7
Утром после ночных слез в голове поселилась тяжесть, и в целом создавалось впечатление, что кто-то пропустил ее через мясорубку. Сквозь шторы в комнату скользнула бледная полоска света, а минутная стрелка часов недавно пересекла цифру двенадцать. Восемь утра. По большому счету, она чувствовала себя отдохнувшей, и, несмотря на некую опустошенность, на душе стало легче. Просыпаться в одиночестве теперь как-то даже противоестественно. Никто рядом не сопел в шею, никто не обнимал до самого пробуждения. Не то, чтобы они с Инид спали вместе каждый день, это не правда, но все же, оказывается, если отследить последний месяц, то делали это они довольно часто. Если подумать, то достаточно было нахождения рядом друг с другом, простого присутствия, чтобы не ощущать себя слишком оторванной от реальности или потерянной. В ванной она долго на себя пялилась. Пялилась на то, как холодные капли воды собирались на бровях и ресницах, как скапливались на дуге губ под носом и скатывались к самым уголкам. Она цеплялась за раковину пальцами и наблюдала за водой, что капала с подбородка и кончиков челки. Это чужое лицо все больше начинало напоминать ее собственное, и не потому, что она возвращалась в прежнее русло, а потому, что она привыкала к новой себе с ошибками за спиной, со сломанным механизмом внутри. Всегда страшно, когда то, что долгое время исправно функционировало, терпело крах, ведь тогда приходилось останавливать все прошлые процессы и смотреть, каким все стало пугающе другим. Единственное, что оставалось, так это дать себе возможность бушевать. И только потом, со сбитыми костяшками и потрепанной одеждой получится присесть подле проблемы и начать думать. Что же делать дальше? Никогда нельзя сказать наверняка. Уэнздей старалась подавить все, что ей не нравилось, все, что пугало и было в новинку. Решение оказалось неэффективным, можно было просто посмотреть на ее руки и послушать всхлипы, которые в последнюю ночь она постыдно не смогла сдержать внутри. Она провела рукой по гладкому столу и посмотрела уставшими глазами с темными кругами под ними на черные кнопки с белыми буквами и не почувствовала ничего. Она просто воткнулась взглядом в инструмент с отсутствием какого-либо желания засесть за текст. Но также она не думала, что это плохо. Ей было безразлично, да, но почему-то все казалось правильным. Будто она заранее знала, что так надо на данный момент и сопротивляться этому не хотелось. Ее шаги ступали беззвучно. Она знала каждый уголок в этом огромном доме, каждую трещину в деревянных перилах. В кряхтящих скрипах проблем не было, просто хотелось блюсти тишину и быть частью этого раннего утра, свидетельницей внутренних процессов поместья, когда все остальные видели сны. Все, кроме… Уэнздей кивнула матери и открыла дверку навесного шкафчика, чтобы отыскать там свою кружку. Вся кухня пропахла пряным запахом. Начинать новый день с кофе действительно было приятно, потому что первую кружку нельзя сравнить со второй или третьей, когда рецепторы привыкли к горечи и организм адаптировался к кофеину. Первый глоток натощак играл важную роль в том, как в последствии будет проходить целый день. Мортиша наливала дымящийся кофе в свою чашку из турки, и пока Уэнздей монотонно споласкивала свою кружку под несильным напором воды, она без вопросов принялась готовить еще одну порцию. По дому частенько гуляли сквозняки, в независимости от времени года. Разве что зимой холод стоял вообще невыносимый. И сейчас, когда Уэнздей сидела за столом у старенького кухонного гарнитура, она могла ощутить легкий ветерок ногами через ткань свободных спальных штанов. Белый шум включенной конфорки успокаивал, а тепло, от нее исходящее, все сильнее нагревало воздух над головами. Мама стояла к ней спиной в черном шелковом халате и расслабленно ждала, когда же пенка в турке наконец, поднимется. Кофе в ее чашке рядом продолжало «раскрываться» и пускало вверх тонкие призрачные струйки пара. Ожидание было комфортным, как и то, что она не высказала возражений маминой заботе. Она неосознанно поглаживала свои костяшки пальцами и бездумно смотрела в одну точку. В голове мыслей не было. Мортиша размешала кофе ложкой и сняла турку с огня, оставляя легкий фоновый шум от включенной плиты. Она поставила черную кружку с маленькими белыми точками перед Уэнздей и осторожно наполнила ее кофе. Медленно точки превращались в звездочки и соединялись в созвездия вместе с каллиграфическими надписями, проявляющимися под ними. Пагсли неведомо каким образом запомнил ее детскую одержимость всем, что связано с космосом, и подарил эту кружку на Рождество, когда ей было тринадцать. Хотя при всех он вручил ей новый арбалет, потому что у старого сломался предохранитель, (ей предпочтительней стрелять по своему желанию, несмотря на то, что непредсказуемость выстрелов иногда забавна). Она испытала