как же. - недоверчиво покосилась на него женщина. - Так что там с Алексан... - его резко перебили: - Про вас рассказывал и про "таланты" ваши. Как книгами вашими печь в доме топит. - быстро выпалила она, упрямо смотря Николаю Васильевичу в глаза, которые отчего-то покраснели и стали более блестящими и влажными. Значит, печь топит. Книгами. Годовыми трудами, стараниями. Гоголь разозлился и сжал кулаки. "Что я буйствую-то? Сам их жёг. Тут хоть польза есть. Тепло в доме." - пытался воззвать он к голосу разума, но перед глазами стелилась пелена из слёз и ярости. То, что это делал именно Бинх, казалось унизительным, учитывая степень его нелюбви к писарю. - Дайте то, пожалуйста, - дрожащий голос в наступившей тишине был слишком надломленным и сбитым. Николай Васильевич смог взять себя в руки. Не ответить грубостью на грубость, не упасть до уровня этих людей, но как же больно было знать, что кто-то, помимо него, может так относится к его творению. Ведь только он, подобно Виктору Франкенштейну, имел право заявить, что "я тебя породил - я тебя и убью". Женщина, подавившись своим вздохом, кашлянула и неохотно пошла доставать платье. - Забирай. - выплюнула она. Гоголь расплатился и вышел. Горький осадок остался на душе. Солнце зашло за горизонт, погружая улицу в темноту. На дворах некоторых домов горели факелы, но они не могли справиться с всепоглощающей тьмой. Пёс выбежал следом за человеком и тихо заскулил, тычась мокрым носом в обтянутую перчаткой ладонь писаря. - Спасибо, - он потрепал его за ухом и, втянув воздух вместе с печалью, заполонившей всё пространство вокруг, мягко попросил: - Ступай, пожалуйста. Можешь прийти завтра, но сейчас уходи. - собака заскулила громче, но отбежала на некоторое расстояние в сторону и, кинув на молодого человека полный разочарования взгляд, скрылась в кустах. Только оставшись наедине с собой, Николай Васильевич понял, что разговаривал с собакой. И, самое интересное, что она его послушалась. "Чудо, никак иначе", - безучастно рассудил молодой человек и, больше ни о чём не думая, направился в сторону дома, мечта лишь о том, чтобы опять завалиться в кровать и уснуть. Может, навсегда.***
У него во дворе не было спасительного света, поэтому он почти на ощупь поднимался по ступенькам, выставляя руки вперёд и активно пытаясь понять, что сейчас перед ним. "Мало того что бездарь, глухой, так ещё и слепой", - мысленно про себя передразнил озлобленную, по всей видимости, на весь мир женщину Гоголь и улыбнулся. Прохладный ветер навёл порядок в его мыслях, расставил всё по полочкам. Оставался лишь небольшой привкус обиды на сердце. Рука наткнулась на что-то, Николай Васильевич, подумав, что это ручка двери - странно, конечно, что так высоко, может, он просто до этого не обращал внимание на такую мелочь - и дёрнул её. Кто-то сдавленно и болезненно застонал. - Господин Гоголь, так рады меня видеть? - потирая нос, спросил Яков Петрович. - Яков Петрович? - писарь попятился назад и притянул руки к себе. Нечего мучать чужие носы. В ответ раздалось ехидное: - Он самый. Послышалось тихое "пр-р-р-р", и на конце спички загорелся аккуратненький огонёк. Он мало что освещал, но очертания предметов различить было можно - уже хорошо. Гуро зажёг свечу в подставке и бережно примостил её на забор, ограждающий небольшую веранду. Николай Васильевич решил, что вот он, его шанс. Они просто обязаны поговорить. Без ответов он дознавателя не отпустит. Но начинать надо с малого. - Ждали меня? - в тон дознавателю поинтересовался молодой человек. - Признаться, да. - Великолепно. Надо поговорить, - начал Гоголь, но его опять - в который раз за день - перебили. - Вы правы, я