Нет, нам уже нельзя выйти из игры

Размеренный плеск воды едва различим в сплетении ночных шорохов, горячечных бормотаний и переговоров, но только он выдает присутствие за тонкой ширмой живого человека. В слабом свете керосиновой лампы, чертящей по выщербленному полу грязно-серые тени, Жан остервенело застирывает форменную куртку в побитом жизнью жестяном тазу. Холод острыми зубами вцепляется в непослушные, с трудом гнущиеся пальцы, но он игнорирует это, только стискивая стучащие зубы. Теплая вода — не что-то, что можно самодурно тратить на личные прихоти, и в мед отсеке с несколько десятков людей, нуждающихся в ней гораздо сильнее. Жан удивлен, что его просьбу вообще выполнили хоть в какой-то форме, несмотря на ее откровенную абсурдность. Хотя, наверное, не имели права не выполнить. Это же по факту приказ? Он не уверен. Жан раньше как-то никогда не задумывался, где между двумя понятиями проходит грань, а теперь внезапно задумываться стало поздно. Он усиленно размышлял над формулировкой того, что хочет сказать, всю дорогу от расположенного в соседнем крыле личного кабинета, но по итогу смог выдать только вымученное, невнятно промямленное, «Принесите, что у вас есть для стирки». Жан еще не привык приказывать в сложившихся условиях «около-гражданки». Выталкивать из горла указания, когда уверенность в праве повелевать чужими жизнями не поддерживается всепоглощающим страхом близкой смерти, до смутной тошноты мерзко. Конечно, со временем он приспособится. Если доживет. Просто пока что как-то не вышло. До сих пор повиновение всегда было его прерогативой и внезапно оказаться на другой стороне ощущается неправильным. Каждый раз говоря с нижестоящими по званию он чувствует, как заплывает безобразным плешивым румянцем. Есть что-то неестественное в том, как слова скатываются с языка, недостаточно четкие, глухие. В условиях сражения их было бы попросту не слышно, но вот внутри помещения? В ропщущей тишине мед отсека они показались ему оглушительными. Забавно, но помнится лет так в 13 Жан хотел иметь власть над другими и готов был идти по головам ради личных амбиций. Наивное по-детски эгоистичное кредо продержалось ровно до момента, пока он не осознал, что в Разведке походка по головам, полусгнившим и смятым в кашу, не обещает ничего, кроме банального выживания. Служба удивительно быстро научила его, что любой человек, приняв присягу, низводится до цифры. Граммы пайка, комплекты амуниции, метры бинта или литры теплой воды – вот и все, чем они являются. Жан знает, потому что теперь именно он составляет сметы, в которых кадета от офицера отличает лишь срок, на который каждый из них умудрился остаться в живых… Понимание того, насколько неприлично дольше он задержался на этом свете, назойливо болтается на задворках сознания и неприятно холодит кожу, когда потревоженная его внезапным вторжение медсестра, выпускница недавнего призыва, за день совсем сбившаяся с ног, услышав короткий недоприказ, едва заметно поджимает губы и выносит откуда-то из своей каморки таз с водой и маленький кусок мыла. За все время короткого взаимодействия, она ни разу не поднимает на Жана воспалённый взгляд и при первой же возможности убегает в темноту, к ждущим ее пациентам. Он понимает. Жан в бытность кадетом редко смел смотреть на командующих в открытую, а порою и откровенно боялся. К тому же, в его случае, смотреть откровенно говоря, особо не на что. По крайней мере сам Жан давно предпочитает избегать немногочисленных зеркал. Ему глубоко противно узнавать в закостеневших в равнодушном смирении чертах отражение тех, других. Жан видел выражение лица подобное своему бесчисленное количество раз и не сомневается, что медсестра, какой бы юной и неопытной она не была, должно быть тоже. Едва ли хоть кто-то в Разведкорпусе достаточно удачлив, чтобы ни разу не заглянуть трупу в лицо. Оно всегда одинаковое. Хотя, может, Жан просто перехоронил столько мертвецов, что