весь спектр эмоций, когда увидела, что после кипятка на кружке проявлялась ее постыдная увлеченность космосом. Пагсли искали сутки по всему поместью, но ему, несомненно, понравилось быть связанным в одной из потайных комнат с пытками. Уэнздей кивнула в знак благодарности, не желая разрушать момент словами, и, взяв кружку за ручку, последовала за матерью к их любимому месту, после того, как та отключила газ. В гостиной слегка потрескивало небольшое свежее полено поверх сожженных. Хоть утром и было прохладно, никому не понравится жар, который продолжит тесниться в комнате, потому что днем наверняка потеплеет. Огонь едва добирался до мебели и немного отсвечивался в деревянном полу около камина рыжеватым. Они сели на диван по разные стороны, держа дистанцию. Может, Мортиша и хотела бы сесть поближе к дочери, но она уважала ее личное пространство и сильно ценила эти моменты, когда они могли побыть в обществе друг друга, наедине. Уэнздей подобрала ноги под себя, совсем по-домашнему, чувствуя себя защищенной в пространстве матери и в окружении знакомых с детства предметов. Вязаная накидка на диван была мягкой, а узор в виде зигзагов чередовал темно и светло-коричневый цвет. Она наконец, сделала глоток кофе, и уголок ее рта дернулся в улыбке. На языке после кофе осталась яркая перчинка и слабая нотка шоколада. Мортиша частенько пробовала смешивать разные ингредиенты: сахар, мед, соль, все различные специи и пряности. Уэнздей больше полюбился кофе с перцем чили и тертым шоколадом, потому что он бодрил сильнее и на вкус был интересным. Когда она готовила кофе сама, она ограничивалась только им, а вот если за дело бралась мама, то в естественном порядке баловала Уэнздей чем-то необычным. Мортиша копировала позу дочери (впрочем скорее это Уэнздей копировала повадки матери) и без макияжа, вместе с гордой осанкой выглядела более чем естественно. Но нужно принять во внимание, что та по-прежнему оставалась изящной, с чашкой кофе в руках и безмятежным взглядом на камин. — Тебя что-то беспокоит. Ее голос внезапно прорезал тишину, а Уэнздей вздрогнула от вторжения в свои мысли. Мортиша старалась скрыть явное волнение и выглядеть непринужденно. Вероятно, не хотела давить, но легкая хмурость говорила сама за себя. Уэнздей впервые не испытывала желания пресечь ненужный приступ заботы. Она хотела ухватиться за шанс. Она давно придерживалась собственного мнения, что не нуждалась в утешении. Родители всегда расстраивались, когда их вызывали к директору за очередное происшествие, но лишь потому, что в большинстве случаев делали виноватой Уэнздей, а не потому, что были разочарованы. Конечно, кого нужно было обвинить: хулиганов из футбольной команды, что частенько пакостили, за ведро краски на голову (зачинщики конфликта) или «странную» девчонку за болезненную сыпь у всех участников перед футбольным матчем (не более чем ответ на глупые нападки)? Суть не в том, что обе стороны виноваты, а в том, что обращали внимание только на одну из них. Она никогда не действовала первой, лишь пыталась постоять за себя, но никому до этого дела не было. Лица родителей были опечалены, но шаткая подбадривающая улыбка появлялась на свет, как только они покидали кирпичные стены. Маленькая Уэнздей знала, что ее положение в обществе их беспокоило, и никакие воинственные речи отца не могли скрыть этого факта. Поэтому вместо того, чтобы принимать заботу, она научилась ее отклонять, уверяя, что ей по силе справиться в одиночку. Сейчас она усиленно работала над тем, чтобы первичные мысли «Я не нуждаюсь в утешении» сменились на «Да, мне нужна помощь». Нельзя было представить, насколько это будет тяжело. Она словно шла против течения, и частенько оно одолевало, отбрасывая потоками воды назад. Но она напоминала себе, что дала обещание человеку, ради которого хотелось расти, человеку, поддержка которого твердо удерживала на ногах и тянула вперед, несмотря на упрямое течение. Уэнздей посмотрела на Мортишу. Она боялась, что молчала слишком долго, но взгляд напротив терпеливо ждал, а тревогу в нем все тяжелее удавалось скрыть. — Не могу отрицать, — тихо ответила она и сжала руками горячую кружку. Это немного отвлекало. Антикварная белая чашка с позолоченными узорами с легким стуком приземлилась на блюдце, оставленное ранее на журнальном столике. Уэнздей напряглась и застыла. — Милая, я здесь для тебя. Расскажи мне. Мама не касалась ее, но подвинулась ближе со скрипом пружин в диване. Поленья продолжали потрескивать, чуть-чуть ослабляя натяжение между ними. Уэнздей продолжала сжимать кружку, ей хотелось съежиться и закрыть глаза. В этой комнате мгновенно показалось все слишком острым. Или просто ее организм начал сдавать позиции, начиная покалывать и вибрировать от неприятного давления. Она расправила плечи и посмотрела в стену напротив. — Я пока не готова. От правды свело