ради этого, собственно говоря, и пришёл. - Яков Петрович потянулся к рукам коллеги и снял перчатки. Действия, как ни странно, казались привычными и обыденными. - Решили не носить? - он явно имел в виду перстень. Ответом на вопрос послужил короткий кивок и смущённое, сказанное в оправдание: - Я положил его в карман. Иначе перчатки не смогу надеть. Весь запал пропал. Рядом с Гуро Николай Васильевич моментально превращался в девочку-скромницу, просто потому, что все слова куда-то пропадали. Оставались только несвязанные предлоги, союзы и частицы. Яков Петрович, как и в прошлый раз, избавился от перчаток, положив их рядом со свечой, и переплёл их пальцы. Ощущение чужих сухих горячих ладоней вызывало в Гоголе что-то родное, близкое, но вместе с тем тёмное и запретное. - Может, вам стоит перестать носить их? - он провёл пальцами по запястью, очерчивая выпирающие небольшими бугорками вены. Николай Васильевич поёжился. Было приятно ощущать тяжесть чужой руки на своей. - Ваш шрам, к слову, вас только красит. С ним вы... - он замолчал, обдумывая дальнейшие слова. - Будто живой. Писарь, не в состоянии размышлять над странным "будто", пропустил его мимо ушей и молча, всё ещё не находя слов, смотрел на казавшегося таким уязвимым дознавателя, понимая, что не в силах одёрнуть свои руки, отойти подальше, как того требовали правила. Просто не хотелось. Словно сделав это, он потеряет связь с настоящим, с миром, разучится дышать, безмолвно открывая рот, - потеряет всё то, что так необходимо для жизни. Гуро, не заметив сопротивления, понизил голос до бархатного шёпота и продолжил: - Mon cœur. - поднёс ладонь к щеке писаря - своего писаря - и с нежностью огладил, улыбаясь и всматриваясь в глаза напротив. Щёки Гоголя запылали ярче самого ясного рубина, что лежал у писаря в нагрудном кармане, согревая сердце. Он попытался отвернуться, но чужая рука поймала его за подбородок, а вторая незаметно легла на спину. Николай Васильевич едва успел заглянуть дознавателю в глаза, как почувствовал сухие твёрдые губы на своих. Они не похожи были на мягкие девичьи и полностью подходили ему, мужественному, сильному Якову Петровичу. Гоголь в странном порыве чувств схватился за пальто Гуро, как утопающий за соломинку, ощущая под ладонями крепкий стан. Всё плыло и сливалось, точно очередное видение, а не красивая реальность. Ноги совсем не держали Николая Васильевича, и он, скорее всего, упал, если бы рука дознавателя вовремя не придержала его. На уме были лишь занятые ругательства. Но и они пропали, когда Гуро прошёлся языком по нервно обкусанным устам коллеги. А такого ли коллеги уже? Интересно вышло. Хотели поговорить, разъяснить происходящее, но запутались ещё больше. Добровольно уходили дальше, в самые дебри, из которых выбраться и остаться целыми было невозможно. Гоголь это ясно понимал. Поэтому и прыгнул в омут с головой, отвечая, полностью отдаваясь моменту и ловким, знающим дело рукам. Ответная реакция придавала смелости Гуро и нехило так будоражила. Николай Васильевич плавился, как горящая свеча. Сейчас он был донельзя открытым, уязвимым и, особенно, трогательным. Яков Петрович на секунду оторвался, чтобы запомнить выражение лица своего писаря в такой момент: розовые, слегка опухшие губы, пунцовый румянец на щеках и скулах, бессознательные, чёрные глаза, оторваться от которых было бы кощунством. Знал ли дознаватель что всё выйдет именно так? Нет. Но где-то в глубине очень этого хотел и надеялся. Он позволил себе то, что позволять было нельзя. От этого всем будет лишь тяжелее. Однако сейчас не время думать о плохом. С проблемами доблестный Яков Петрович будет разбираться по мере их поступления.