1
— Что будет дальше? Курапика хмурится, осматривая Леорио. Розовеющее небо подсвечивает лицо, нанося лавандово-голубые и нежно-розовые мазки на его гладкую правую щеку, как кисть художника. Они рядом с широко раскрытыми окнами дирижабля, готовятся прибыть в ближайший аэропорт, где незамедлительно расстанутся. Всё к лучшему: расстанутся для достижения собственных целей – Курапика найдёт работу, а Леорио всецело посвятит себя подготовке к вступительным экзаменам в медицинском. Вчера они попрощались с Гоном и Киллуа, договорившись встретиться первого сентября; теперь пришло время прощаться им самим. Чуть только дирижабль приземлится, Леорио отправится в родной город на ночном поезде, навстречу тусклой, ничем не выдающейся квартирке, значительной стопке учебников и глубоко укоренившейся в сердце мечте, которую он настойчиво вынашивал всё это время. Казавшаяся несбыточной раньше, она скоро претворится в жизнь. Всё благодаря новенькой, только что полученной лицензии охотника; хоть это и очень приятно осознавать, радость Леорио омрачается резкими обрывками другой, новой мечты, которую не исполнить ещё страшнее. Потребность в её исполнении ощущается Леорио всё острее и острее в последние дни, она словно опустилась на грудь и сильно давит, из-за чего в некоторые моменты становится труднее дышать. Говоря точнее, в моменты, когда Курапика близко, до мучительного близко, что можно дотронуться, в моменты, когда в его серых глазах, сосредоточенных исключительно на нём, Леорио, как на точной цели, проблескивает свет. В моменты, максимально схожие с тем, что происходит сейчас: он находит себя среди белого хлопка облаков, озарённого закатом мира и мирно дребезжащего двигателя дирижабля. — Леорио, я думал, ты собираешься поступить в медицинский и стать доктором? — хмуря брови, Курапика отвечает вопросом на вопрос, мелодично и мягко. — Что касается меня, ты знаешь, что я буду искать работу профессиональным охотником, желательно с патроном, благодаря которому сумею оказаться на шаг ближе к Труппе и глазам моего клана. Леорио вздыхает, отворачиваясь от расстилающегося перед ним пейзажа, чтобы встретиться с Курапикой взглядом, опираясь рукой на нагретое солнцем окно, словно в попытке загасить ощущающийся внутри холод. — Я не об этом, — поясняет он низко и кратко. — Я о том, что будет с нами после этого. Останемся ли мы друзьями? Увидимся ещё где-то, помимо аукциона? Будешь ли ты люб… — останавливается, глотая подбежавший к горлу комок. Слова, которые он обдумывает, кажутся крепко завязанными в жгущийся, солёный узел на кончике языка; он не может сказать их, не имеет права даже подумать о них, поэтому быстро перестраивается, заменяя на другие. — Ты будешь помнить о нас, Курапика? — спрашивает он. — О Гоне, Киллуа и мне? Просто… просто мне почему-то кажется, что я тебя потеряю. Это правда. И Леорио уверен, что то не просто разыгравшееся воображение, его предположение подкреплено фактами. Первый тревожный звоночек он почувствовал здесь, в аэропорту, когда при посадке лицо Курапики плавно изменилось в худшую сторону – его выражение стало значительно твёрже, отвлечённее и серьёзнее, словно шутливые прощания, которыми они обменялись с Гоном и Киллуа, превратились в тяжёлые решетчатые ворота, захлопнувшись у него в сознании, спрятав за собой всю радость, чуть только каждый из них отвернулся и пошёл своей дорогой, отделяя прошлое и будущее. Взгляд стал острее и ярче, как осколки холодного жемчуга, подсвеченные изнутри чем-то вроде яркого огненного пламени; Леорио видел это пламя всего несколько раз в жизни, зная, что оно пополняется неутолимой яростью Курапики, направленной на Пауков и жестокую несправедливость, с которой столкнулся его клан, на постоянной основе. Всё указывает на то, что Курапика меняется и становится тем, кого Леорио может потерять очень скоро, уступить, проиграть потухнувшему костру мести, причём указывает так явно, что даже когда Курапика уснул на его плече (это блестящее событие случилось не больше, чем два часа назад), Леорио не смог перестать думать о том, что даже спящий, он по-прежнему медленно отдаляется от него. Будто какие-то части самого Курапики неторопливо исчезали, превращаясь в воспоминания, сравнимые с пеплом от наполовину выкуренной сигареты, бессмысленно забытым почерком на бумаге старой записки. Эти предположения и догадки не давали покоя чувствам Леорио, ведь он всерьёз задумался о последних неделях — они были лучшими в жизни, без сомнения. В большей степени из-за того, что Курапика был рядом. Естественно, Экзамен на Охотника и приключения в особняке Золдиков приятны сами по себе, но в большинстве случаев Курапика — самое запоминающееся в них. Прямолинейный, дерзкий, постоянно остроумный, с его непоколебимой гордостью и предохранительной преданностью, с его манерой превращать любой их разговор в горячий спор, но неизбежно заставляя Леорио посмеяться в конце. Его мягкий смех, нежная, еле заметная улыбка, которой он позволяет появиться, будучи уверенным, что на него никто не смотрит, то, как он постоянно читает, как только улучит свободную секунду, только чтобы через пару минут закидать Леорио раздражающими внезапными фактами потому, что он может. То, как утром смотрятся его словно сотканные из золотых нитей волосы – приглаженные по бокам, но все ещё отражающие солнце. Звучание его голоса, когда они наблюдают за звёздами, выявляя созвездия, пересказывая легенды о них, негромко и слегка ссылаясь на что-то другое, но все ещё страстно любознательно. Леорио никогда не волновал вопрос истории звёздных групп, как и сами звёздные группы (что, чёрт возьми, может быть общего у звёзд и рака?), но он всегда внимательно слушает. Кажется, что Курапика способен ответить на каждый вопрос, который когда-либо появится у Леорио, включая те, о которых Леорио пока ещё не подозревает. Моменты их совместного времяпрепровождения как маленькие драгоценности, редкие изделия из цветного стекла, которые Леорио бережно собирает; однако сейчас кажется, что они превращаются в сыпучий песок в его руке, оживлённо убегают, просачиваясь сквозь пальцы. Леорио знает: он не может, не должен пытаться их остановить, но спокойно что-то отпускать он никогда не умел. — Леорио, это нелепо. Конечно, буду, — он слышит немного усталый, приглушённый вздох Курапики. — Вы – трое моих друзей, и ничто не изменит этого. К тому же, мы обменялись телефонами, поэтому ни у кого не получится исчезнуть бесследно… Дирижабль опускается слегка резко, в лёгкой беспорядочности подаваясь вперёд. Леорио на месте устоял, но всё равно что-то внизу, под ложечкой, неприятно опускается из-за предательского затишья в конце предложения Курапики. Оно напугало его, заставляя замолчать, погрузиться в слепое осознание: да, Курапика не исчезнет бесследно, но всё не будет так просто. В глубине души и сердца он это понимает. С Курапикой никогда не бывает просто, и Леорио в конце концов ищет тайные, скрытые смыслы в его словах. — Кажется мне, сейчас должно проскользнуть одно страшное «но»… и оно мне наверняка не понравится. Курапика медленно моргает, затем плавно отворачивается, чтобы взглянуть на наклоняющийся горизонт. Быстро появившаяся улыбка раскрывает новое, сковавшее его губы напряжение, грациозное, похожее на шёпот. — Ты хорошо понимаешь едва заметные намёки, Леорио. Иногда лучше меня. — Единственное, в чём я лучше тебя, это вот что, — отвечает Леорио, поднимая уголки губ почти поневоле: вслед за Курапикой он всегда улыбается сам. — Давай же, солнышко, покончим с этим. Выскажи своё «но». В глазах Курапики появляются мрачные тучи – предвестники шторма, постепенно стирающие оставшийся блеск его улыбки. — Ты уверен, что хочешь это услышать? — уточняет он, прислоняясь к окну, скрестив на груди руки. — Не хотелось бы, чтобы внутри тесного пространства на расстоянии тридцати футов от земли ты потерял из-за меня голову, ведь тогда будет некуда убежать, оставив тебя на произвол судьбы. — Эй, да за кого ты меня принимаешь? Я всё же взрослый человек, Курапика, я спокойно приму всё, что ты скажешь. Разве у меня есть выбор? — вздыхает Леорио. — Никто не переубедит тебя, если ты действительно на что-то настроился. — Справедливо, — отвечает Курапика. — Хорошо, поговорим. Он выпрямляется, подходит на шаг ближе, руки все ещё крепко сжаты на груди. Вздёрнул подбородок, чтобы посмотреть Леорио прямо в глаза, и Леорио чувствует, как весь его мир резко остановился, содрогаясь и раскалываясь, подобно выбитым в шторм дверям. Иногда он сравнивает ощущения от взглядов Курапики с ощущениями, когда стоишь под зимним солнцем, всегда загипнотизирован редкой, внезапно обжигающей теплотой, да так, что забываешь про тёмную, тихую стужу, которая непременно вернётся, когда меньше всего будешь её ожидать. — Я, конечно, не исчезну бесследно, Леорио, — начинает Курапика с напряжённым от решимости лицом, в котором, однако, прослеживается что-то, напоминающее вину. — Но… мои приоритеты полностью перестроятся. Я буду преследовать Пауков и восстанавливать глаза членов клана, а когда буду занят не этим, всё равно буду работать, желательно на приближённого к чёрному рынку человека. И… я не думаю, что это будет легко. Возможно, мне придётся делать многое, чем я не буду гордиться, но что буду вынужден продолжать делать, если это хоть как-то приблизит меня к исполнению цели. Наверняка будет опасно, очень опасно. Поэтому… я не могу позволить, чтобы меня отвлекали, — ровный вздох, закрывает глаза. — Мне придётся… отдалиться на какое-то время. Не хочу, чтобы кто-то из вас был вовлечён в мои попытки мести или возможное направление работы. Это очень опасно. — Я понимаю, что это опасно, — повторяет Леорио, — именно поэтому тебе следует держаться с нами, Курапика, потому что тогда мы поможем тебе выбраться из неприятностей, если они будут. — Нет, — Курапика твёрдо качает головой, давая понять, что его решение непреклонно, поворачиваясь, чтобы кивнуть мимо проходящей стюардессе. — Да, мисс, мы сядем и будем ждать