зубы, а сердце сильнее стало стучать. Мортиша очень осторожно и трепетно забрала пару прядей дочери за ухо. — Хорошо, — сказала она. Немного осмелев от отсутствия реакции, Мортиша начала медленно запускать пальцы в ее распущенные волосы. От прикосновений пошли мурашки, и Уэнздей прикрыла глаза. — Но помни, что я рядом. Уэнздей прижала кружку к животу и позволила себе наслаждаться нежными поглаживаниями, все еще избегая прямого взгляда. Она не хотела, чтобы контакт прекращался, и если бы была менее гордой, то прижалась бы к материнской груди без вопросов. Свет из щелочек оконных жалюзи стал ярче, что означало, что скоро остальные члены семьи лениво начнут просыпаться. — Можно заплести твои волосы? — спросила мягко Мортиша. Уэнздей повернула голову в сторону, и ее взгляд, направленный на мать, был совершенно беззащитным. — Раньше тебе это нравилось, poussin. Помню, как впервые заплела тебе косы. Ты была так рада, что волосы больше не лезли в зелья Эсмеральды, когда ты ходила за ней маленьким хвостиком по пятам и заглядывала в каждый котелок. Мортиша ласково улыбнулась воспоминаниям, а Уэнздей только сильнее стушевалась, но поставила свою кружку на столик рядом с маминой и, покопавшись в карманах штанов, вытащила две резинки. — Не называй меня так, — она буркнула себе под нос и, всунув не глядя резинки, развернулась спиной к матери. — Почему в нашей семье все обязательно должны придумывать глупые прозвища? Она спросила скорее из-за отголосков привычных дискомфорта и смущения, потому что теперь то понимала, какую роль прозвища играли между людьми, испытывающими привязанность друг к другу. Мортиша разделила волосы на две части. — Это язык любви, моя дорогая. Уэнздей промолчала. Да и слова сейчас были лишними. Движения Мортиши ловкие. Несмотря на отсутствие расчески, она заплетала косу без проблем. Шорох переплетающихся прядей вкупе с легко оттягиваемыми волосками отправляли тысячи мурашек по голове. Пальцы матери иногда касались ее шеи и спины, от ее кожи пахло домашним кремом с каким-то цветочным эфирным маслом, еле заметным, так как натуральный пчелиный воск впитывал в себя большую часть ароматов. От Мортиши всегда пахло чем-то приятным. От ее одежды, от подушки, от рук и волос. Было ли намеренным оставлять за собой напоминание о присутствии, Уэнздей не знала, но каждый раз, когда чем-то похожим пахло поблизости, ей необъяснимо становилось спокойнее. — Не хочешь сегодня днем вместе со мной забрать Пьюберта? Он будет рад увидеть тебя, — прервала молчание Мортиша, когда принялась за вторую часть волос. Пьюберт первым из детей был тем, кто готовился пойти в школу, соблюдая все общественные каноны, в отличие от Пагсли с Уэнздей, которые изначально пребывали на домашнем обучении. Он ходил на подготовительные занятия перед первым классом. Вчера вместе с бабушкой, перед их приездом, Пьюберт отправился на день рождение одного из его друзей с ночевкой. — Он меня увидит в любом случае, — ответила Уэнздей. — У нас с отцом фехтование перед обедом, ты знаешь. — Мы можем все обсудить за завтраком. Но я не настаиваю, просто предлагаю, дорогая. Коса была доплетена, и Мортиша закрепила все резинкой. Она потянулась за, вероятно, остывшей чашкой кофе и сделала глоток, Уэнздей проделала тоже самое. Кофе был теплым. — Ладно. Только если ты не будешь лезть мне в душу или сплетничать об отце. Не знаю, что мучительней, вы вместе или по отдельности, восхваляющие друг друга. Прежний сдержанный тон вернулся, и к ее смущению, Мортиша только понятливо улыбнулась. Уэнздей пришлось перевести глаза на стол и нервно поерзать на месте. С внутренним содроганием она подписала в себе в голове, что это только начало в исцелении, а ее уже всю трясло от напряжения, стыда и скрытых желаний, выкинувшихся на берег. Она сделала еще глоток утратившего привлекательность кофе и решительно встала с места. — Спасибо за кофе, мама. Уэнздей понимала, что должна была сказать что-то еще, но прежде чем могла сформулировать мысли, мама кивнула с неизменно теплой улыбкой. — Всегда пожалуйста, милая. И говорили они совсем не про кофе.***
Завтрак прошел без происшествий, и если сравнивать со вчерашним ужином, не так напряженно. С матерью они поехали в город одни, вместе с Ларчем за рулем. Отец решал вопрос об очередных инвестициях, которые, несомненно, удачливо принесут семье прибыль, как это всегда бывало. Они коротали время поездки за непринужденной беседой. Уэнздей было что рассказать, но почти все темы, что приходили на ум, связывались с моментами, которые она не хотела пока разглашать. Поэтому большую часть времени говорила Мортиша. Так она узнала, что Маргарет родила девочку, а Мортиша и Гомес побывали у них с Иттом в гостях. Девочку назвали Салли, и, что удивительно, похожа она была больше на мать, (насколько вообще может быть похож на одного из родителей недавно