уже перестал видеть различия. Удивительно репетативный процесс. Найти труп. Забрать то, что может представлять ценность. По возможности установить личность, чтобы не допустить путаницы в списках. Отрапортовать. Свалить неловкое задеревеневшее тело в общую кучу в братской могиле, если времени мало. Завернуть тело в саван и погрузить в кучу на телеге, если времени достаточно. С уровнем смертности Разведки мозоли на ладонях Жана могут с тем же успехом быть не от рукоятки клинка, а от черенка лопаты или грубого полотнища саванов – из экономии отдел снабжения закупал его оптом в рулонах по самой дешевой цене. Позволить себе гробы они до недавнего времени не могли. Костяшки пальцев обжигает скользкой мокрой тканью, на мгновение, слишком сильно похожей на ту, которой он на протяжении многих лет прикрывал раскуроченную, влажно блестящую плоть. Жан нервно хихикает. Звук застревает в перехваченном спазмом горле, и он заходится кашлем, через хрипы комками проталкивая внутрь холодный ночной воздух. «Будет смешно» – отстраненно думает Жан – «если по итогу я окажусь на одной из местных коек». Боже, его чувство юмора было просто уничтожено службой, хах? А потом думать становится больно. Жан слышит, как беснуется внезапно сбившееся с ритма сердце. Еще немного и оно остановится. Он хочет закрыть уши ладонями, и спрятаться от пугающего звука, но не может поднять руки. Иронично, но ежедневная близость к смерти совсем не спасает от животного ужаса перед ней. Не вдохнуть. Его трясет и почти складывает пополам, и Жан со всей силы сжимает онемевшими пальцами несчастную куртку, в отчаянной попытке сохранить связь с реальностью. В висках тяжело, оглушающе пульсирует. Он чувствует поднимающуюся волнами тошноту. Привычный кисловатый привкус желчи горчит на корне языка и медленно затапливает рот, но он не может сосредоточиться на ощущении. Ухватиться за него. По спине ползет холод. Жан мечется ошалелым взглядом по помещению, всматривается в стремительно сужающееся и темнеющее пространство перед собой. Он ищет в скудной обстановке вокруг хоть что-то, что сможет зацепить его внимание, но не находит. В голове лихорадочно и бессистемно всплывают названия окружающих предметов и Жан, насколько может, сосредотачивается на них. Пол. Потолок. Стены. Лампа. Куртка. Таз. Тела, тела, тела. Каждый кусочек пространства, насколько хватает глаз, застилают искореженные недоеденные тела, едва узнаваемые, почти не напоминающие людей. Залитые кровью ошметки мяса. Пол. Потолок. Стены. Он не помнит имена тех, кто погиб, сражаясь с ним рядом, следуя тем же приказам, что и он, но помнит сколько единиц амуниции было снято с убитых. Он расстегивал мудреные застежки и стягивал с распростертого на траве месива те же ремни, что вьются по его груди, спине и бедрам. Ремни, что неожиданно начинают казаться слишком тугими и душат его в беспощадной стальной хватке. Воздуха начинает отчаянно не хватать. Кажется, секунда и он ебнется в обморок. Пол. Если он упадет, придет ли на шум медсестра? Жан останавливается на середине мысли, застыв в несуразном полу наклоненном положении, тело, скрученное судорогой и сознание, захваченное новой идеей. Он почти слышит, как в мозгу происходит щелчок, почти чувствует, как легкие, испуганно сжавшиеся в горящей от недостатка кислорода груди, раскрываются, вновь позволяя дышать. Вдох. Выдох. Он не один. Он в помещении, полном нескольких десятков людей, от которых его разделяет только полупрозрачная ширма в пятнах. Буквально за стенкой дежурит квалифицированный медицинский работник, способный в случае реальной, а не в свинью подкинутой усталым сознанием, опасности оказать первую помощь. Жан по очереди разжимает застывшие, насквозь промерзшие пальцы. Застиранная ткань с громким плеском падает и тонет в мутно-розовой воде, поднимая фонтан грязных брызг. Одна из капель медленно плевком стекает по щеке. Холодная. Жан не придает ей особого