посадки, — несмотря на вежливый ответ, он не делает никаких движений, чтобы сесть и ждать посадки, как сказал. Женщина исчезла за углом, он оглянулся на Леорио – взгляд твёрдый, как граненое стекло. — Нет, — повторяет Курапика, сжимая рукой ткань рубашки. — По крайней мере не сейчас, пока я не собрал достаточное количество информации. И даже когда буду готов начать… я все ещё не могу и не буду ставить на кон чью-либо безопасность. Особенно твою. — Значит, ставить на кон свою безопасность, по-твоему, нормально? — Леорио повышает голос, подстёгнутый вызванной паникой злостью. — Ну же, Курапика, не будь безрассуден. Не поступай опрометчиво. Ты умнее этого. — Я не собираюсь слепо идти в бой, если ты об этом, — парирует Курапика. — Но… в какой-то момент я буду готов рисковать всем, и… и я не хочу вовлекать ваши жизни в эту… сделку. Пока разговор идёт о моей собственной безопасности, я спокоен, потому что это моя цель, Леорио, ради которой я готов пойти на всё. Это будет отвратительно, опасно, и я не хочу затянуть с собой кого-либо из вас. Я не… — остановился. — Я не хочу затянуть с собой тебя, Леорио. В груди Леорио сжимается непонятное нечто, ощутимое сумбурно холодным, как отчаяние и бездумным, как гордая любовь. — А если я хочу, чтобы ты затянул меня с собой, а, Курапика? — выпаливает он. — Что тогда? — Значит, ты полный идиот, — прямо отвечает Курута. — У тебя впереди вся жизнь, Леорио. Тебя ожидает светлое будущее, в котором ты сможешь помогать людям, заниматься тем, в чём ты хорош. Леорио, ты должен быть с людьми, — голос напряжён и дрожит. — Ты принадлежишь свету, ты вместе со светом. Я не собираюсь позволить тебе разрушить всё это, даже если будешь умолять тысячи лет. «А если ты мой свет, Курапика?». Он встряхивает головой, чтобы отмахнуться от заблудшей мысли; подумает об этом позже, когда Курапики, способного разбить его сердце в непонятное месиво и попытаться вплести частички разума в запутанный хаос, кричащий о любви, любви, любви, не будет рядом. Позже, утром, когда струи ледяного душа будут касаться плеч, или ночью, когда уставший мозг сам вернётся к знакомому образу, начнёт вспоминать светлые волосы и серые глаза. Позже, позже, позже. Он пристально всматривается в Курапику ещё раз, решая позволить частичке чувств просочиться: — Тогда я буду в миллион раз больше умолять тебя об этом, Курапика. Если я принадлежу свету, тогда ты тоже будешь ему принадлежать, даже если придётся тащить силком. Курапика улыбается в ответ на эти слова, но улыбка несчастливая: она натянута и однобока, края губ сильно сжаты и не двигаются. Беспомощная улыбка в ответ на тысячи закрытых дверей. Он легко касается щеки Паладинайта, всего лишь кончиками пальцев, но и этого хватает, чтобы всё тело Леорио охватило алой тоской. — Как тебе удаётся быть таким: целиком и до глупости хорошим? — говорит он, медленно, но твёрдо убирая руку. — Я поражаюсь, куда делся недоверчивый, импульсивно грубый парень с корабля? Леорио борется с желанием схватить его руку и вечно держать в своей. — Догадайся сам, — отвечает он, ненавидя, как сдавленно звучит голос. — Я по-прежнему здесь, Курапика, я весь здесь, жду, чтобы ты разгадал меня. Лёгкий смешок срывается с губ Курапики. Недолгий, но очень милый. — Ты – открытая книга, Леорио. Не думаю, что мне ещё много предстоит о тебе узнать. — Но есть кое-что, что можешь, если пробудешь со мной достаточно времени, — говорит Леорио. — К тому же, ты книголюб, неважно, открыта книга или нет. — Ммм, верно, — глаза Курапики – тени волн, просиявшие за секунду до того, как волны врежутся в утёс; твёрдые и безжалостные, они постепенно наталкиваются на каменное основание. — И я всегда оставляю книги, которые прочитал уже несколько раз. Сердце Леорио замирает, выдавливая из себя остатки надежды, обнадеживающую балладу, от которой ему так больно. — Это… это хорошо, — отвечает он. — Значит, ты оставишь меня, правильно? Курапика напрягается совсем немного, прикрывая глаза. Так делают, когда смотрят на что-то красивое, но абсолютно недостижимое. — Леорио… я… — Всё хорошо, можешь не отвечать, — отступает Паладинайт, пропуская пятерню сквозь волосы. В голове неумолимо проносятся уместные, но бесполезные образы; они с Курапикой на острове Зевил, разместились на широкой ветке дерева, их лица так близко друг к другу, вся таинственность, необходимая для задания разведка на время забыты. Солнце обвело огоньки его глаз, но они были грустны и полны сожаления, когда он в итоге отодвинулся, а не приблизился. «Леорио, мы не можем сделать это. Я не ищу ничего сейчас. Я не ищу любви. Я не создан для любви. Леорио, это только причинит тебе боль. Ты заслуживаешь намного большего. Ты заслуживаешь лучшего, а не меня. Я никогда не буду лучшим». — Можешь не отвечать, — продолжает Леорио уверенным, прямым голосом. — Ты не должен оставаться со мной, ведь я знаю, что не сумеешь. Только… только полностью не вычёркивай меня из жизни, Курапика, хорошо? — он почти умоляет, нежно убирая прядь волос с глаз Курапики, чувствуя, как покалывает пальцы. — Только… не это. «Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, не становись незнакомцем. Пожалуйста, позволь помочь, если попадёшь в беду. Пожалуйста, не переставай смотреть на меня так, словно ты не можешь спрятать свою мягкость даже при всём желании, словно ты в состоянии любить меня и позволить мне любить тебя в ответ. Пожалуйста, Курапика. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». — Я не собираюсь вычёркивать тебя, Леорио, но не могу ничего обещать, — Курапика вздыхает. — Просто… доверься мне, ладно? Можешь связаться со мной, и если я не буду занят и буду уверен, что это не подвергнет тебя опасности, тогда я обязательно отвечу. И мы увидимся первого сентября в Йоркнью. Это всё, что я могу обещать, — он ещё раз серьёзно смотрит на Леорио со стальной решимостью, вся неопределённая нежность исчезла без следа. — Мы по-прежнему друзья, Леорио. Успокойся, ладно? Перестань волноваться. Мы встретимся опять через несколько месяцев, я буду в порядке. И я уверен, что ты будешь в порядке тоже. «Да, мы встретимся снова, но мне кажется, что будет уже не то. Что ты будешь не тем; Курапика, уходящий сейчас и Курапика, возвращающийся в сентябре, будут двумя разными людьми. И я должен признать, что это ужасает». Леорио не успевает ответить, как дирижабль врезается в землю. Их пункт назначения на некотором расстоянии отсюда, очертания стеклянного купола аэропорта медленно появляются, как в сказке, и Леорио смотрит, как Курапика поворачивается к ним, нахмурившись. Его челюсти подёргиваются, выдавая работу мускулов, и Леорио понимает, что он уже вырабатывает тысячу и один план по получению работы, которую хочет и начнёт применять их все, как только растворится в этом новом городе. Курапика меняется прямо у него на глазах, почти видно, как ещё одна часть друга остаётся растерзанной; мягкий водянисто-голубой свет уступает твёрдой, холодной, металлической броне. Он не замечает, как Курапика обращается к нему, пока тот не хватает за щеки. — Эй! — протестует Леорио, отдергивая голову в сторону. — Что ты делаешь? — Ты не реагируешь, — обиделся Курапика. — Я сказал, чтобы ты успокоился и перестал паниковать, а ты не ответил. Обычно это значит, что ты паникуешь уже в ходе разговора. — Я… да, признаю, я уже паникую, — вздыхает Леорио. — Но я попытаюсь собраться с силами и перестать волноваться. Я дам тебе пространство, Пика, обещаю. Понимаю, у тебя своя жизнь и свой долг. Просто... звони мне иногда, хорошо? Или напиши, дай знать, что ты в порядке, — Паладинайт пожимает плечами, стараясь казаться небрежным, обычным, но ему это не удаётся. — Это всё, что я прошу, — говорит он низко, сломленно и умоляюще. — Это всё, что я прошу. Ты же сможешь сделать это? Курапика задумывается на пару секунд, затем одаривает его лёгкой полуулыбкой и отвечает, что постарается. — Хорошо, — что ещё может сказать Леорио? Это самая близкая вещь к обещанию, которую он сумел получить от Курапики, и на данном этапе она определённо лучше, чем ничего. Каким бы крохотным ни было утешение, Леорио запомнит его, будет копить наряду с каждым таким утешением, чтобы уберечься от беспокойства. — Я буду скучать по тебе, кстати, — тихо прибавляет Леорио с робкой надеждой, что его слова затеряются среди объявления о посадке, раздающемся из динамиков, однако, Курапика его услышал. Он быстро улыбнулся ему ещё раз; на этот раз по-настоящему, так, что его нос слегка сморщился и почти застенчивые в своём сиянии глаза сузились. Небо окрасилось тёмно-синим, и под тусклым светом дирижабля лицо Курапики словно засияло мягким свечением, как светлячок в ночи или нежный лепесток цветка, окутанный кровоточащим звёздным светом. Он так красив. Леорио почти плачет, глядя на него. Ответ Курапики слегка нерешителен и немного сдержан, но произнося слова, от которых сердце Паладинайта воспаряет, он всё ещё улыбается: — Я тоже буду скучать по тебе, Леорио. Он позволяет заключить себя в объятия, прижимаясь к чужой груди, словно его место — здесь, и Леорио может только пытаться запечатлеть в памяти каждую тёплую секунду, сохраняя их в потайных уголках разума. Завтра Курапика сделает первый шаг на пути к цели, станет новым членом размытого городского пейзажа подпольных игр и кровавых снов. Завтра Курапика будет лишь отсутствующим воспоминанием в его жизни, оборвавшим все границы между реальностью и грёзами, хоть он никогда и не покинет его мыслей. Завтра Курапика будет полон непоколебимой решимости, четкой цели, надвигающегося возмездия, но хотя бы сегодня, хотя бы сейчас он в руках Леорио, словно всегда был в его объятиях: нарисованное от руки чудо, тёплое скопление мягких солнечных зайчиков и прекрасная грёза, купающаяся в бесконечных возможностях любви.2