пришедший на свет грудничок). От отца, по словам Мортиши, у нее были длинные каштановые волосы. Длинные в том смысле, что они буквально были длиннее ее крошечного младенческого тельца. Учитывая выбор имени, родители решили не следовать своей логики, как при первом ребенке. Она уверена, что кто-то из родильной команды выкрикнул при виде младенца-Рапунцель что-то вроде «вау» «Ухты, у нее действительно длинные волосы». Машина свернула в пригород. Дома, отделанные штукатуркой и природным камнем, сменялись домами с отделкой из сайдинга. Чистые и ухоженные зеленые лужайки резали глаза. Но если поставить этот район в один ряд с бездушными участками, с одинаковыми зданиями, как на подбор в Чикаго, то можно было сказать, что в пригороде дома и дворики хотя бы отличались индивидуальностью. В тюрьме округа Кук, в которой отдыхал Фестер, нахождение ощущалось почти также, как и среди однотипных построек. Когда Ларч остановил лимузин у небольшого светло-серого домика, а они с матерью покинули машину, Пьюберт при виде старшей сестры разразился криком и бросился вперед с огромным рюкзаком за спиной наперевес. Из всей семьи он был больше всех похож на истинного Аддамса со своей мертвенно бледной кожей, черными уложенными волосами и такими же, как и отца, тонкими усами. Иногда она поглядывала на него с легкой завистью из-за этого, но особенность его бледной кожи предполагала к более сильному покраснению, если на то были причины. Мальчик прибежал с неимоверной скоростью ближе и не мог спокойно устоять на месте. Его улыбка была широкой, несколько зубов отсутствовали, а ноги затаптывали под собой землю, словно еще секунда, и он пулей сорвется к поместью быстрее ветра на двух своих маленьких ножках. Мортиша тем временем подошла к взрослым, стоящим у дома. Она, приветливо улыбаясь, поддерживала разговор, когда остальные кивали и даже посмеивались, обсуждая собственных детей. Уэнздей нашла это интересным. В школе все встречи с чужими родителями чаще всего проходили за надменными взглядами и двусмысленными комментариями в сторону их семьи. Были, конечно, лояльно настроенные, но в меньшинстве. В Неверморе не нашлось времени оценить реакцию людей, хотя она могла сказать, что лицемерного отношения из-за внешнего вида они на себе не испытывали. Возможно, дело в том, что пары с шестилетними детьми по возрасту были младше Гомеса и Мортиши больше чем на десять лет. Уэнздей знала, что дружить с кем-то не из их семьи для ее родителей являлось желанным и теперь, благодаря Пьюберту, стало возможно. — Пьюберт, если ты стараешься стереть подошву кроссовок об асфальт, тебе надо двигаться быстрее, — произнесла Уэнздей, в конечном счете взглянув на энергичного младшего брата. — Я хочу тебя обнять, — бросил мальчик, продолжая двигаться на месте с улыбкой до ушей. Уэнздей фыркнула и сложила руки на груди. — Нет. — Я собираюсь тебя обнять, — настырно повторил тот. — Нет. Секунду они смотрели друг на друга с прищуром и невербальным диалогом, поджидая, кто же расколется первым. — Пять секунд, — ответил Пьюберт и остановился. Чудо, что с таким рюкзаком он продержался так долго. — Две секунды. — Три и я не буду приставать к тебе всю поездку. Уэнздей приподняла подбородок и смерила его взглядом, после чего обратила внимание на шары с надписями, привязанные на перила террасы. — Три. Ты не пристаешь ко мне всю поездку, а после подробно рассказываешь Пагсли, как провел время в их кричащем цветами логове. — Сделка! Он врезался в нее и крепко-крепко сжал ткань толстовки на спине. Уэнздей не думала, что ее отсутствие скажется на всех подобным образом. Знание о том, что в принципе объятья не были ее любимым занятием у каждого Аддамса как будто бы притупили. В их защиту можно сказать, что впервые она жила вдали от семьи так долго, да и сама она могла закрыть глаза на мнимую забывчивость, ведь тоже немного скучала. Уэнздей коротко выдохнула, приняв свое положение. Прошло больше чем три секунды, Пьюберт поднял голову и посмотрел на нее. Святая простота. Этот ребенок имел на нее существенное влияние со своими темными глазками и длинными хлопающими ресницами. Ее губы дрогнули в улыбке, но она твердо отстранила его за лоб, заставляя разжать руки, и закатила глаза. Мама как раз попрощалась с родителями и подходила к машине. — Mon bébé, как думаешь, Уэнздей выдержит поездку за мороженым? — спросила Мортиша Пьюберта, грациозно сложив руки на груди, и перевела хитрый взгляд на Уэнздей. Уэнздей эта идея совсем не понравилась. Она считала, что приехала домой, чтобы быть дома и предаваться внутренним страданиям, как подобает человеку, находящемся в тошнотворном экзистенциальном кризисе. Все ее планы рушились, очевидно. Она открыла рот, нахмурившись, но брат ее опередил, широко раскрыв глаза: — Уэнздей у них есть черное мороженое, после которого весь рот черный! И язык, и зубы, как будто ты ел сажу, но на вкус как ягоды! Ох, Пьюберт, когда ты станешь старше, чтобы хоть часть рычагов давления исчезла с переходным возрастом? — Отлично. Когда еще ты можешь насладиться едкими красителями, — саркастично ответила Уэнздей и потянулась рукой к двери машины. — Слышал, милый? Какая чудесная у тебя старшая сестра, — услышала Уэнздей шелковистый голос матери, садясь в лимузин. Она чувствовала ее довольную улыбку даже затылком.***