значения. Руки ватные и у него нет сил тянутся, чтобы ее стереть. Не способный больше поддерживать вышколенную ровную осанку, он оседает, сгорбливается, превращаясь в бесформенный комок. Какое-то время Жан не двигается, молча наблюдая за кровавыми разводами, танцующими по расходящейся кругами поверхности, устало откинувшись на недовольно скрипящую спинку стула. Его покачивает. В голове божественно пусто, но, наученный горьким опытом, он знает, что это не продлится долго. Видимо, сегодня просто один из тех самых дней. Нужно закончить со всем прежде, чем приступ повторится. Жан никогда не бывает достаточно удачлив, чтобы отделаться одним разом. Он наклоняется к тазу, чувствуя расползающийся по лопаткам привычный жар. Однажды, напившись на посвященном удачной миссии кутеже, он заплетающимися ногами цепанулся за беспорядочно сваленное на пол снаряжения и пропахал спиной несколько метров, рассадив ее в мясо. Это заработало ему вечно ноющий шрам через хребет. Будто в насмешку - единственный. Ни с одной миссии на в остальном девственно-чистой спине следов не осталось. Жан ненавидит этот несчастный шрам с интенсивностью, смешной в его ситуации, но это неплохо-ненавидеть что-то дурацкое и мешающееся, а не, например, факт своего существования. Кажется, это называется проекцией. Или переносом. Или как-то еще... Жан никогда не отличался какой-то особенно хорошей памятью, тем более в состоянии полуовоща. Он вытягивает на дрожащих от усталости прямых руках тут же виснущую мертвым грузом мокрую куртку и щурясь, пытается на просвет определить отстиралось ли хоть что-то. От приложенного усилия на лбу выступают крупные капли пота, остывая, неприятно стягивающие разгоряченную кожу. Жан смаргивает, но это не приводит ни к чему, кроме внезапного укола в правый висок. У него кружится голова и, кажется, слезятся глаза. Так ему ничего нормально не увидеть. С протяжным стоном обреченного Жан затаскивает куртку на колени, заливая штаны и пол водой, разглаживает складки, проходясь подушечками пальцев по неровным швам. Он не чувствует под руками почти ничего, от холода сенсорные ощущения притупились, оставляя на месте привычной шершавости безличную ледяную гладкость, но все равно продолжает касание. Это неважно. Он касался униформы столько, что знает чувство наизусть, и может восстановить его в памяти без необходимости переживать. Жан наперечет знает количество стежков, нужное, чтобы пришить рукава и отложить воротничок, номер оттенка бежевого, в котором заказывается ткань и из чего сделана токая подкладка. Это знание не вытравить из мозга, даже если очень сильно захотеть. Он ведет ладонью по погонам, легонько поддевает шлевки, гладит не сочетающиеся пуговицы. Левая – давно нужно было ее отпороть - крупнее оригинальной, блестящая и черная. Она была добросердечно одолжена ему из личных запасов щедрой кадеткой с мягким голосом. Наборчик этих пуговиц, вместе с парочкой других швейных принадлежностей, хранились у нее в забавной резной жестяной коробочке, которую отчаянно краснеющая девчонка, подслушав, что Жан, в спешке из-за готовящейся Экспедиции по зачистке остатков титанов, так и не добежал до хозчасти, бесхитростно предложила, подойдя прямо к офицерскому столу. Жан не знал ее, и не был ответственен за ее группу, но подношение взял. Сейчас та самая коробочка пустая лежит в хлипком ящике его прикроватного стола. Никто не выразил желания забрать ее и не остановил Жана, когда тот пришел к новобранцам в барак и спросил, где вещи погибшей. Он сжимает ткань в кулаке. Ему не вспомнить имени случайной благодетельницы или ее внешность. И то и то сгинуло с ней вместе, надежно схороненное где-то в обрывках точно такой же как у него стандартной форменной куртки, прилипшей к обожжённому безголовому трупу. Жан хотел, но не стал пытаться придать ее останкам подобающий вид – нужно было похоронить все тела до наступления утра и на приличия не оказалось