Что заставляет Хэ жить.

Он не знает что с собой делать. Потому что это плохо, когда единственное твоё желание — сдохнуть. А ещё хуже, когда ты в серьёз думаешь, как именно это сделать. Ему двадцать один, он живёт в квартире, которая еле до 15-ти квадратных метров дотягивает, работает на двух работах и имеет один выходной, в компании ебучего Хэ. У него отец в тюрьме, мать в больнице и пере-друг недо-парень, в лице противного Тяня, с золотой ложкой в жопе. А так же, у него вспоротые в мясо бёдра, руки в ожогах от окурков и в кашу съеденные губы. У него почти нет денег на квартплату, вообще нет на еду и совсем немного на лечение для матери. И это всё, в общем и целом, терпимо. Так было всегда, да и он не из тех, кто жалуется. Он скорее тот, кто курит в четыре часа утра, вместо того, что бы хоть немного поспать в перерывах между работами; он скорее из тех, кто напивается в хлам каждый выходной в компании мерзкого Тяня. У Мо вообще мало чего с шестнадцати лет поменялось. Тянь, хоть и уехал, но всё равно вернулся, спустя четыре года. Первое время вообще от него не отходил, всё время смотрел в пол и чуть ли на коленях не стоял, прося прощения. Шаню, если честно, было похуй: У него Змей на хвосте, сломанное запястье, потому что никто, в здравом уме и светлой памяти, не бьёт так человека, который боли не испытывает, а, ну и медленно чахнет на глазах мать. В двадцать он вообще держится лишь на плоту из селфхарма и дрочки, как бы это не звучало. А сейчас на том, что маме нужна помощь. Это буквально единственная причина, по которой он не повесился или не вскрылся до сих пор. Так что сегодня понедельник, а это значит, что в шесть утра на работу, с пустым желудком, похмельем и на крутой иномарке, потому что Тянь вызвался помочь. Хэ вообще пытается. Пытается ему помочь, пытается выслушать, но есть небольшая проблема. Знаете, доверия немного так подорвалось, когда единственный человек, которому ты был готов верить резко уехал, а узнал ты это от его брата-маньяка. Чен, конечно, не маньяк, но выглядит именно так. Ну, знаете, бывает такое. Но Тянь упорно пытается ему помочь, только про мать больную не знает даже, потому что рамки «доверия» стёрлись или обросли шипами до такой степени, что места не осталось. Тянь теперь реально на провинившегося щенка похож, который любые команды готов исполнить, лишь бы рядом быть, лишь бы вину загладить. Говоришь ты ему: «Не лезь в мою жизнь, я сам тебе, что захочу, то и буду рассказывать». Ну или не так, или с щепоткой из матов и ударов под рёбра. Поэтому на данный момент, всё, что Тянь знает, так это то, что с Мо надо в этот выходной полежать в обнимку, купить еды и выпивки побольше. Ну ещё и с работы забирать, если график совпадает. Надо лежать, слушать о проблемах, впитывая каждое слово, или свои рассказывать, возможно, по спине гладить, считая пальцами позвонки. Вот это надо, иногда в солнышко с размаху дать, чтоб как в те времена, а иногда в складку между бровей целовать. И так уже год с лишним, как он приехал и это всё, что он знает. И это всё, что заставляет продолжать существовать. А лежащий в его ванне Шань, со вскрытыми венами и небольшой запиской — то, что заставило его умереть на месте.