Ее организм был возбужден от сахара, который она позволила себе проглотить из-за злосчастного заведения с большим выбором вкусов мороженого, сиропа и посыпок. Уэнздей Аддамс не хотела посещать общественные места, Уэнздей Аддамс не хотела тратить свое время на то, что ей изначально не требовалось, но Уэнздей Аддамс не смогла отказаться от ведерка шоколадного мороженного с карамельным сиропом, кусочками шоколада и маршмеллоу. Готовая порция, которую обычно берут для того, чтобы хватило больше, чем на раз. Справедливости ради можно было отметить, что она съела не все. Флешбэки в детство, где ее желудок, с младенчества натренированный переваривать опасные вещества, не справился с несколькими порциями мороженого, заставляли притормозить. Не хватало, чтобы ее тошнило посреди дороги, хотя она надеялась, повзрослевший организм так жалко ее не предаст. Возможно, любовь к сладкому — самый большой ее порок. Возможно, именно он на подсознании не отрезал до конца ее сущность от выбора лояльности к раздражающим вещам. К цветам, помимо черного с белым и звукам мелодичного смеха, к примеру. Как только они пересекли порог дома, Пьюберт умчался к себе в комнату, а Мортиша сразу нашла себе дело в оранжерее. Уэнздей вздохнула. Пьюберт действительно был очень энергичным и шумным ребенком. В пути его рот закрывался только тогда, когда в него залетала ложка черного мороженого. Он напоминал ей Инид, из-за чего по груди расплывалось что-то теплое. Даже мороженому не под силу это охладить. С девушкой со вчерашнего последнего разговора по телефону они только переписывались. Как бы она не старалась отстраниться, все равно было крайне неловко, но она напоминала себе, что это плата за нечто более ценное, чем собственная гордость. Она завернула на кухню, чтобы сварить себе черный горький кофе, дабы перебить сладкий второй завтрак. Тишина в этом доме была обыденной, исключая дни, когда настроение родителей предполагало влюбленные баллады, посвященные друг другу под музыку из-под пальцев дворецкого, или проделки Пагсли с вечно путающимся у него под ногами Пьюбертом, который периодически клянчил у него телефон ради майнкрафта, где он строил огромные гильотины и баловался динамитом. Уэнздей оказалась на пустой кухне, но ее органы чувств неожиданно завибрировали, отправляя по позвоночнику слабый ток. Боковое зрение заприметило фигуру быстрее, прежде чем ее резко встретила рапира, подкинутая в воздух, и торжественно-хитрая улыбка отца. — Allez! Карие глаза Уэнздей рефлекторно расширились, но рука, кое-как совладав с потоком слов в голове, крепко схватилась на рукоятке оружия, едва не упустив момент ровно настолько, чтобы сомкнуться на острие. Что ж, отец всегда любил спонтанные бои без правил. Она уклонилась от первого удара. Кровь в жилах кипела от адреналина. Глаза неотрывно следили за чужими движениями и острым оружием с филигранной ручкой североитальянской рапиры. Брови Уэнздей сосредоточенно нахмурились, она встала на позицию. — Как давно я этого ждал! — радостно крикнул отец и следом же сделал выпад. Сердце подпрыгнуло к горлу, норовя покинуть ее взволнованное тело через рот. Новый шустрый маневр мог задеть руку, но Уэнздей, стиснув в пальцах рукоять до побеления костяшек, в последний момент ударила по клинку с лязгом и обогнула стол у кухонного гарнитура. Глаза Гомеса вспыхнули задором, и его движения приобрели новую страстность от радости, наконец, провести поединок с любимой дочерью. Мысли о следующих ходах мельтешили перед глазами, как на карусели, она полностью терялась между ними и реальностью. Отец ловко двинулся вперед, стараясь сократить дистанцию, когда как Уэнздей продолжала отступать. Следующий рубящий удар она парировала, чтобы сместить клинок с линии атаки. Звуки соединяющихся клинков перекрывали ее сбитое дыхание. Она снова уверенно сбила приближающееся оружие, но несдержанно фыркнула, когда осознала, что только что выполненным блоком сделала себя уязвимой и уменьшила возможности атаковать. — Хочешь притупить мою бдительность, скорпиончик! — Гомес воодушевленно воскликнул с азартным блеском в глазах и сделал новый выпад с ударом, от которого она уклонилась. Она не знала, что сильнее огорчило, то, что отец думал, что промах это попытка сбить его столку, или то, что она совершила ошибку. Уэнздей осознавала проникающий в костномозговую полость стресс, накаляющий суставы, но пыталась выжимать из