Противоположности

      Поначалу Хина его раздражала. И это провоцировало шутки — особенно у иногда забегающего к ним в кабинет Сасаямы, который положительно не умел закрыть рот вовремя. Подколы Сасаямы были банальными и плоскими, такая тема была донельзя заезжена и без него, потому Наото думал, что у него уж точно раздражение не перерастет во внимание, а внимание — во что-то большее. Нет, такие, как Хина, могли только выводить из себя таких, как он, и ни о какой скрытой, неосознаваемой симпатии не могло быть и речи.       Она раздражала его с самого первого дня, как только она с Тории переступила порог корпуса Бюро Общественной Безопасности, поступая в распоряжение тамошних инспекторов. Тогда, помнится, она носилась вокруг, как долбанная юла, постоянно что-то спрашивая и рассказывая, и чем больше всяких небылиц она рассказывала, тем сильнее Наото закатывал глаза. Она так щебетала, что можно было подумать, что она все время провела на свободе, живя полной и насыщенной жизнью, и пришла сюда как исполнитель лишь по собственной прихоти, потому что захотелось разнообразия, новых впечатлений, острых ощущений… Это Наото выводило больше всего. Ему, согласившемуся на работу исполнителя, чтобы получить хотя бы каплю свободы, хоть иллюзию, поводок вместо клетки, было совершенно непонятно, как можно уже чувствовать себя столь раскрепощенно, столь… свободно во всех возможных аспектах. Тогда он не знал о ней ничего, но каким-то образом понимал, что это ощущение свободы живет у нее внутри уже долгое время — возможно, всю ее жизнь, вне зависимости от того, когда она попала в изолятор для потенциальных преступников, вне зависимости от того, где она находится и что делает. Когда он был по-прежнему стеснен поводком, оглядываясь назад, она была свободна даже в клетке и сейчас смотрела вперед.       Позже получилось так, что о Хине ему тяжело стало чего-то не знать. В отличие от сдержанной, спокойной, загадочной Тории, Хина выбалтывала о себе все каждому встречному. Причем она не спрашивала, хотят ли ее слушать, просто подходила и начинала говорить. Рассказывала о том, что читала, когда была в изоляторе, что слушала, какие фильмы и сериалы смотрела… Об этом, наверное, знал каждый, кто хоть раз пересекался с ней. Наото было неинтересно, он старался от этого сбежать, отстраниться, потому что искренне не понимал, как можно спокойно воспринимать такой поток информации, о котором никто не просил. Но так или иначе что-то из этого запоминалось, оставляло следы в сознании, и вот в какой-то момент он начал совершенно непринужденно думать о том, что Хина имеет просто-таки нездоровую манеру собирать все подряд, ее рабочий стол в вечном беспорядке, она верит в приметы и гороскопы, а еще — что она попала в изолятор для потенциальных преступников в восемь лет.       Последний факт несколько… смутил. Наото, оказавшись в Бюро, узнал, что некоторые люди признаются «Сивиллой» потенциальными преступниками в очень раннем возрасте, но без живого примера эти сведенья казались чем-то нереальным. В изоляторе, где он находился до того, как отправиться работать исполнителем, такие случаи ему наблюдать сквозь стеклянные двери своей камеры не приходилось. А теперь живой пример был прямо перед ним, и Наото явственно ощущал, насколько сильно они различаются. Он сам попал в изолятор во время учебы в старшей школе, потому получил какое-никакое воспитание и представление о том, как работает окружающий мир. Хина же порой не знала базовых вещей. Ей приходилось объяснять совершенно банальные явления, и это тоже раздражало — в конце концов, социальная адаптация этой одичалой и навязчивой девчонки не входила в обязанности Наото на службе. Но парень умом понимал — убьется ведь, если ей не объяснить что-то важное. А Ваку-сан сказал, что напарников надо беречь.       