времени. У Марлийского солдата, наверное, остался бы лишенный души безжизненно-стерильный групповой снимок. У Жана от погибших сослуживцев не остается ничего, кроме смазанных неясных кошмаров и небольших мелочей, сентиментально и стыдливо распиханных по укромным углам. Не отстиралось пятно на локте. Блять. Некрасивые бурые разводы расплываются по подсыхающей ткани, и Жан с тоской вспоминает заляпанные краской рукава парадно-выходного гражданского пальто, просранного во время одного из немногих светских выходов, что им были разрешены. Безумие бирюзово-зеленых росчерков, щедро цветшее на дорогой шерсти, которое у него никак не получалось вывести разъедающим все и вся казенным мылом, сейчас кажется чем-то почти нереальным. Подумать только когда-то в его жизни было место подобному. Ненадолго Жан позволяет себе легкую ностальгию. Редкие вылазки в бурлящий жизнью суетливый Трост, шумные ярмарки с разноцветными вывесками и флажками, многолюдные товарные процессии из столичных округов и деревень кольца Марии... Жан прикрывает глаза. Под веками вспыхивают и гаснут красные всполохи. Красный. Это всегда красный. Жан тонет в нем, жалко захлебываясь вдохами и пуская пузыри носом. Ему хочется вспомнить Марко, всегда неотступно плывшего за ним по толпам, волнами накатывавшимся на площади и мостовые - живым, счастливо улыбающимся, рассказывающим какую-то забавную несуразную чушь, половина которой теряется в окружающем гомоне, но в памяти опять возникает только полуразложившийся огрызок покрытого трупными пятнами лица, облепленный мухами, привлеченными тошнотворно сладким запахом гниения. Было ли ему хотя бы шестнадцать, когда он погиб? Жан не помнит. Он вдруг чувствует себя очень старым. Мигрень стискивает голову раскаленным добела обручем, давящим на затылок. Каждый прожитый год кажется ему пятью, наваливается на болящую все сильнее спину. Боже, это все было так давно… Тогда смерть казалась чем-то далеким, пряталась за вековыми стенами и слухами, и громкими кичливыми криками Эрена. Сейчас смерть преследует Жана выдрессированной псиной, загоняет беспомощным зайцем в угол, в хищном ожидании момента, когда, лишенный шанса на отступление, он сдастся на ее беспощадную милость. Она заполняет собой каждую секунду его жалкого существования, не оставляет нигде и никогда, являясь в мыслях, когда не может явиться в реальности. Они о стольком мечтали... Вдох. Выдох. Вдох. Он все еще мечтает, просто теперь его мечты переебаны в липкий фарш и напоминают склеившиеся отслоившейся плотью трупы в братской могиле – холодные, неотделимые друг от друга, от бесконечного угнетающего чувства вины, за то, что он все еще здесь, когда стольких уже нету, от кошмаров и сомнений, и боли, и дешевой затасканной ткани в его руках. Жан заебался сражаться за право прожить еще хотя бы день, но это все, что он умеет делать. Все, что ему остается. Это единственное, на что он может надеяться - протянуть еще немного. Хоть сколько-нибудь. Так долго, как получится. Возможно, дожить до окончания всеобщего пиздеца. Если ему повезет… Если ему только немного повезет, он сможет никогда больше не видеть, и не слышать ничего даже отдаленно связанного с титанами, жертвами и войной. Жан с неожиданной ясностью понимает, что не способен продолжать. Он вдруг чувствует каждую кость в непослушном, похожим на студень теле и как они, изношенные, хрупкие, трутся друг об друга при малейшем движении. Омерзительное ощущение, в уязвимые моменты, как сейчас, накрывающее его с головой и мешающее нормально функционировать. Он приказывает себе собраться, но, конечно, это ничего не меняет. Натасканная лишениями и нечеловеческими тренировками физическая оболочка верно служит чужим приказам, но с завидным постоянством ослушивается его собственных. Может, следствие все той же неопытности в раздаче указаний, а может того, что внутренних ресурсов, растраченных на поле боя, не остается на личную