себя последнее. Вместо того, чтобы думать над ходами, она должна была просто действовать, отпустить все сомнения и дать шанс мышечной памяти контролировать ситуацию, но она не могла. Неуверенность в своих движениях злорадно пробила потолок. Они кружились по кухне, начав симметрично отвечать на нехитрые удары друг друга. Выдержка уже скверно держалась на дрожащих ногах, невзирая на то, что бой не так давно начался. Уэнздей в первую очередь уставала морально, потому что не размышлять не получалось. Их клинки соприкоснулись. Гомес вложил всю силу в руку и повернул кисть так, чтобы сбить ее меч вниз. Она зарычала, с трудом вырвалась со скрежетом и совершила атаку в плечо, но просто-напросто промахнулась. Оружие отца полоснуло левый бок, разрывая ткань толстовки. — Первый раунд за мной! Уэнздей стиснула зубы. Следующая атака была встречной, она не заметила, как их поле боя сменилось коридором. Клинки сталкивались, удары парировались. Футболка под кофтой становилась влажной на спине, мышцы ныли от напряжения. И вот скоро, непроизвольно замедлив, Уэнздей пропустила еще один отцовский укол в плечо, в то, которое не было повреждено стрелой. Укол был легким и коснулся толстовки так, будто бы отец специально сдержал себя, заподозрив неладное. Его брови на секунду сошлись на переносице, а оружие дрогнуло в руке. В этот раз она не медлила и атаковала. Твердый удар был заблокирован, но следом Уэнздей тут же нанесла еще один, в другом направлении. Она проводила атаку за атакой, надо было увеличить дистанцию, попробовать новый ход, но надежда на то, что простота комбинации ударов приведет ее к победе хотя бы в третий раунд, прочно зависла в голове. Рука предательски ослабла. Уэнздей внутренне запаниковала и сжала сильнее пальцы, но все равно не уследила за скоростью натиска рапиры и, оступившись, пропустила контратаку в корпус. Кончик оружия слегка скользнул по молнии толстовки. Отец разгромил ее всухую. — Halte, — провозгласил отец и опустил оружие. Лицо его приняло озабоченный вид. — Моей маленькой гадюке нездоровится? Уэнздей тяжело и глубоко вздохнула, стараясь хоть на немного себя успокоить. Сердце все еще трепетало от физической нагрузки, из-под толстовки, казалось, повалит пар, и жарко было от переживаний в том числе. Она ощущала на себе пристальное внимание, от которого точно не упустить ее нервно блуждающие зрачки по сторонам и сжатые от разочарования в себе челюсти. Она пообещала Инид сказать отцу все как есть, также она поставила себе задачу разобраться с надоедливым шумным роем в голове и неприятным давлением в грудной клетке, что в последнее время не хотело покидать ее тело. Уэнздей робко принялась водить пальцем по острому лезвию, избегая зрительного контакта. — Я растеряла навыки в связи с… — голос сел, и она откашлялась, глянув с опаской на отца. Он слушал серьезно и с долей беспокойства в глазах. — Некими эмоциональными потрясениями. Дьявол, она чувствовала себя шутом. Или осужденным на помосте для казни с толстой веревкой на шее. Но вместо скользких, безжалостный людей, жаждущих зрелища, был ее отец, желающей ей только лучшего. Она так давно не открывалась перед своей семьей, что реакция была неизвестной. За эти годы могло многое поменяться. Вдруг, привыкнув к закрытости, родители решат, что прошлые слова и действия для утешения давно не актуальны и окажутся бесполезными? Уэнздей не хотела этого. — Что такое, душа моя? Расскажи мне все, — брови Гомеса поднялись в изумлении. Видна была растерянность, но он быстро взял себя в руки и вытащил из напряженных пальцев ее рапиру. Он подозвал ее жестом к лестнице, и Уэнздей смиренно подошла ближе. Ступени не скрипнули, когда они присели на последние из них. Уэнздей обвела глазами пожелтевший от старости абажур лампы на конце перил, а затем обняла себя за колени и начала неосознанно теребить пальцами шнурки кожаных ботинок. — Я не хочу пока говорить об этом, — начала она робко. — Но мне нужна помощь наверстать упущенное. Отец тяжко вздохнул, и Уэнздей слышала напряжение и серьезность, но также привычную мягкость. Он поднял свое оружие, которое опиралось на ступени, и поднес к коленям Уэнздей. Она слегка нахмурилась и посмотрела на рапиру. — Видишь сколы на этом лезвии? — он указал пальцем на пару небольших ямок посередине клинка. Уэнздей кивнула. — Они появляются из-за опрометчивого прямого столкновения двух мечей. Опрометчивое оно, потому что от атаки можно уйти с меньшими потерями. Но когда голову забивает ворох мыслей, зазубрин с каждым разом будет становиться все больше. Меч станет рубить хуже, появятся трещины, которые вскоре приведут к окончательной поломке. — Гомес отложил свою рапиру и повернулся к Уэнздей корпусом. Она ответила на взгляд буквально на секунду и поджала свои покусанные губы. За ее удрученными глазами велось противостояние, и в ужасном безжалостном