Спустя год Наото по-прежнему было неинтересно, но он проникся к Хине какой-то заботой — скорее ставшей привычкой, думал он, чем реальным, осознанным чувством. Хина влипала в неприятности, Наото старался эти неприятности предупредить. И при этом поражался и очень (хоть сам себе не признавался) завидовал. Его пугало множество вещей, на оперативных выездах он старался держаться, по возможности, в самых безопасных местах. Он постоянно беспокоился о том, что его жизнь может закончиться на любом из таких выездов. Он боялся, что не справится и погибнет именно потому, что не справился. Что противник окажется сильнее, будет более ловким и умелым… А еще что в самый важный момент что-то пойдет не так, и маленькая оплошность приведет к огромной катастрофе. Он боялся, что пострадает сам, и что из-за него пострадают другие… Он много чего боялся. Он этого не стеснялся, он считал это здравым смыслом. А у Хины этот здравый смысл, казалось, отсутствовал напрочь. Она рвалась впереди всех в самые опасные места и в самые напряженные ситуации, делала что-то неожиданное, неординарное, часто — нелепое. Она постоянно рисковала собой, за ней, как за маленькой, нужен был глаз да глаз. Но… часть ее сумасшедших идей срабатывала, а еще Наото все-таки не мог перестать поражаться той смелости, с которой она действовала. Чем смелее она действовала, тем больше ему казалось, что его привычная схема действий — никакой не здравый смысл, а просто трусость.       Наото злился. И самым ужасным для него в этом было то, что он толком не понимал, на что именно злился. Ему казалось, что в Хине доводит до белого каления все. И привычка быть безрассудно-смелой, потому что ему приходится за ней приглядывать и при этом он чувствует себя трусом. И то, что она без умолку болтает, даже когда ее не хотят слушать. И то, что она вечно кладет ему на стол какую-нибудь ерунду, нарушая идеально устроенный там порядок, а еще — ворует у него сладости из верхнего ящика стола. И… почему-то то, что, когда он закрыл ящик на ключ, на следующий день Хина выглядела настолько расстроенной, что он откровенно себя убедил отпереть этот ящик и решить, что от него не убудет, если она иногда будет таскать у него конфеты. А еще — то, что когда она была на больничном, Наото поймал себя на мысли, что без ее постоянной болтовни как-то… тоскливо.       Это было самой глупой и ироничной ситуацией, в которую он только мог попасть. Чувства усиливались и выходили из-под контроля, и вот он уже был вынужден признать перед собой, что в очередной раз отчитывает ее за опрометчивый поступок не потому, что его выводит из себя ее глупость, а потому что он по-настоящему за нее волнуется. Глупой Хина не была. Безрассудной — да, но не глупой. Но безрассудство в их работе легко могло привести к гибели, равно как и глупость.       Они вечно ссорились, точнее, ссорился он, Хина обычно старалась сгладить ситуацию, лучезарно улыбаясь и стараясь поднять ему настроение — шуткой, ободряющей фразой, даже комплиментом. А вот извинялась она редко. Предпочитала объяснять, почему сделала так или иначе, вываливая всю свою логическую цепочку и этим заставляя Наото снова закатывать глаза. Хина иногда не понимала элементарных вещей. Зато она явно понимала что-то другое, то, что самому Наото было недоступно, он это осознавал каким-то шестым чувством, и логика тут была ни при чем. Он хотел бы, чтобы и она осознала кое-что. Тем же шестым чувством, без подсказок. Что он отчитывает ее, называет дурочкой и выражает откровенное сомнение по поводу некоторых ее идей не потому, что хочет показать свое превосходство или понасмехаться. Он за нее, дурочку, беспокоится, и, как бы глупо для него самого это ни звучало, боится ее потерять. Но сказать это прямо… Нет, он не мог. А она не понимала.       Это, впрочем, никогда не стояло на повестке дня. Наото что-то чувствовал, но обсуждать эти чувства не видел смысла. Пожалуй, Наото никогда бы не подумал, что у них с Хиной могло бы что-нибудь выйти. Слишком они… противоположные. Если они не могут прийти к согласию даже насчет того, что взять в автомате со снэками перед тем, как идти к Мару на очередную презентацию по делу, то что говорить о каких-то отношениях! Нет, они бы ссорились каждый день в десятки раз чаще, чем общались бы нормально. И пусть иногда тянуло опустить руку Хине на плечо, коснуться, пропустить между пальцами длинный светлый локон… Нет, логически Наото не видел в этом смысла. Да и не только логически. Против был и жизненный опыт — небогатый, но хоть какой-то.       