Другой город, другой аэропорт, но снова, несомненно, прощание; в этот раз Леорио ещё труднее отпускать Курапику. Всё, касающееся его поведения в последние недели — неправильно, беспорядочно, безрассудно неправильно, как желающее чувствовать, но разбитое сердце, охваченное холодным, чёрным пламенем; огибая безрадостные, суровые детали поведения другого Курапики, чувства Леорио становятся свернувшимся клубком печали с оттенком беспокойства за них. Если бы не Сенрицу, он бы уже устроил сцену прямо посреди суетливого аэропорта Йоркнью, всё что угодно, лишь бы предостеречь Курапику от добровольного вхождения в настоящее логово мафии. Если бы не Сенрицу, он бы уже умолял, рухнув на колени, с упавшим сердцем, чтобы Курапика передумал дальнейший план действий, не продолжил использовать новую Нен-способность, дабы погрузиться в подземный мир и раздобыть больше мест, где могут быть глаза клана Курута, не опускался всё глубже и глубже в бездну убитого горя. Леорио знал, что это ни к чему не приведёт, но хотя бы была возможность попытаться лучше. Курапика не предаст мщение в сердце, не отречётся от войны, текущей по его венам, это логично, все по-разному справляются с вызванной потерями и охваченной гневом болью; к тому же, специально выбранная работа способствует этому. Чтобы заполучить в руки несколько редких экземпляров с чёрного рынка, Курапике нужно сначала проникнуть в мир покупателей упомянутого рынка, пересечься с богатыми и могущественными, теми, кто заключает сделки за тенями, пропитанными кровью и коллекционирует части тела людей для забавы. Требуется стать одним из них, возможно, компрометируя все имеющиеся благородные ценности и раз за разом поглощая выбор за выбором, несоответствующим ранее. Это то, что Курапика должен сделать, но оно не означает, что Леорио собирается сидеть без дела и позволять этому совершиться. Он не хочет, чтобы это совершалось. Леорио неизвестно, кем бы хотел стать Курапика в будущем, не будь обременён трагедией, но он всё же уверен, что потраченная на управляемое насилие и убийства, такие же рискованные как для победителей, так и для проигравших, жизнь, никогда не будет рассматриваться как стоящий выбор. Суровая действительность напоминает, что это уже происходит, происходит на протяжении нескольких дней, и остановить это Леорио не в силах. Он не смог остановить Курапику, резко выскочившего из машины, преследующего Пауков до места захвата Гона и Киллуа. Он не смог остановить его расстроенную ярость, нечто живое, тёмное, отчаянное и незнакомое, когда позволил Куроро подстрекать себя. И он, естественно, не смог предостеречь его от лихорадочного облака, затемняющего глаза и скрывающего скулы, укравшего улыбку и превращающего свет в скучную пыль. Он не в силах остановить это. Он не в силах остановить его. Он не в силах спасти его. Он не в силах убедить его в необходимости спасения. — О чём задумался? Курапика смотрит на него, натянув на губы кривую улыбку. Лихорадка отступила, а он всё ещё смертельно уставший. До сих пор. Это неправильно. И внешность его вся кричит о неправильности. Болезненно-худое лицо всё ещё бледно, но упрямая линия подбородка даёт знать, что это далеко не всё, что вендетта лишь началась, хоть они уже и сумели отделить Куроро от остальной части Труппы. Мрачные тени запрятались между поблёкшими щеками, волосы отрасли, взгляд слишком холоден и твёрд. Леорио смотрит на него, и его сердце заполняется предчувствием настолько смутным, что он не в состоянии в нём разобраться. — Только о тебе, Пика, — вздыхает Леорио, опуская плечи, — только о тебе. Всегда о тебе. Курапика вдыхает немного резко, его лицо смягчается на какую-то часть, в некогда кровавых глазах прослеживается что-то яркое. — Это не то, о чем стоит думать, Леорио, — каждый слог осторожно отточен, тщательно сформирован за чем-то, что похоже на отчаяние. — Я бы не советовал делать это, если… — Не тебе решать, Курапика, — Леорио перебивает. — Это мои мысли. Только я решаю, что в них остаётся, а что уходит, что хорошо, а что плохо. Курапика смотрит на него пару секунд с нейтральным выражением, пока его губы не извиваются в некое подобие улыбки, глаза печальны по-прежнему. — Я не договорил, — отвечает он. — Я бы не советовал делать это, если бы я не знал, какой ты упрямый. Леорио поворачивается, и вот, они лицом к лицу. Обременённая разбитыми мыслями о маленьких ладонях в тяжелых цепях и бледном, влажном лице, распластанном на подушках, злоба в этот раз нарастает медленно. Да, то был простой жар, но что дальше? Он проснётся от новостей о незаживающих синяках, больных органах или бесконечных струях крови? Вдруг в одну ночь ему придётся бежать по пустынной улице, ощущая каждый шаг резким ударом в груди, нестись навстречу дорогому человеку, которого он опять не сумел спасти? — Ты называешь упрямым меня? — невероятно зло вопрошает Леорио. — Почему бы не сказать это самому себе? — шипит он, тыча пальцем по лбу Курапики. — Сделай одолжение, посмотри, блять, в зеркало, Пика, ради Бога. Курапика безмолвно принимает каждый тычок Леорио, как физический, так и ментальный. — Я заслужил это, — еле заметный кивок, — извини, Леорио, я… — Боже, Пика, ты не должен извиняться передо мной, — останавливает его Леорио. — Не нужно извинений. Я понимаю, почему ты должен сделать то, что сделал, и я хочу помочь тебе. Мы все хотим, потому что заботимся о тебе. Это не об опасности, это не о твоей миссии по захвату Пауков, это даже не о мести и не о том, как ты построил новую Нен-способность, исходя из неё. Это… о тебе, Курапика, — в ажиотаже Леорио начинает размахивать руками. — Это о тебе и твоей привычке опрометчиво действовать, подвергая себя, а вследствие, и других неоправданной опасности. Но не будем о других. Поговорим о тебе, о том, как ты почти теряешь контроль чуть ли не каждые пару минут во время испытаний с Пауками, и как ты изводишь себя до полного изнеможения. Клянусь Богом, Курапика… — Леорио охватывает волосы пятёрней, пытаясь достичь убегающие мысли. — Клянусь Богом, я уже наполовину готов связать тебя и принести к себе домой, чтобы хоть кто-то мог за тобой приглядывать. — Думаешь, я позволю сделать это? — Курапика насмехается с издёвкой. Он звучит холоднее, чем раньше, насколько может помнить Леорио. — Не позволишь, но я, наверное, в состоянии вырубить тебя, прежде чем начнёшь поднимать шум, — отвечает Леорио. — Я серьёзно, Пика. Пожалуйста, пожалуйста, где бы ты ни был… пожалуйста, будь в безопасности. Я не выдерживаю и мысли о том, что с тобой может случиться что-то плохое. Ты это знаешь, — он вздыхает перед тем, как принять полностью умоляющее выражение. — Хотя бы когда ты один и так далеко, что я не смогу помочь. Пожалуйста. Курапика легко выдыхает и улыбается жёсткой улыбкой, к которой себя же и приучил. Это не настоящая улыбка, не улыбка окружённого лучами солнца Курапики, к которому Леорио уже успел привыкнуть. — Хорошо, — он уступает, но неохотно. — Не могу обещать многого, но скажу это: я не навлеку опасность на вас, если смогу. Это всё, что я понял за события этой недели, — челюсть сжимается, глаза светятся другим светом, словно он смотрит в будущее, заключая с ним сделку. — Я возьму на себя смелость стать спокойнее, всё обдумывать и выбирать самое логичное решение из всех возможных в ситуациях, в которые попаду. Я стану лучше, Леорио, хорошо? Он осторожно дотрагивается до рукава Леорио, отстранёнными руками смахивая невидимую пылинку. Леорио знает, что его слова должны обнадёжить, но это совсем не так. — Не волнуйся за меня, — добавляет Курапика, делая шаг назад, поправляя ремешок сумки на плече. — Я буду в порядке. Я стану лучше. Можешь не беспокоиться, я не подвергну остальных людей опасности снова. Его слова звучат решительно, окончательно, словно одновременно с концом предложения он выстраивает стену, стену между ним и Леорио, между ним и другими друзьями, между ним и всем миром. «Я не хочу, чтобы ты становился лучше в насилии, — хочет сказать Леорио. — Я хочу, чтобы ты прекратил делать это, если оно приносит только вред. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я хочу, чтобы ты снова стал собой, чтобы это ни значило. Я хочу, чтобы ты остался рядом, а если не можешь, возьми меня с собой. Подвергай меня опасности. Причиняй мне боль, разрушь до основания, таскай по любым комнатам чертовых небоскребов, полных преступников в смокингах, если это значит, что я могу тебе помочь». — Сожалею, что заставила ждать, — серебристо-мягкий и почти извиняющийся голос Сенрицу раздаётся откуда-то из под локтя Леорио. — Готов идти, Курапика? Курапика взглянул на Леорио с внимательным вопросом в глазах. «Нет. Нет. Ты можешь быть готов идти, но я не готов тебя отпускать. И никогда не буду». Конечно, Леорио не говорит ничего из этого, как бы ему ни хотелось, а извлекает нечто совершенно иное, вереницу пустых, лживых слов. Красивая ложь и формальная вежливость покрыла его язык так, что создалось впечатление, будто он говорит не на родном. — Идите, конечно, — натянутая, привычная в таких ситуациях улыбка, похожая на ту, которую выдавил из себя Курапика чуть раньше. — Не хочу попасть в суету при посадке. Курапика кивает, и что скрыто за этим кивком – благодарность или разочарование – Леорио никогда не узнает. — Я готов, Сенрицу, — бодро выговаривает он. — Отправимся к воротам. О, и Леорио, спасибо за то, что сопровождал нас. Увидимся? — Увидимся, — утверждает Леорио, старательно игнорируя каждую частичку тела, кричащую о том, чтобы Курапика остался. — Уверен, что не скажешь им, что уезжаешь сегодня? — Да. Я говорил Гону, что собираюсь уезжать, да и они должны уделять тренировкам каждую свободную минуту, — лаконично и по-деловому отвечает Курапика, но еле мерцающей симпатии, которую он питает к их юным друзьям, не скрыться за холодными, серьёзными глазами, тем более, от опытного взгляда Леорио. — Просто скажи, что мы ещё встретимся. — Конечно, — Леорио заставляет себя улыбнуться и даже показывает Курапике убедительные два больших пальца, хоть всё его существо желает трясти того за плечи, умоляя не подниматься на борт дирижабля и оповестить Гона и Киллуа самому, лично. Он хочет, чтобы Курапика перестал выглядеть