кровопролитии все эмоции и мысли смешались в одну неприятную кашу. Гомес продолжил: — Так и за пределами боя, моя дорогая. Если держать внутри себя целое полчище противоречий, страхов и боли, это в конечном итоге сможет тебя сломить. Любому клинку можно вернуть былое совершенство, пока есть возможность сточить зазубрины. Не жди появления трещин. Уэнздей обхватила себя за голени руками и уткнулась зрачками в коленки. — А что, если трещины уже появились? — спросила она надломленным голосом. Пальцы беспокойно потирали ткань штанов, плечи немного опустились и сгорбились. Мысленно она зашла в тупик, хоть и честно старалась подобрать правильные и в полной мере объясняющие ее действия слова. Одни лишь буквы в голове мелькали, прыгали, исчезали, и больше сердило то, что, казалось бы, она знала, что произнести, но все это вертелось на языке и не хотело приобретать ни смысла, ни материальности. — Если трещины были замечены и признаны, ты на верном пути. — Это не похоже на меня, — внезапно сказала она еще тише, голосом совсем слабым, не присущим себе. Она будто бы слышала, что говорил отец, но сквозь кожный зуд и дурацкий шум в ушах. Когда она в последний раз говорила о своих проблемах? После Нерона был ли хоть один раз, когда она честно говорила о том, что ее беспокоило? На плечо опустилась тяжесть. Уэнздей вздрогнула. Волнение спустилось с головы до пальцев ног. Она сделала глубокий вдох. И выдох. А затем медленно растаяла в объятьях отца. Быть уязвимой и отвечать на физическую привязанность с Инид в разы проще. Может потому, что она ее одногодка? Девушка? Та, кто может понять проблемы, находясь в том же обществе молодых людей так называемого цифрового поколения? Хотя Уэнздей точно не была одной из тех, кто считал, что «предки отстой». Она выше скудоумных наименований. Ее родители скорее позитивные амурные кровопийцы с пылким темпераментом. Не будут прицепляться к тебе без твоего активного согласия, но уходить с твоего поля зрения, если планировали на кого-нибудь напасть, на друг друга в том числе, они не собирались. — Уэнздей, — начал спокойно Гомес. — Ты должна знать, что мое отношение к тебе не изменится. Ни мое, ни твоей матери, ни кого из нашей большой семьи, живой или мертвой. Брось ты даже наши замечательные захватывающие поединки, клянусь своим старым отцовским сердцем, что ни на йоту не перестану любить тебя, дитя. Его сливовый вельветовый костюм пропах сигарами, а именно жженным сахаром и растительно-древесными нотами. Большая теплая рука потирала ее плечо. В уютном коконе, излучающем заботу, поддержку и защиту, она расслаблялась также быстро, как это было много лет назад. — Прекрати, отец. Ты слишком сентиментальный, — вымолвила она беззлобно. Переживания, которые держали ее в неподатливом капкане, разжимались. Гомес оставил поцелуй на макушке и только сжал крепче. Она прикрыла глаза. — Спасибо. — Всегда пожалуйста, душа моя. Помни, что ты не одна.***
Жизнь в поместье шла своим чередом. Когда Пагсли покинул дом и помчался к своей подруге, а родители уединились в одной из гостевых, Уэнздей посвятила время своему второму брату. В стенах его детской она была изолирована от всех остальных, будто комната являлась не только его маленьким убежищем. Его декоративные обои с монстрами напоминали о ее собственных, когда она была малышкой. Ей они действительно нравились, пока она не пришла к решению, что все эти «детские фривольности» настало время заменить на угольные обои с темно-серыми узорами (настолько темными, чтобы те сильно не выделялись на черном фоне, но и не сливались, превращая комнату из викторианского готического стиля в спальню тотал блэк). Будучи личностью, заявляющей, что одиночество равно комфорт, продуктивность и отдых, она не хотела, чтобы ее привязанность и любовь к членам семьи проявлялась открыто и активно. Но все прекрасно знали, но не говорили об этом вслух, что Уэнздей нравилось приглядывать за Пьюбертом, как когда-то за Пагсли. Только вот Пагсли младше всего на три года и давно вырос, а Пьюберт еще слишком мал и уязвим, в общем, совершенно не готов выйти из-под ее крыла. Иногда она ему читала, когда тот просил. Ворчала, конечно, поначалу, чтобы блюсти свой образ непроницаемой старшей сестры, но в итоге брала что-нибудь полезное на свой взгляд, для нежного создания и садилась рядом. Они лежали на его небольшой кровати, что давно сменила черную колыбель с кружевной тканью поверх. Ноги Уэнздей упирались в спинку, когда она вытягивалась в полный рост, но это неважно, ведь для чтения было достаточно опереться спиной на подушки. Пьюберт лежал рядом, смотрел в книгу и изредка задавал самые разные вопросы. Она читала ему «Убийство на улице Морг» Эдгара По. Спокойный голос и отсутствие картинок потихоньку побуждали веки мальчика закрываться, и каждый раз времени на то, чтобы их открыть, уходило все больше. Ее