жизнь. Идея пошевелиться кажется преступной. Жан не может заставить себя это сделать, даже если продолжает пытаться. Раз за разом. Говорят, повторение действия с одним и тем же исходом – признак сумасшествия. Он как никогда склонен согласиться. От нежеланного бездействия его сознание полнится бешеным визгом тревожных сирен. Жан не может их заглушить. Не пытается. Просто продолжает сидеть, гладя сырую форму, распластанную по острым разбитым коленкам. Жан привязан к ней почти в том же смысле, в котором ребенок привязан к любимой, заляпанной всеми видами субстанций, яркой курточке, чье отсутствие на привычном месте неизбежно вызывает долгую безобразную истерику, и чей изначальный цвет не способен определить никто, близко не знакомый с покупкой в период ее недолгой новизны. Когда в этом сезоне спешно проводились необходимые официальные мероприятия, связанные с обеспечением состава вещевым имуществом, Жан оказался не готов при удачно подвернувшейся возможности прагматично и хладнокровно избавиться от негодного комплекта, не попытавшись хотя бы ненадолго продлить его жизнь. Ему не захотелось расставаться с приевшейся, ставшей частью его быта вещью, долгое время безупречно служившей своему хозяину. За годы она почти стала одним из напоминаний о безвозвратно потерянном, чем-то в равной степени вызывающим горечь и легкое чувство тепла. Он должен был научиться не привязываться к предметам… Придется просить о новом комплекте. Сейчас, когда он думает об этом, по-хорошему пора бы заменить и исцарапанные, со стершимися подошвами сапоги и перештопанные, убитые грубой кожей ремней УПМ штаны, давно уже не белые. Наверное, нужно было сделать это намного раньше. Жану никогда не приходило в голову следить за тем, чтобы выглядеть презентабельно. Его внешний вид большую часть сознательной жизни регулировался четким сводом достаточно легко выполнимых правил. Ничего сверх этого. Перед Жаном стояла простая задача – выглядеть как подобает солдату. Стандарт, гораздо более низкий, чем может показаться - в Разведке главным критерием солдата всегда оставалось то, что он заменимая единица общего множества. Когда все выглядят так, словно их непереваренные останки только что выблевал титан, совсем несложно не выделяться на фоне коллектива. Только ведь теперь его задача поменялась. Вообще все поменялось, стремительно и без оглядки на то поспевает ли Жан за бьющейся в конвульсиях метаморфоз реальностью. Офицеры в теории – образ Разведкорпуса. Что-то про подобающий вид и произведение положительного впечатления на новобранцев и кадетов, чтобы укрепить дух и посодействовать общему делу. Подобно тому, как командор Эрвин, всегда одетый с иголочки, без единого выбившегося волоска из прически, казался скорее иллюстрацией, сошедшей со страниц древних книг о героях, воплощением мечты о борьбе за новое будущее человечества, нежели обычным существом из плоти и крови. Жану сложно представить себе, что, кроме отчаянного желания выжить, граничащего с трусостью и усталости он может собой олицетворять, но если годы службы чему-то его и научили, то это затыкаться и делать вид, что все идет по плану. Он окидывает куртку последним нежным взглядом на прощание, накидывая несчастный предмет гардероба на ссутуленные плечи. С утра он отпорет одолженную пуговицу и спрячет ее куда-нибудь подальше, а потом пойдет и запросит новый комплект формы. Офицеру не пристало ходить в подобном виде. Жан впечатляющим усилием воли все же заставляет себя встать. Комната плывет перед глазами и наклоняется куда-то не туда. Он, как всегда, послушный чужой воле, наклоняется с ней вместе. Все болит. Каждая клетка тела протестующе рыдает, страдая от необходимости двигаться. Боже, ему правда не стоило приходить. Раскачиваясь пьяным матросом и с трудом перебирая волочащимися по земле конечностями, он ползет куда-то в сторону предполагаемого выхода, миражом маячащим где-то на периферии. Собираясь