так отвлечённо, как защищённая от мира стеклом картина, и позволить ему обнять его, впустить теплоту внутрь. Он так сильно хочет увидеть его улыбку, настоящую улыбку, мягкую, золотистую и расслабленную, как жидкий янтарь. Господи, Леорио просто хочет этого, но он знает, что никакие слова не повлияют на обстоятельства и Курапика не окажется рядом с ним. Ему не остаётся ничего, кроме как принять этот прискорбный факт, хоть он и знает, что на этот раз всё по-другому, ещё больше частей его прежнего друга утеряны, утеряны безвозвратно, без возможности отменить это, утеряны среди ветров. Он только и может, что безнадёжно простирать руки, пока наконец не смирится с утерей. — Прощай, — слово Курапики уже наполовину рассеялось, превратилось в ничто, как он развернулся и зашагал прочь. Перед Леорио вырисовываются ворота, означающие расставание. Ряды стеклянных дверей и металлических детекторов защёлкивают суровые пасти, чтобы забрать у него Курапику. Неизбежное расставание. Леорио только и может наблюдать за тем, как он постепенно теряется в толпе, да за подрагиванием его плеч, новой целенаправленной, взвешенной походкой. И держится уже по-другому, отмечает Леорио, хоть до сих пор облачён в костюм его клана и со времён экзамена носит серую сумку на ремне. Изменения предстают тихим шёпотом, тихим шёпотом, а не яростным криком, и всё же они есть, эти изменения, и игнорировать их невозможно. Теперь Курапика передвигается с некой грациозностью, в которой различается пропитанная скованной силой и уверенностью закалённая мощь. Теперь он – мужчина, закованный в цепи, окруженный багровым адским огнём. Леорио ещё не знает, но в момент их следующей встречи он будет даже больше неузнаваем. Воин тёмного правосудия в официальном костюме, с потухшим огоньком в глазах и пустотой в сердце, расширяющейся всё больше и больше с каждой секундой. Леорио чувствует на себе понимающий, тихий, добрый взгляд Сенрицу, задержавшейся на несколько секунд, чтобы сказать «до свидания». Она поспешила за коллегой и, пока шла следом за Курапикой, её голос наполнился еле слышным удивлением, глаза – искренним беспокойством. Всё это не укрылось от Леорио и, возможно, неподдельная тревога Сенрицу побудила его отозвать её, опуститься на корточки и попросить шепотом со всей серьёзностью, на которую он сейчас был способен: — Сенрицу, присмотри за Курапикой. «Пожалуйста, Сенрицу, присмотри, чтобы он был в безопасности, потому что я сам не могу это сделать».3
— Леорио, какого чёрта? Отпусти! Я занят! — А мне плевать, — шипит Паладинайт со сжатыми зубами, напряжёнными от праведного гнева плечами, держа Курапику за локоть, словно в тисках, подобных узде какой-нибудь смуглолицей богини, тянущей погибшую душу навстречу расплате. Он дёргает и тащит Курапику из кабинета Зодиаков, совершенно не беспокоясь, что большинство новых коллег (самых важных членов Ассоциации, не меньше) наверняка думают, что он выжил из ума. Подождут. И всё подождёт, кроме того, что он должен сказать Курапике. Именно поэтому Леорио отрывисто открывает дверь кладовой, в которую никто никогда не заходит, бросает друга внутрь почти как мешок муки, вставая возле входной двери, точно прикованный к ней, ясно давая понять: выхода не будет. Курапика в середине комнаты, посреди пыльных коробок в шкафу и перевернутых стульев. Внимательно изучающий его Леорио испускает вздох облегчения: конечно, рассердился, но нет ни сияющих цепей, ни алых глаз. «Несильно, значит. Не будет угрожать мне или нападать». Проходит несколько напряжённых секунд, за которые никто из них не заговорил и не сдвинулся с места. Два товарища просто стоят посреди готового запылать поля битвы, смотря друг на друга поверх океана утраченной любви и неуслышанных просьб. Леорио обегает глазами всего его от головы до пят, и любая мельчайшая деталь отзывается в сердце предательской давящей болью, пожирающей его изнутри. Глаза темны и затенены серой дымкой, в них проглядывается сухой, безводный пейзаж, выглядывающий из-за длинной светлой чёлки. Он постригся не так, как раньше, и теперь аккуратные пряди обрамляют лицо четкими, более зрелыми линиями. Тонкая фигура восхитительна в костюме с иголочки. Курапика слишком тонок, слишком устал, слишком несчастлив. Холодная уравновешенность, с которой он держится, присуща людям, чьи кошмары претворились в жизнь, из-за чего опустошилась их душа. Он бесконечно силён и несгибаем, но в то же время хрупок и пуст, как фарфоровая кукла. Как всегда, злоба Леорио испаряется куда-то: вылетает из окна, увлекаемая многочисленными ветрами, из-за осознания того, как страдает Курапика. Он сглатывает все обидные слова, которые только что собирался проорать, пересекает комнату тремя широкими шагами и яростно увлекает Курута в объятие. Тот заметно напрягается, сравнимый с готовой выпрыгнуть и укусить в шею змеей, свернувшейся кольцом, но Паладинайт не отпускает. — Прости, — шепчет Леорио, усиливая хватку. — Через что бы ты ни проходил, мне очень жаль. Мне очень, очень жаль, я хотел бы быть с тобой. Если тебе надо поговорить, я рядом, я всегда тебя выслушаю, — добавляет он. — Я сделаю всё, что в моих силах. Ты не один… и никогда не будешь один, ведь я рядом. Прости меня, если заставил думать по-другому, если тебе казалось, что тебе надо быть одному, а не просить поддержки, — он прерывисто выдыхает, так медленно, словно выкуривает сигарету. — Прости, — повторяет он. — Мне очень жаль. Проходит много времени, а они всё ещё здесь, не двигаются, не говорят ни слова. Курапика может отшвырнуть его от себя за пару секунд, Леорио понимает это, но он не пытается выбраться и даже не пихается, сжимает кулаки сильнее и сильнее, но, на удивление, продолжает стоять неподвижно, позволяет Леорио обнимать себя, прикасаться нежно, но требовательно; Леорио осторожно, спокойно и мягко привлекает его к груди, говоря мысленно: «нежные руки для нежных моментов», как будто Курапика нежен сам по себе. Курапика плачет, и звук рыданий тих, но необыкновенно пронзителен. Леорио не сразу замечает, что в его руках уже не тот Курапика, каким он был несколько секунд назад; он сжимает в объятиях юного, стоически сильного молодого мужчину, сокрушающегося под весом тяжёлого неба. Поднимаясь в прерывистом ритме, рука Курапики зарывается в ткань рубашки Леорио. — Почему? — спрашивает он упавшим голосом и дрожа ещё больше. — Почему ты извиняешься, Леорио? Почему ты сейчас обнимаешь меня, а не избиваешь до полного изнеможения? Почему не отправил меня в полёт до потолка, как Джина, или хотя бы во всё горло не кричишь о том, какой я эгоистичный, всегда отсутствующий, плохой друг тебе, Киллуа и Гону? Это лишь некое подобие слов, больше похожее на крик измученной, уставшей души. Сердце Леорио разбивается на тысячи мелких осколков: он отдал бы всё, лишь бы больше никогда не слышать такого, однако Курапика не собирается останавливаться. — Гон почти умер, а я об этом не знал. Я не позволил себе знать. Я не сделал ничего, чтобы помочь ему, даже не увиделся с ним. Самое худшее – я не уверен, что пришёл бы, даже если бы знал об этом, — он усмехнулся и горько, и истерически. — Я плохой человек. Почему ты не относишься ко мне соответствующе? Почему ты обращаешься со мной, словно я хрупок, разбит… словно я – хороший? Он внезапно отталкивает Леорио той рукой, которая только что зарывалась в его рубашку, прося поддержки. Резкое движение сердито и яростно. — Почему ты не злишься, Леорио? Ты же только что был зол. Что изменилось теперь? — он выкрикивает гневные слова как одержимый, самым громким голосом, на какой только способен. — Почему ты ведёшь себя так, как будто любил меня, как будто всё ещё можешь любить после всего, что было? Почему, Леорио? Почему? Ответ незамедлителен, Леорио даже не успевает обдумать его, как следует. — Потому что я до сих пор люблю тебя! Я был зол, ужасно зол и сейчас. Я злюсь на тебя уже неизвестно сколько времени, несколько лет с нашей последней встречи, с последнего звонка, на который ты ответил. Боже, Курапика, мы думали, что ты мёртв, — он стремительно проводит рукой по лицу, чувствуя, как из глубины души вновь поднимается разочарование. — Я думал, ты умер или истекаешь кровью в какой-нибудь канаве, но нет, ты просто был занят эти два ебаных года, не знаю, чем, но тем, что приведёт тебя к посту ебаного босса мафии. Я ужасно, чрезвычайно зол на тебя, но я также вижу, что ты несчастлив. Судьба, события прошедших лет не были добры к тебе, ты наверняка видел много ужасного, делал много ужасного, и тебе было ужасно больно… — в тихой тоске Леорио опрокидывает голову назад. — Я просто не хочу делать тебе больно тоже. Я могу злиться бесконечно, Курапика, но это не отменяет того, что я по-прежнему люблю тебя. Леорио гладит Курапику по щеке, ощущая мокрую от слёз дорожку кончиками пальцев. — Я всё ещё люблю тебя, — повторяет он, — и всегда любил. Даже когда ты ведёшь себя как придурок, с которым невозможно увидеться. — По-че-му? — вытягивает Курапика, от беспокойных прикосновений Леорио останавливаясь на каждом слоге. Он продолжает выговаривать это слово, пока его вновь не притягивают к себе. Осколки слогов «почему» разлетаются по комнате, как капли дождя, в нестройных ритмах. Они бьются и застывают в ушах Леорио, пока он не решает прекратить это чем-то получше любого ответа. Поглощая каждый слог, каждую букву уже ненавистного слова, Леорио затягивает Курапику яростным поцелуем. Дыхание захватывает так, что он почти лишается сознания, ведь это Курапика, это их первый поцелуй. Звёздный свет, весенний ветерок, залитый солнцем океан во всех его цветовых проявлениях — всех сравнений мира не хватит, чтобы описать, что он сейчас чувствует. Курапика замолкает почти сразу, и после нескольких судорожных, напряжённых вздохов отчаянно и по-своему агрессивно отвечает на поцелуй. С неукротимой страстью губы врезаются в губы, руки беспорядочно овивают и волосы, и галстук, и воротник… всё. Они безупречно ощущают, как надо, движутся в бешеном ритме, идеально