А еще рядом с Хиной постоянно крутился этот Когами. Инспектор, гений, поступивший на службу в Бюро с лучшим аттестатом за всю историю организации… Мускулистый, мужественный, смелый… Он был лучше во всем, и Наото оставалось только отступить в тень и злиться от бессилия. И от невозможности предложить Хине все то, что мог бы предложить Когами.       Дело об искусственных органах собиралось быть совершенно обычным. Ну ладно, не полностью, но все же… Наото даже в своей исполнительской деятельности мог назвать дела и посложнее, и пострашнее. Но чем больше подробностей всплывало на поверхность, тем запутаннее вились нити, пряча свои концы то в диких кварталах, то в особом районе, где доживали свой век старики, в прошлом сделавшие для страны что-то значительное. Наото вполне разумно мог себе признаться, что ему страшно. Хина вполне открыто могла сказать, что не боится. Оба были совершенно искренними.       Нет, они точно совершенно несовместимы, но куда же деть этот страх ее потерять? Исполнители всегда на первой линии, а Хина ведь со своей безбашенностью еще и рвется туда всеми силами! Наото понимал, что его бы целиком устраивало то, что она жива и в безопасности, а там… быть может, пройдет какое-то время, они оба пересмотрят что-то в себе… Люди ведь меняются? Наото одновременно и притягивал эту мысль, и отталкивал от себя что есть силы. А может, она изменится так, что это уже будет не та Хина, которая разбудила в нем эти совершенно нелогичные, но такие сильные, корнями проросшие в сердце чувства? Впрочем, это было делом совершенно второстепенным, главным сейчас было не дать ей влезть в очередную переделку… Но, как назло, его стали все чаще ставить работать в пару с Тории. С Тории было проще (хотя ее манера говорить загадками иногда вводила в ступор), с Тории было комфортнее, но это была не Хина.       — Когами, — обратился однажды он к инспектору, собрав, пожалуй, все душевные силы.       Тот с привычным слегка недоумевающим выражением лица приподнял бровь, приглашая продолжать. Здесь-то Наото и замялся, внезапно растеряв все слова.       — Я хотел попросить… — он сквозь землю хотел провалиться, такого неловкого разговора у него еще не было. — Присмотрите там за Амари, пожалуйста. Вы с ней все чаще работаете вместе, а она… — взмах рукой получился почти естественным. — Она ведь иной раз такая дурочка! — даже смех вышел привычно ироничным, без тени волнения.       Когами тогда пообещал присмотреть. Наото понимал, что это, скорее всего, только сблизит этих двоих, но… в конце концов, он ничего не теряет. Невозможно потерять то, что никогда и никак не было с ним связано. Они слишком противоположные… Так он хотя бы будет знать, что с Хиной все в порядке. Ибо подвергнуть опасности человека, который дорог, из-за дурацкой ревности — это было бы подло и глупо. Хина так хотела жить, она наслаждалась каждым мгновением жизни, эта радость скованному, опасающемуся и постоянно оглядывающемуся назад Наото была недоступна. Он не понимал этой радости до конца, но Хина ее полностью заслуживала.       …И в особом районе они снова оказываются с Тории. Сражаются с Кирикой Нодзен, оказавшейся какой-то там родственницей инспектора Ваку — Наото не запомнил, кем именно, да ему и дела не было, если уж откровенно. Почти справляются со всеми напастями, когда раздается взрыв, сотрясающий, казалось, весь мир. Конечно, Наото знает, что не весь, но в первую секунду, когда только-только возникает душераздирающий хлопок, а с потолка, срываясь, как гигантский град, начинают сыпаться камни и целые плиты, ему действительно кажется, что мир пошатнулся и сейчас обрушится. Может, его собственный мир действительно затрясся до самой глубины своих основ. Ведь, если бы Тории не рванула его на себя, вытащив из-под траектории падения увесистой части потолка, он мог бы умереть, так и не увидев Хину еще раз.       