выходить, он застывает в дверях. «Я ее не поблагодарил», — думает он и несколько раз медленно тупо моргает. Благодарность за исполненное маленькое поручение — это что-то из другого мира, из бесконечно далекой мирной жизни, от которой у него остались лишь неясные тени юношеских воспоминаний. Он не знает, почему вдруг вспомнил о давно не применяемых любезностях повседневного общения. Солдатам не говорят спасибо за подчинение. Подчиняться – священный долг каждого из них, со временем становящийся частью личности. Это этика, вбитая в Жана утренними дежурствами на морозе и строгим взглядом вышестоящих по званию. Это несложно. К этому привыкаешь. Когда основной и первостепенной задачей становится выжить и не заполнить своим именем строку в списке потерь, удивительно легко откинуть гражданские формальности в сторону. Видимо, Жан откинул их недостаточно далеко. Он хотел бы, чтобы у новоприбывших кадетов, таких как эта медсестра, была цель достойнее этого. Выше… Чище. Теперь ему заполнять списки погибших. Значит определять новую этику, наверное, тоже? «Мама, расстроилась бы, что я себя грубо повел» - проносится еще одна неожиданная мысль, приносящая неясную горечь. Он с трудом может вызвать в памяти образ родного лица, потерявшегося где-то между бесконечными ломаными рядами одинаковых тел в грязных саванах и перечеркнутыми расплывчатыми цифрами на дешевой помятой бумаге, но помнит, что мама всегда настаивала, что его ждет светлое лучшее будущее – где быть кем-то важным и значимым означало большое поместье в столице, красавицу жену в ладно скроенном платье, отороченном кружевом и стальную уверенность в собственной безопасности, навечно защищенную не ломаемым хребтом центральной окружной стены. В образ идиллии не входило визжать отчаянно короткие указания в гуще рушащихся под тяжелой поступью домов, прятаться, колотясь в крупной дрожи, от все более уродливой правды окружающей дерьмовой действительности или корчиться над стареньким обшарпанным тазом. Едва ощутимо обнимая Жана на прощание неправильно худыми руками, мама шептала, что у него все получится. Она имела в виду блестящую карьеру в столице. Она, наверное, тогда даже не задумывалась о возможности другого исхода событий. Жан думал, что научился не задумываться тоже. Он действительно очень сильно устал. Все не должно было быть так. Он решает, что разберется со всем когда-нибудь в следующий раз. Узнает расписание дежурств, найдет свою сегодняшнюю нечаянную благодетельницу, поблагодарит за потраченные ресурсы, извинится, может направить помогать в мед отсек парочку провинившихся по мелочи подчиненных в день ее смены... Жан на личном опыте знает, что в реалиях жизни в Разведке откладывать любое персональное взаимодействие на потом чревато. Он десятки, если не сотни раз, полагаясь на мифическое «когда-нибудь», оказывался в дураках, лицом к лицу с раздетыми металлическими остовами коек по соседству, заляпанными кровью полу использованными баллонами с газом, сваленными на складе, незаполненными строчками присутствовавших на утреннем построении, зияющими дырами в изломанных формациях. Вопреки этому он позволяет себе надежду. Не потому что верит в лучшее, но просто потому что сегодня у него не осталось сил верить в объективно наиболее вероятный исход. Блуждая по темным извилистым коридорам на подгибающихся ватных ногах, он как мантру бормочет под нос, что в следующий раз все будет "по-человечески", на ощупь ища в расчерченном цветными точками темном пространстве дорогу к спальне. Он повторяет это ведя бесчувственными руками по обшарпанным стенам. Повторяет, копошась в замке под издевательский звонкий смех металла. Повторяет, неловко возясь с застежками одежды и сдаваясь на полпути. И только лежа в кровати, когда отключающийся воспаленный мозг отказывает ему в праве на самообман, Жан позволяет себе добавить в конце искреннее: «Если конечно, мы оба доживем до следующего раза».