синхронизируясь, хоть и впервые познают вкус друг друга. Не нежен и неуверен, не лёгкое цветочное дуновение, их первый поцелуй — закрученный шторм, полный переплетённых рук, прерывистого дыхания и еле заметных всхлипов. — Прости меня, — первое, что говорит Курапика, когда разъединяет покрасневшие губы от зубов Леорио. — Леорио, прости. Мне очень жаль. — Ты можешь извиняться до бесконечности, но это ничего не изменит, Курапика, — почти рычит Леорио, прижимая его к стене. — Просто скажи, что больше не будешь так исчезать. Он целует его сильнее, пытаясь сорвать драгоценное обещание, которое, как он знает, ему никогда не выманить. Ручьи их текущих слёз сливаются в один поток, и всё-таки Леорио прижимается ближе, ощущая, как дрожит рука в такт пульсу Курапики. — Я не заставляю тебя обещать, — выдыхает Леорио, когда они отстраняются, груди тяжело вздымаются, в глазах – огни, — просто скажи, что постараешься. Пожалуйста. Тенистые облака во взгляде Курапики понемногу рассеиваются, и вот снова он, со своей мягкостью, временно уступившей обыденной холодной логике и острому недоверию. — Я постараюсь, — отвечает он, и возведённые до этого стены все ещё на месте, нетронутые, но Леорио строит дверь, медленно, но верно, и пока этого достаточно. — Прости. — Знаешь, а ты должен извиниться не только передо мной. — Знаю, — в быстрой полуулыбке Курапики прослеживается настоящее сожаление. — Позвоним им, как только выйдем отсюда, — командует Леорио. — Через пятнадцать минут я заставлю тебя унизиться, блять, до невозможного, так что бросай свою манеру "я плохой и важный босс мафии", понял? Чтобы и духу подобного не было, слышишь? Наконец Курапика улыбается по-настоящему: мягко и юно, не вымученно. — Хорошо, — снова безмятежное выражение, как будто улыбка была приятным, неожиданным сюрпризом, — но чем мы займёмся, если ещё пятнадцать минут будем здесь? Неясно мерцают глаза – дразняще и почти нетерпеливо, сердце Леорио так и подпрыгивает до потолка, когда он это замечает. — Ты ж постоянно показываешь, что умнее, Пика. Неужели не понимаешь? Движение губ, слегка обнажившиеся зубы, лёгкое подобие улыбки – всё это проявляется на лице Курапики подобно цветущему рассвету, играющему назло поцелованным ночью теням, который Леорио баюкает бережными руками. — У тебя только одно на уме, Леорио. Думаю, я понял, о чём ты. — Ну конечно же, понял, — выдыхает Леорио, нежно проводя губами по щеке Курапики. — И это одна из причин, по которой я люблю тебя. Курапика выгибается ему навстречу, приподнимаясь на цыпочки, дабы заглянуть в глаза. — Повтори, — просит он по своему: тихо, разбито и красиво. — Скажи это снова. — Я люблю тебя, — с готовностью выполняет просьбу Леорио. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Последующий за этим поцелуй открывает что-то абсолютно новое им обоим, но Леорио никогда не слышит «я люблю тебя» в ответ. И он бы должен понять, что это в некотором роде такое же прощание, неудачное, но имеющее место быть несмотря на то, как аккуратно запрятано оно среди радости их единения.4
Никто не может быть готов к виду крови у любимых. Ни студенты медицинских учебных учреждений, даже не врачи, даже не профессиональные охотники. И уж точно не Леорио. Впервые это случилось посреди ночи: ему позвонила Сенрицу, говоря неистовым, но все еще странно расслабляющим голосом. — Леорио, — сказала она, — ты не мог бы поскорее подойти в перекрёсток между пятой и шестой авеню? Мы отправим туда кого-нибудь, кто незамедлительно проведёт тебя к нам. Прости за внезапный звонок, но ты нужен нам безотлагательно. Неясность выражений сама по себе провоцирует тревогу. Ему очень вежливо приказали прийти подготовленным и без сопровождения. По тону Сенрицу Леорио понял, что значит прийти подготовленным – с аптечкой и соответствующим врачебным тактом; сейчас его позвали не как друга или охотника, а как практикующего врача. Было очень плохое предчувствие о том, кому его помощь требовалась безотлагательно, ведь будь это кто другой, они могли бы привезти упомянутого человека в больницу, не прося о критическом, замалчиваемом лечении студента-медика без диплома. Это мог быть только босс, и он оказался прав. На спине глубокая рана, которую надо зашить не трясущимися пальцами. Кровь везде: на руках, бедрах, груди. Кровь запятнала сброшенный черный костюм, запятнала накрахмаленную белоснежную рубашку, окрасила концы золотых волос в красный, как кисть, окунувшаяся в чернила. Леорио думал, что он привык к виду крови, но оказывается, совсем нет. Совсем нет, когда это кровь Курапики, практически купающегося в ней; совсем нет, когда невозможно понять, где заканчивалась кровь Курапики и начиналась вражеская. Совсем нет, когда это происходит снова, и снова, и снова – он открывает дверь только чтобы увидеть пропитанного кровью, мертвенно бледного, теряющего сознание в его руках Курапику; пока первое, что он чувствует, каждый раз глядя мимолётно на тёмный костюм и светлые волосы перед дверью – суровый, заставляющий замирать сердце страх, а не опьяняющую экзальтацию влюблённого. — Пика, что на этот раз? — спрашивает Леорио более сурово, чем рассчитывал. Курапика с собранными волосами – на диване. Надели бандану ослепительно небесного цвета, дабы было удобнее обработать кровоточащий порез на лбу. По сравнению с прошлыми травмами это относительно безобидное повреждение, Курапика не на грани потери сознания, но ведь к пазлу синяков и шрамов, бороздящих его кожу как искаженная карта, только прибавится. («Это гора, это озеро, это река. Это твоё тело, которое спасало меня, и это моё сердце в твоих руках. Ты — то, что заставляет его биться, и когда тебе больно, мне больно тоже»). — Рад, что я достучался до тебя, и теперь ты помнишь о том, что можно прийти ко мне каждый раз, когда тебе потребуется медицинская помощь, но начинает надоедать, не думаешь? — продолжает Леорио. — Можно мне хотя бы знать, почему ты ранен, чтобы я мог, не знаю, пойти с тобой в качестве подкрепления в следующий раз, или хотя бы дать совет, который поможет уберечься от похожих травм в последующие разы? И вообще, нашёл ли ты то, за что получаешь травмы? Оно... не знаю, стоило того? Глаза. Леорио говорит о глазах, и они оба это знают. — Нет, — кратко и резко отвечает Курапика. — То был ложный след, так что нет, я ничего не нашёл. И нет, ты также не можешь ничего знать. Нет, нет и нет. Это слово – скрежет в ушах Леорио: спрашивая о том, что тот делает, он только и слышит его от Курапики. Да, Курапика больше не исчезает без следа неделями или месяцами, но каким-то образом это даже хуже. Леорио чувствует себя исключённым, бессильным, недоверяемым и необдуманным, совсем как когда он был ещё мальчиком, и любая дверь, настоящая или нет, закрывалась прямо перед лицом, потому что ему было недостаточно предъявить. Он завязывает последний шов, отрезает лишнюю нить с большей силой, чем требуется – кольца ножниц почти впиваются в ладонь. — Понятно, — говорит он холодно, не в силах удержаться от неприятного тона. — Значит, я должен прибегать к тебе каждый раз, когда ты нуждаешься в помощи, делать всё, что скажешь без возможности даже спросить или показать волнение за твоё благополучие. Ты, блять, это имеешь в виду? Курапика устало и нетерпеливо вздыхает. — Леорио, на минуточку, я не хотел включать тебя. Я знаю, что ты занят и нуждаешься в отдыхе, пожалуйста, поверь мне, когда я говорю, что прихожу к тебе только потому что знаю, что мои коллеги насильно притащат меня к тебе или наоборот. Я ни за что не хотел свалить всё это на тебя, и ты не можешь ничего знать, потому что это опасно, — он чуть ли не шипит, произнося последнее слово. — Мы через это уже много раз проходили. — Значит, ты приходишь ко мне чтобы, что, сохранить их время и усилия? — Леорио выпускает горький смешок. — Это должно помочь мне чувствовать себя лучше, Курапика? А насчёт опасности, ты когда-нибудь думал, что, быть может, я хочу быть включен? Что я хочу, чтобы ты хотя бы рассказывал о том, что тебя тревожит, что делает тебе больно, потому что я хочу тебе помочь? — он отталкивает своё кресло на колесиках, создавая расстояние между ними двумя. — Ты когда-нибудь думал об этом, мудила, вместо того, чтобы без приглашения показываться у моей двери посреди ночи с таким видоном, словно вот-вот сдохнешь? Курапика усаживается одним плавным, текучим движением, лишь слегка приподняв брови вместо того, чтобы содрогнуться по-настоящему. — То, чего ты хочешь, Леорио, неуместно, — в его словах сквозит предупреждение о вот-вот накипающей ярости. — Это по-прежнему опасно. Мои враги могут выбрать тебя целью, чтобы добраться до меня, и я не хочу сделать тебя обузой, ведь... — Хорошо, отлично. Значит, теперь я обуза, — Леорио повышает голос, сочащийся кислой болью, которую он мастерски маскирует злобой. — Новый ярлычок к итак растущему списку. Приятно познакомиться, босс, меня зовут Леорио Паладинайт, Ваш личный бесплатный доктор, что всегда на связи, а теперь ещё и Ваша обуза. Я не заслуживаю знать о твоей жизни хоть что-то, даже то, почему у тебя такие травмы, и вообще я должен обращаться с тобой, не спрашивая ничего лишнего и позволяя уйти обратно в ночь, чтобы заново ранить самого себя. А иногда не в ночь, а перед рассветом, ведь, когда мне повезёт и твоё настроение достаточно хорошее, ты ебёшь меня до потери пульса, просто чтобы необходимость в разговорах отпала и у тебя появился шанс ускользнуть незамеченным до того, как я пойму, что ты ушёл, — Леорио останавливается, быстро и прерывисто дыша. — Кстати об этом, я придумал новую кличку, которую ты можешь мне дать. Что думаешь о «дешёвом проституте»? Броско, правда? Курапика сжимает ладони, в глазах зарождается опасная вспышка, которой он уставляется на Леорио, словно хочет его ударить. — Ты закончил? — спрашивает он низко и возмущенно. — Закончил оскорблять меня и себя только из-за того, что ты чересчур высокомерен и незрел, чтобы понять, что я удерживаю информацию для твоего же блага? — Для моего