Отставший во время бега инспектор Ваку оказывается придавлен двумя огромными бетонными плитами, и тогда Наото становится по-настоящему страшно. Все страхи до этого теперь кажутся чем-то отдаленным, нереальным, нарисованным. За все время его работы исполнителем не погиб ни один из его коллег, а тут долбанные плиты не поддаются, время стремительно сыпется вместе с камнями, подземные тоннели норовят рухнуть, а инспектор Ваку приказывает им с Тории уходить.       — Вы ведь по-настоящему хотите жить… — Ваку улыбается.       А до Наото доходит, что, кажется, инспектор смотрит прямо ему в душу и понимает то, чего не понимал сам Наото. Оказывается, он любит жить… Ведь, глядя на то, как инспектора Ваку завалило камнями и плитами до самых лопаток, он эгоистично думал, что ему самому несказанно повезло, ведь не оттащи его Тории… Он любит жить — возможно, так же, как Хина? Быть может, у них все-таки есть шанс на взаимопонимание? На что-то большее, нежели то, что есть между ними сейчас. Нужно только выбраться, и тогда, оказавшись перед Хиной, он отбросит все свои страхи и сомнения…       Они с Тории несутся по коридору, позади раздается звук еще одного взрыва, и еще одного. Но с потолка ничего не падает. Видимо, здесь конструкция подземных тоннелей прочнее. Еще немного, знать бы только, куда бежать… Мелькнувший за углом маленький, похожий на стакан из-под кофе дрон озаряет сердце радостью и развеивает все сомнения. Подбежав к нему, Наото опускается на корточки и разворачивает маленького робота. Сзади на белой матовой поверхности зеленым маркером нарисована птичка.       — Дрон Хины нас выведет! — озвучивает Тории пришедшие им обоим в головы мысли.       Поднявшись по лестнице, у самого лифта они со своим маленьким товарищем нетерпеливо ждут, пока поднимется до их уровня неторопливая стальная кабина.       — Нужно обязательно написать Хине письмо, — размышляет вслух Тории.       А Наото думает о том, что он должен не только написать письмо. Он должен сделать для Хины еще столь многое, что в голове не умещается, а в первую очередь он должен наконец-то рассказать ей о своих чувствах. В конце концов, может, все это время он ни в чем не признавался вовсе не потому, что считал их слишком противоположными. Возможно, он просто трусил. И теперь настало время отбросить свою трусость, которую он перестал, наконец, считать «рациональным и серьезным подходом к делу».       — Я тоже напишу, — произносит он задумчиво, а Тории изумленно на него смотрит.       — Что?       Наото не отвечает. Он лишь улыбается и приглашает ее пройти в наконец-то подъехавшую кабину. Дрон с птичкой на корпусе легко порхает следом…       «Господин Когами, — так начинается письмо, которое молодой инспектор, продолжающий исполнять общественный долг, получил спустя два месяца после инцидента в особом районе. — Премного извиняюсь за беспокойство. Надеюсь, дела у Вас идут хорошо, в Бюро набрали новых исполнителей и инспекторов, и им с Вами легко. Папаша до сих пор работает под Вашим началом? Передавайте ему большущий-пребольшущий привет!       В изоляторе я чувствую себя неплохо. После недавних тестов персонал говорит, что у меня существенно снизился коэффициент преступности. Этого все еще недостаточно, чтобы выйти отсюда, но я не теряю надежды и упорно тружусь над улучшением своего психопаспорта. Возможно, уже в следующем году я смогу покинуть это место, а там, может, вообще окажусь пригодной для работы инспектором. Может, тогда мы станем с Вами коллегами, ха-ха-ха!       Господин Когами, на самом деле я хотела попросить Вас о небольшой услуге как старого знакомого. Ничего криминального (я знаю, что наши переписки в обязательном порядке подвергаются проверкам). У меня самой весьма ограниченный доступ к информации отсюда, потому в одиночку я узнать это никак не смогу. Потому прошу Вас: если у Вас появится хоть какая-нибудь информация о Цубасе и Нао-куне, поделитесь, пожалуйста, со мной! Я верю, что они все же выжили в той заварушке в особом районе. Возможно, они где-то в оставшихся диких кварталах? Пожалуйста, сообщите мне, если что-то узнаете, мне очень важно тоже об этом знать (если это, конечно, не будет рабочей тайной). Я очень скучаю по ним и жду их. Если у Вас будет возможность с ними встретиться и поговорить, то, пожалуйста, передайте им это.       Искренне Ваша, Амари Хина».