блага? — Леорио уже кричит, встав во весь рост и заняв много места, гнев отражается в маленькой комнате, как сокрушающий небо гром. — Я не ребёнок, Курапика! Я ценю, что ты хочешь защитить меня, и я знаю, что я не так силён, как ты, но только нежиться со мной, блять, не надо! Он вышагивает мимо кофейного столика, отражающего плотно сжатые кулаки. — Ты охуевший эгоист, ты знаешь это? — кипит он. — Всегда делаешь то, что по твоему мнению будет лучше для других людей. Знаешь что, сосунок? Может, тебя удивит, но я знаю, что лучше для меня, и я знаю, что я сумею выдержать всё, с чём ты сталкиваешься, да ты и сам наверняка это понимаешь. Ты, наверное, просто боишься, что я испорчу всё, если пойду с тобой и узнаю что-то о глазах, ведь я импульсивный, мрачный и без чувства юмора. Ты не держишь меня в неведении для моего блага, ты делаешь мне больно для своего блага, чтобы твоя миссия прошла гладко без необходимости думать о другом человеке, другом неконтролируемом элементе в твоём уравнении. Я знаю тебя, Курапика, — выплёвывает Леорио. — Я знаю, что во всём, что ты делаешь, во всём, о чём думаешь, скрывается какая-то подоплёка. Не притворяйся, что эта мысль никогда тебя не посещала, потому что я уверен в обратном. — Ты ничего не знаешь, Леорио, — Курапика рычит, выговаривая сдержанно всё, кроме имени. — Не веди себя так, словно понимаешь всё обо мне и том, что я делаю, потому что ты не знаешь даже половины! — он тоже встал, компенсируя их разницу в росте багровой яростью. — И меня тошнит оттого, что ты вечно хочешь казаться единственно страдающим здесь, потому что это не о тебе, Леорио! Это мой бой, мои цели, моя работа, и у тебя нет права засовывать нос туда, куда не просят. Можешь верить всему, чему хочешь обо мне, но факт остаётся фактом: ты недостаточно тренирован, чтобы сделать хоть что-то из того, что делаю я, и если думаешь, я собираюсь взять тебя с собой куда-то, где тебе могут причинить боль, можешь мечтать дальше, потому что этого никогда не случится. Никогда. — Это уже причиняет мне боль, Курапика, ты что, блять, ослеп? — орёт Леорио. — Ты прав, я ничего не знаю. Ничего не знаю о тебе, твоей жизни, поиске глаз, несмотря на твои высказывания о том, что ты попытаешься держать меня в курсе событий, включённым в твою жизнь. Я ничего не знаю, да, но в конце концов я знаю вот что: когда тебе больно, мне больно тоже, понятно? Воцаряется тишина. — Что? — уже мягче спрашивает Курапика с натянутым удивлением. — Что ты имеешь в виду? Смех Леорио больше походит на всхлип. Он падает на самый край кресла, обхватив голову руками. — Это и имею, — признаётся он тихо, тоскливо и побеждённо. — Причиняя себе боль, ты причиняешь её и мне, Курапика. Ты делаешь мне чертовски больно, потому что любая твоя боль отзывается во мне, будто ломаются мои собственные ребра. И что самое худшее — я не могу тебя от этого защитить. Я не могу держать тебя в безопасности, я не могу предостеречь тебя от ранений снова и снова. Я могу только подлатать тебя с моими скудными навыками и знаниями и попытаться не допустить твоей смерти, когда тебя не заботит твоя жизнь. И это просто, черт возьми, меня убивает, понятно? Потому что я волнуюсь за эту жизнь, я забочусь о тебе, я хочу, чтобы ты был рядом, чтобы тебе ничего не угрожало, чтобы ты был счастлив и здоров. Но ведь тебе наплевать на всё это, да? Леорио поднимает мокрое лицо, слегка повернувшись, чтобы посмотреть на Курапику. Когда он снова говорит, в словах больше нет нападки, а улыбка напоминает лишь её подобие – маленькая, жалкая. — Тебе наплевать на всё, — они оба понимают, что это не вопрос. — Тебя вообще ничто не волнует, по крайней мере, не сейчас, и это не твоя вина. Я знаю, что это не твоя вина, но продолжаю гоняться за тобой, как идиот, пытаясь поменять твоё мнение... — Нет, Леорио, это так. Это моя вина, — Курапика быстро обошёл комнату и уже стоит над Леорио с протянутыми руками и прерывающимся дыханием. Он робко прикасается к щеке, ведя линию по заросшему щетиной подбородку. — Это моя вина. Леорио, не плачь, — шепчет он, прижимая голову Леорио к своей груди, почти пугающее потворствуя пустой красной ярости, отсчитывающей его годы, оставшиеся позади. — Пожалуйста, не плачь. Прости меня. Мне так жаль. Я больше не сделаю тебе больно, — добавляет он, и последнее предложение звучит подозрительно похожим на прощальное заявление: твёрдое, но торжественно покорившееся, и такое, такое хрупкое. «Я больше не сделаю тебе больно». «Всегда заканчивается так», — думает Леорио, охватывая талию Курапики, вдыхая дымный лунный аромат костюма. Каждая их ссора всегда начинается тем, что Курапика ранен или в опасности, но всё ещё отказывается говорить об этом или менять планы, и заканчивается их руками, оплетающими друг друга, как близнецы-корабли, плавающие среди океана слез Леорио, который может потопить их обоих. Присутствуют различные вариации «прости меня», сказанных снова и снова; всегда без оправдания, без уточнения, без подсказки, за что Леорио должен его простить. Возможно, потому что извинения не равняются исправлению обещаний или прекращению поведения, и Курапика может извиняться сразу и за прошлое, и за настоящее, и за будущее. Он может извиняться за то, что всегда уходит, за то, что всегда возвращается, за то, что никогда не позволяет Леорио проникнуть в его сердце. Он может извиняться за любые свои секреты; те, о которых Леорио ещё не знает, те, которые морально раздавят его, когда он узнает о них. Он может извиняться за всё и ничего одновременно, и пока Леорио понимает, что это не имеет значения. Ничего не имеет значения, потому что Леорио в любом случае его простит. Он всегда скажет то же самое сто раз, будто предлагая заставить любимого остаться. Он всегда скажет «прости» в ответ, ведь из-за этого Курапика будет рядом с ним хотя бы следующий час, и это заставляет Леорио думать, что он наконец может любить его с распростёртыми объятиями и открытым сердцем. Он всегда скажет нужные слова в ответ, потому что, прямо как признание в любви, извинение не имеет смысла, пока его не вернут грациозно. — И ты прости меня, Курапика, — говорит он. — Мне тоже жаль. Руки Курапики на его голове постепенно теплеют, становятся уверенне. Нежные руки и тихие сожаления, и на данный момент, по крайней мере, на данный момент, этого достаточно.5
Иногда отсутствие говорит лучше всяких слов. Леорио особенно почувствовал это утром ещё прежде, чем открыл глаза. Отсутствие нежно, но неизбежно трогает его пальцы, и Леорио ненавидит себя за то, что дыхание непроизвольно сбивается, будто его одиночество сейчас является чем-то необычным. Он охватывает наполовину выпрямленную простынь, все ещё теплую и все ещё пахнущую им. Память Леорио незамедлительно цепляется за еле заметные нотки его запаха, ощущающиеся по центру подушки, вонзается зубами и не желает отпускать. Вспоминается человек, ещё прошлой ночью находившийся здесь, память вылепливает его образ до последней детали, хоть Леорио знает, что это никогда не воздаст должного оригиналу. Память не отзывается визуальными изображениями (даже заметки учебных лекций хаотично сырые, бездушные, состоящие из одних только сухих, прямых строк – прямо как проекты в старшей школе), но каким-то образом делает исключение для Курапики, и у Леорио имеется способность заключать любимое лицо каждый раз красивее предыдущего, хоть оно и удалённо не приблизится к настоящему. Он выпрямляется, наслаждаясь тем, что ему может дать воображение – иллюзией полноты. Это временно, он знает, стоит только лечь обратно, как горькая пустота, приносимая отсутствием Курапики при пробуждении, несомненно закрадётся назад. Закрадётся и продолжит его душить, холодя всё внутри, утяжеляя сердце и решимость никогда не делать этого больше. Никогда не открывать ему, если позже он только и собирается молча уйти. Но Леорио осознаёт слишком хорошо: как только Курапика посмотрит на него по-особенному, лёд внутри моментально начнёт таять и превратится в беззащитную, податливую воду; его сумасшедшее, глупое сердце всегда будет верить, что в этот раз всё будет по-другому, что он наконец-то останется до утра, или до следующего вечера, или даже навсегда. Это безнадёжно тонкая надежда. Он знает это. Он знает это и он это ненавидит. Ненавидит всем огнём в своих венах, всем здравым смыслом, который удаётся извлечь на экзамене или наедине с пациентом, но которого не допросишься при виде Курапики у дверей, иногда со стекающей с рукава кровью, но всегда, как бы ни пытался это скрыть, с сияющей любовью в глазах. Он ненавидит это всеми советами друзей, всеми взволнованными предупреждениями и предложениями, которые он никогда не слушает, но всё же продолжает выпрашивать. Он ненавидит это, он ненавидит это, он ненавидит это и также знает, что ненавидеть что-то – недостаточная причина, чтобы чего-то не хотеть. Он обхватывает голову руками и просто сидит на краю кровати, беззвучно крича в ладони, будто может поменять предначертанное на них, если хорошо постарается. Если бы он мог управлять своим сердцем, чтобы оно перестало тянуться к Курапике, как беспомощный подсолнух, преследующий солнце, он бы сделал это годы назад, обрезал бы упорную связывающую их нить, пощадил себя от боли от любви к кому-то, кто постоянно уходит. Он бы сделал это, если бы был сильнее, возвратил бы Курапику на расстояние, далекое от порога между словами «друг» и «возлюбленный», прекратил бесконечный переход от волнения с надеждой до боли, между слегка приоткрытой и глухо закрытой дверьми; Леорио устал от необходимости понимать, какая своего рода граница ожидает его в следующий раз, после промежутков тихого отсутствия, которые становятся всё длиннее и длиннее. Он устал чувствовать себя нежданным, продолжительно стучась с открытым сердцем в руках, но он также устал от желания остановиться и уйти, потому что, признаем, он никогда не станет тем, кто уйдёт первым. Он знает, что недостаточно силён для этого, и никогда не будет сильным. Или будет? Леорио выбирается из кровати с расстроенным вздохом, перебирая ватными ногами к ванной по коридору. Запах свежесваренного кофе из кухни слева и силён, и чужд, как и аккуратно завёрнутая бумага между сахарницей и новым, неоткрытым пакетом молока. Эта картина полностью направляет на себя его внимание, и он почти страстно раскрывает бумагу, чувствуя, как всё внутри опускается и трепещет, узнавая почерк Курапики:Твоё любимое закончилось в магазине
Леорио осознаёт, что иногда надежда – нечто смешное. Она наглая, беспочвенная, оживающая даже на своём собственном кладбище. Как только она открывает себя заново, ему не требуется многого, чтобы подпитать её, вернуть ей её сияние и снова возродить к жизни. Иногда всё зависит от взгляда, касания, поцелуя, эмоциональной фразы. В этот раз потребовалось одно написанное предложение, прямолинейное и туповатое, но каким-то образом оповестившее Леорио о том, что он уже успел понять: Курапика знает его. Знает, что он не может пить кофе без молока, что иногда рассеян, забывает проверить и пополнить холодильник. Он знает его любимую кружку, его любимую чайную ложечку (выложено на столе в качестве извинения), он инстинктивно и достаточно хорошо понимает его утренние действия – умудрился положить записку туда, где её точно увидят. Курапика знает это и больше, но лучше всего, несомненно, он знает как уходить. («Он вернётся, вернётся, когда-нибудь, может, навсегда»).+1
«Девять дней назад ты потерял сознание, и пять лет жизни потеряны безвозвратно». Слова Леорио как ножи – резкие, болезненные, обвиняющие. Они и его сердце разбивают на миллионы маленьких осколков, особенно при удивленном выражении лица Курапики, подтверждающем, что он знает, о чем ему пытаются сказать. — От кого узнал? — Курапика зол, и по тону понятно, что он собирается защищаться. — Леорио, скажи мне, откуда ты узнал? Ответный смех мрачен и полон боли, сочетая в себе соль, белый шум полуночного моря и мотора судна – всего, что пытается заглушить тонущее чувство в груди. Пиджак Леорио на пару размеров больше колеблется ветром, словно хочет сорваться и убежать. — Разве это важно, Курапика? — отвечает он, раздраженный сдерживаемым гневом. — Кто бы это ни был, правду сказал мне он, а не ты. Как долго ты собирался молчать? — Это важно, — настаивает Курапика со смешанным выражением задумчивости, беспокойства и настороженного созерцания, но ничто из показываемых эмоций не направлено на Леорио. — Это важно, потому что этот человек может рассказать о моих слабых сторонах, и учитывая, как остро идёт борьба за нового преемника, это может оказаться фатальным для меня и подопечного... — Блять, Курапика! — орёт Леорио в расстройстве, ударяя по балконным перилам. Холодный метал впивается в ладонь, окрашивая её во влажный и соленый цвет. — Сейчас буду звучать как эгоистичный придурок, но неужели подопечный – первое, о чём ты думаешь? Я сказал тебе, что знаю, как ты разбрасываешься своей жизнью впустую, что ты создал эту гребаную способность, которая тебя убивает, неважно, как красиво бы ты её ни описал, и первое, о чём ты думаешь – как это повлияет на какую-то королеву и её ребёнка? Леорио смеётся снова, и всё внутри у него вздрагивает от звука собственной беспомощности, дикой самозабвенности. — Ты совсем не думаешь обо мне, Курапика? — спрашивает он. — Ты правда не допускаешь ни одной мысли о том, как я себя чувствую, слыша всё это? Пять лет, Курапика! Пять. Ебаных. Лет! Он бросается расхаживать туда-обратно по платформе, а Курапика молча и озадаченно за этим наблюдает. — Я предвидел реакцию, Леорио, — говорит он, — поэтому не рассказывал тебе. И да, извини, но безопасность королевы Ойто и Принца Уобл — мой приоритет сейчас. Это, и получение остальных Алых глаз от четвертого Принца Церридниха. У меня нет ни времени, ни энергии думать о чём-либо ещё. — Конечно, у тебя нет, — с издевкой выговаривает Леорио. — Конечно, у тебя нет. Ты никогда не учитывал меня, принимая решения, так почему я продолжаю надеяться, что это изменится в ближайшее время? — Леорио, только не сейчас... — Если не сейчас, то когда, Курапика? — кричит Леорио, ощущая в венах кипение гнева и одновременно отчаяния. — Хочешь дождаться, пока твоё любимое Время императора украдёт все оставшиеся годы твоей жизни? Когда окажешься на смертном одре, и невозможно будет откладывать? Или ты хочешь дождаться моего смертного одра, а? Думаю, осталось недолго, учитывая, что это убивает меня, Курапика. Ты убиваешь меня, — он судорожно вздыхает, пытаясь скрыть эмоции, чего сделать не удаётся. — Ты убиваешь меня, а самое худшее, что тебе всё равно. — Леорио, это не так! — Курапика приближается. — Мне не всё равно. Я на самом деле думаю об этом. Думаешь, в последние недели я меньше звоню из-за того, что мне всё равно? Я понимаю, что делаю тебе больно, я даже сейчас делаю тебе больно, да и ситуация теперь гораздо опаснее. Поэтому я заставлял себя не нуждаться в тебе, поэтому я ничего не говорил о Времени Императора. Потому что я пообещал себе, что больше не причиню тебе боли, — неконтролируемо то повышающийся, то понижающийся голос совершенно не похож на обычный тихий тон. Курапика складывает руки на груди, выражая этим, что каждое слово выговаривается им с трудом, отдаваясь физической болью. — Я могу умереть на этой лодке, Леорио, или потерять дюжину лет жизни за раз, и я не хотел, чтобы ты знал об этом, по крайней мере, до конца моей миссии. Я не желаю заставлять тебя волноваться. Я знаю, как ты упрям, я знаю, как бы ты захотел сражаться со мной, за меня, если бы узнал про способность, но я не хочу, чтобы ты этого делал. Я даже не хочу подвергать тебя ненужной опасности, ведь если я что и понял в Йоркнью, так это то, что мне не вынести вида моих друзей, попавших в трудную ситуацию из-за меня. Я не могу... я не могу потерять кого-то ещё, Леорио, — голос ломается. — Я не хочу ещё кого-то ранить. — Господи, Курапика, неужели ты не можешь понять, что это всё равно ранит нас, а своим молчанием ты просто-напросто это откладываешь! Откладываешь, держа дистанцию и не рассказывая о том, что делаешь с собой! Ты правда не видишь, что твоя способность, твоё нежелание позволить мне быть в твоей жизни по-настоящему ранит меня больше всего? — Леорио снова ударяет по балконным перилам, в этот раз осознанно задерживая на них кулаки, сжимая до побеления костяшек пальцев. — Кстати, почему ты вообще делаешь всё это? Почему именно Время Императора? Разве тебе не хочется... я не знаю... жить долгую, счастливую жизнь, как нормальный человек, после того, как всё закончится? Разве тебе не хочется, — из груди вырывается безнадёжный, ужасающий смех, — жить со мной когда-нибудь? Когда-нибудь в будущем? — Леорио, у меня нет выбора! — глаза Курапики широко раскрылись, и под контактными линзами они наверняка пылают алым цветом. То, как он проигнорировал все мучительные, беззащитные вопросы, делает Леорио невыносимо больно. — У меня нет выбора, — повторяет Курапика. — Мне нужно стать сильнее настолько, насколько смогу, и Время императора – единственный быстрый способ, который не убьёт меня мгновенно... — Но он убивает тебя понемногу! — обрывает объяснение Леорио, страдальчески вглядываясь в Курапику. — Он медленно убивает, а это ничуть не лучше. И не надо говорить о том, что у тебя нет выбора, потому что выбор есть! Выбор всегда есть! — он хватает Курапику за плечи, одновременно отмечая всю хрупкость его тела и то, как он эту самую хрупкость ненавидит. — У тебя есть выбор жить после того, как всё закончится, Пика, ну же, ты можешь выбрать жить со мной, пожалуйста... — Леорио, я... не знаю, смогу ли. Леорио замирает, как и весь его мир сейчас. — Что? Курапика одним жестом может перевернуть с ног на голову всё его существо, Курапика может выбрать другие слова, которые не разобьют Леорио сердце, но он не спешит воспользоваться этим шансом: даже после всего случившегося Курапике всё ещё не нравится ложь. — Я... не знаю, смогу ли жить после того, как всё закончится, — начинает он объяснение, от которого хмурит брови, и глаза начинают сверкать. Вкупе с серьёзными словами он кажется маленьким и уязвимым. — Леорио, после того, как это закончится, если я выстою всё, что выпадет на мою долю, я не представляю, кем потом стану. Всю жизнь я преследовал отмщение, питая злобу, горе и жестокость. Кем я стану, когда сумею отомстить, и моя ярость утихнет, когда то, ради чего я жил, станет бессмысленным? — тихо вопрошает Курапика без какой-либо выразительной интонации. — Это – единственный способ жить, который мне ведом. Без моей цели, без членов моей семьи, о которых я думаю каждую свободную минуту, которых нужно похоронить как полагается, без всего этого я наверняка моментально рассыплюсь, развалюсь на части. Я потеряю себя и уж точно не буду тем, кого ты сможешь любить. Я буду никем. После всего что произошло, я не смогу жить полную и счастливую жизнь, — слово «счастливую» выговаривается им бесстрастно, почти безжизненно, как будто он заранее, подобно жесткой шутке, похоронил его в неизвестной могиле. — Поэтому, Леорио, я не знаю, смогу ли выбрать жизнь после того, как всё это кончится. Я всегда жил для семьи и я не знаю, будет ли у меня этот выбор в будущем. — Пика, конечно будет, — резко падая, голос Леорио становится мягким и умоляющим. — Конечно, у тебя будет выбор. Я могу быть твоим выбором. Даже если ты потеряешь себя, я смогу тебя отыскать, — заявляет он скорбно. — Я не прошу выбирать между мной и семьёй или между настоящим и будущим, но я прошу выбрать и то и другое. Ты можешь выбрать семью сейчас, а меня – потом. Я... просто хочу, чтобы ты мог подумать о будущем, о себе в этом будущем, о моём месте в этом будущем. Я соберу тебя вновь, если вдруг разобьёшься по кусочкам. И я по-прежнему буду тебя любить, даже если ты не сумеешь любить себя... — Леорио, чтобы любить тебя в ответ, меня может быть недостаточно, — вмешивается Курута. — Меня может просто не хватить. Даже если у меня будет выбор, даже если я буду жить ради тебя, если ты будешь моим смыслом... я не уверен, смогу ли сделать этот выбор. Тишина. Леорио молча воззрился на него, не понимая, не желая понимать. — Пика, о чём ты? — он спрашивает. Руки слетают с плеч Курапики, сжимаются кулаки, словно пытаются удержать клубки мрачных предчувствий при себе. — Ты утверждаешь, что не хочешь жить со мной? То, что у нас сейчас, то что у нас всегда было, то, что будет у нас в будущем – этого недостаточно, чтобы осчастливить тебя? Я – недостаточная причина захотеть жить и попытаться снова? Он отшатывается назад, когда особенно сильная волна шатает левый корпус судна, и почти лихорадочно радуется тому, что Черный Кит может утонуть. Всё кажется лучше предстоящего ответа Курапики – любая боль, любой удар, даже смертельное удушье. — Ты ведь об этом сейчас говорил, — он не знает, что хочет услышать в ответ – отказ или подтверждение, — да? Курапика закрывает глаза, сжимает губы, словно удерживая крик или всхлип. А может и то, и другое. Протягивает руку, слабую и нерешительную. — Нет, — умоляет Леорио, отступая, — не трогай меня. Не утешай меня. Не извиняйся. Не делай ничего, что поможет мне чувствовать себя лучше. Просто скажи, — холодно и отчаянно говорит он, сотрясаемый ветром. — Ты вообще хочешь меня в своей жизни? Ты вообще... меня любишь? Курапика отвечает взглядом отчаявшегося, выброшенного на берег, выдернутого из разломанных теней и апокалиптических истин человека, далёкого от идеи кому-то принадлежать. — Я не знаю, — тихо отвечает он, и это меньше всего походит на ложь. Леорио заслуживает услышать правду. — Иногда кажется, что люблю так сильно, что жажду стать кем-то хорошим, мягким, ярким, чтобы в конечном итоге тебя заслужить, однако затем вспоминаю, что я не создан для любви, что я прежде всего инструмент мести. Как бы сильно я не хотел поменять это, я, к сожалению, не тот, кто тебе нужен, хоть я за тебя и переживаю. Я переживаю за твою жизнь даже, наверное, больше, чем за свою собственную, и это не поменяется в скором времени. Когда я с тобой, я больше себе нравлюсь. Ты делаешь мир лучше, но я не сумею одновременно любить тебя и мстить за семью, ведь тогда мне придётся быть двумя совершенно разными людьми, а я не могу так продолжать. Я просто не могу делать это, Леорио, да и честно, не знаю как. Слова Курапики еле-еле доносятся до ушей Леорио, отдаваясь в них приглушенной подводной зыбью, и Леорио пытается усмирить бушующий пульс, чтобы слышать их как следует, стоять прямо и бороться с желанием уйти. — Леорио, ты знаешь, я не остановлюсь, пока моя семья не обретет покой. Пока этого не случится, в моей жизни нет места чему-то другому. Даже когда я достигну этого, если достигну, — Курапика прикусывает губу, поворачиваясь к темнеющему горизонту. — С каждой парой глаз, что удаётся найти, я теряю частицу себя, поэтому со временем, когда поиски будут завершены... меня не будет достаточно, чтобы любить тебя, Леорио. Каким бы способным, упрямым, хорошим, самоотверженным и очаровательно недалёким ты ни был. Улыбка Курапики — уже в каком-то смысле прощание, и Леорио осознаёт, что то последнее прощание, которое он примет, последнее, которое сойдёт Курапике с рук. — Я хочу любить тебя, Леорио, — доносятся до слуха слова Курапики, призрачные слова с призрачными ладонями, которые больше не смогут удержать его надежду. — Я хочу сделать тебя счастливым, правда, и мне хотелось бы любить тебя так, как ты любишь меня – так же цельно, искренне и несомненно, как ты этого заслуживаешь. Но учитывая, кто я сейчас — не знаю, удастся ли мне, — в глазах Курапики тысячи неисполнимых желаний. — Я хочу любить тебя и я хочу выбирать тебя, Леорио, но я не могу. Я не знаю как. И неизвестно, узнаю ли. «Он не знает как». Леорио хочет засмеяться на простоту этого предложения, на нехарактерное невежество и полнейший идиотизм, охватившие каждое слово. Леорио хочет закричать, что «вообще-то не нужно знать, как кого-то любить, Курапика, ведь ты просто делаешь это. Оно обрушается на тебя так внезапно и неожиданно, как ливень в солнечный день, и ты не сможешь удержаться от чувств, – нет, от выбора чувствовать – каждая болезненная, обильная капля проникает на кожу, даже если ты упорно сопротивляешься этому. Как только задумываешься о том, как любить кого-то, этот кто-то уже брошен, потому что этого кого-то ты никогда не полюбишь. Не полюбишь так, как этот кто-то заслуживает, чтобы его любили — без колебаний, чисто, полностью, навеки. Ты никогда не полюбишь меня, как я этого заслуживаю. И как бы я ни хотел сказать тебе, что это нормально, что я буду любить за нас двоих, мне придётся тебя отпустить, ведь я никогда не сделаю тебя счастливым. Меня никогда не будет для тебя достаточно, и если ты останешься со мной, я в конечном итоге найду повод, чтобы злиться на тебя за это. И это главная причина, почему я должен сказать...» — Я так больше не могу, — утверждает Леорио грубее, чем ожидал сам. — Я понимаю, к чему ты клонишь, Курапика, и я не собираюсь переубеждать тебя. Больше никогда. Небо озаряется на мгновение, предвещая сопровождаемый громом дождь. Капли льются на них брызгами и звоном, и трогая лицо, Леорио не знает, с чем сталкиваются ладони – с дождём или холодными слезами. — Я уважаю твои чувства, и больше не заставлю проникнуться моими, — уже поворачиваясь к двери, прибавляет он. — Впрочем, мне хотелось бы остаться друзьями, и я буду не против, если ты будешь периодически информировать меня о том, что происходит в твоей жизни и просить помощи, если она будет тебе необходима. Сможешь? — Леорио... — Сможешь? Курапика сглатывает, трясясь мелкой дрожью. — Да, — отвечает он кратко, но строго. — Думаю, смогу. — Хорошо, — отвечает Леорио, вкладывая в слово всю окончательность, на какую сейчас способен, окончательность, которая бесповоротно устанавливает границу. — Увидимся, Курапика. — Леорио, подожди... — Нет! — Леорио уже наполовину близок к выходу. — Я не собираюсь ждать тебя снова, Курапика. Ты очень чётко обрисовал свою позицию, и я принимаю её. Ты не знаешь, как любить меня, и это означает, что ты вообще меня никогда не полюбишь, потому что любя, не задаются вопросом как. Это вопрос, требующий чёткого ответа — да или нет, потому что ты либо любишь, либо нет, — дыхание содрогается, всё внутри сжимается, но он продолжает. — Я – не тот, кто тебе нужен, — он улыбается рушащейся, размытой улыбкой. — Я не заставлю тебя полюбить меня, по крайней мере не полностью, и даже если постараюсь, настанет день, когда я начну ненавидеть тебя. А я не готов к этому, я лучше умру, любя тебя, чем до конца дней буду проклинать тебя и твою неспособность меня полюбить. Не хочу запятнанных воспоминаний о тебе. А так, мы, хотя бы, будем друзьями; друзьями на самом деле. Как друг, я поддерживаю твоё решение и говорю, что твои чувства приемлемы. Ты можешь никогда не выбирать меня, и это нормально, но я также не могу быть с кем-то, кому через несколько месяцев нужно думать, как меня любить. Я... не могу вечно выбирать тебя, Курапика. На этот раз я выбираю себя, — Леорио сжимает кулаки, мигает, сдерживая слёзы. — Тебе тоже лучше выбрать себя, Курапика, потому что твоя семья мертва. Когда всё закончится, ты будешь отвечать только перед собой, и тебе решать, захочешь ты продолжать жить, жить приключениями, как сказал тебе друг, или последовать за членами семьи в могилу. Это твой выбор. Леорио стоит под бьющим дождём, смотря на Курапику через затуманенное стекло, его отражение скручивается и колеблется. — Когда решишь, можешь найти меня, — говорит он. — Или нет. В конце концов, зависит от твоего выбора. Дождь давно перешёл в ливень, и костюм Курапики, облокотившегося на балконное ограждение, становится темнее и темнее, непрерывно поглощая влагу. Волосы плотно прилегают ко лбу и вискам, и, вцепившись в собственную талию, Курапика все ещё держит руки на груди, словно не понимая, чего ему хочется — обнять себя или удержать. Плечи слегка подрагивают. Он мягко, еле заметно кивает Леорио, наблюдая за ним остекленевшим взглядом, не двигаясь, даже и не пытаясь укрыться от дождя, ожидая, что сейчас его оставят в одиночестве. Леорио рассматривает его какое-то время перед тем, как испустить короткий вздох, безрадостный, но все ещё нежно любящий. Делает шаг вперёд. И ещё. И ещё. Когда они совсем близко, он быстро снимает с себя пиджак и оборачивает его вокруг Курапики, вытягивая капюшон и быстро застёгивая молнию, чтобы не унесло ветром. Курапика задерживает на нём взгляд, и во взгляде его прослеживается целое поле битвы мыслей и чувств, которые Леорио не знает, о которых он теперь не хочет знать. Он награждает Курапику храброй, ненастоящей улыбкой, и нежно приглаживает волосы над вздымающимся воротничком. — Вот, — он шепчет. — Если хочешь, оставь себе. Я всегда могу купить новый. Он поспешно отстраняется, не давая Курапике возможности прикоснуться. — Уже поздно. Нам обоим завтра рано вставать, поэтому я уйду первым, хорошо? — говорит он, игнорируя, как воздух между ними изгибается и наполняется безымянной силой, что хочет снова их соединить. Ветер пару раз меняет направление, хлестая его по волосам и одежде и так и этак, но он знает, что ветер – не отражение чувств; в каком бы направлении он ни шёл, Курапика вечно останется его постоянным. Он всегда его север и всегда его утренняя звезда, хоть Леорио и делает шаг назад. И ещё. И ещё. Останавливается, поднимает руку, криво машет ей, прощание соткано из дождя. Отворачивается. Два слова рассеиваются под сдуваемой ветром молнией: — Прощай, солнышко. Проходя порог, он думает, что слышит всхлип, прорывающийся через мокрые от дождя стены и перекрывающий завывания ветра. Это угрожает высвободить и унести прочь ещё больше частей его самого, опрокидывая навзничь, но он не может быть уверен. Он не может быть уверен и он устал не быть уверенным. Ужесточая сердце усилием воли, он делает безгранично больше шагов вперёд, прочь от дождя, прочь от упрямой любви, и прочь от того, что он — единственный, кого оставляют сзади.