удивляло, что он все еще просил ее о чтении, потому что усидеть на месте для маленького ребенка часто было непосильной задачей, но он упрямо искал ее общества и требовал главу очередной книги. Она как-то прочла ему то, что написала сама, но про это не обмолвилась и словом, хоть и подмывало это сделать, когда написанное Пьюберту понравилось. Глаза мальчика бесповоротно закрылись, что бывало нечасто, если только они не читали что-то перед сном. Несомненно их ночевка закончилась намного позже объявленного родителями именинника отбоя. Его голова опиралась на ее плечо, и рот был слегка приоткрыт. Такой по-ангельски миловидный, когда спит. Целая трагедия. Она улыбнулась краешком рта и мягко закрыла книгу, едва слышно шелестя страницами. В комнате, не считая глубокого дыхания Пьюберта и ее собственного звуков больше не было. Все это вынуждало Уэнздей предаваться насущным вопросам и размышлениям о будущем. Пьюберт скоро пойдет в школу, а она будет заканчивать. Дальше что? Уэнздей бездумно задела желтоватые страницы пальцем. Раньше у нее были планы, переходящие, грубо говоря, из крайности в крайность, где она либо продолжала обучение, даже, может, начинала строить карьеру специалистки по расследованию уголовных преступлений (и продолжала быть писательницей, черпая вдохновение в работе), либо бросала все и отправлялась в путешествие по жутким местам, изучала опасные места с ядовитыми растениями и попадала в «сверхъестественные» как это называли нормисы, события, все еще продолжая писать, а также отправлять семье письма от руки и фотографии, сделанные на мыльницу. Ну, она думала об этом до появления телефона в ее жизни, хотя она все еще за весточки, которые можно подержать в руках, несмотря на быстрое средство связи. Но сейчас казалось, что продумывать свое будущее до мельчайших подробностей бесполезно. Даже самое прочное могло расколоться на тысячи осколков, и из-за изначальных ставок на вечность собирать в последствии все это становилось сложнее. В ближайшее время ей предстоит вернуться в привычную колею, когда было известно почти все, кроме сюжета ее начатых историй. Но она была уверена, что в будущем ее ждет много свершений. Или она не Уэнздей, черт побери, Аддамс. Телефон в кармане толстовки завибрировал. Сердце пронзил укол, и по всему телу прошлись табуном мурашки. Инид. Пускай будет Инид. Она аккуратно двинулась в сторону, чтобы голова брата спокойно соскользнула на подушку, и медленно встала. Пару суставов хрустнуло, протестуя. Она выпрямилась и нажала на кнопку блокировки, чтобы вибрация стихла, и беззвучно вышла из детской. Перед глазами на дисплее мелькал пропущенный. Она отошла чуть подальше от комнаты, ощущая легкое волнение, когда палец завис над номером в последних контактах. Уэнздей поднесла трубку к уху, пошли оглушающие гудки. В коридоре стояла прохлада, солнце за окнами издевательски нависало над домом, а птички за ее грудной клеткой яростно затрепетали, желая вылететь на свободу, в бешенстве пробив себе путь грубой силой. Она провела пальцами по стене рядом и остановилась на определенной точке, услышав звонкий голос. — Ты чего не взяла? Я тебя отвлекаю? Голос Инид по ту сторону провода был, как и прежде, жизнерадостным, возможно, даже приглушенным, потому что звучала она так, словно закусывала губу, пытаясь удержать внутри себя искрящуюся беспочвенную радость. Уэнздей хмыкнула себе под нос и позволила нежной улыбке исказить рот. — Пьюберт уснул, — сказала она, неосознанно царапая ногтем стену. — Не хотелось прерывать его сны про двойное убийство. — Двойное… Убийство? — «Убийство на улице Морг», Эдгар Аллан По, — Уэнздей закатила глаза. — Инид, ты учишься в месте поклонения По, школа это лишь прикрытие для фанатиков. Могла бы прочесть больше чем пару рассказов. — Yατάκι, зачем мне это, если ты выкладываешь мне, что думаешь или что читала почти наизусть, хочу я этого или нет. Уэнздей отчетливо слышала ее настроение и почти видела ясные голубые глаза, подернутые кокетством и провожаемые игривым наклоном головы в сторону. Она посмотрела в окно, зашторенное кружевными занавесками, и подставила свободную руку под локоть, прислонившись плечом к стене. Прозвище на другом языке, несомненно, что-то абсолютно сладкое, доставило затылку приятное покалывание. — Тебе нравится, когда я так делаю. Теперь ее сердце под точками пульса только сильнее завелось, колебля стенки артерий. Инид, как на зло, на мгновение замолчала. И это было настоящей пыткой. — Да, — произнесла Инид. За ее мягким согласием следом прозвучал хриплый смешок. Уэнздей задержала дыхание и замерла. — Нравится. Смущенная улыбка, как уже не редкое во взаимодействиях с одной взбалмошной блондинкой явление, украсила лицо. Уэнздей посмотрела себе под ноги, а затем, засунула руку в карман и принялась ходить взад-вперед, не в силах устоять на месте. Почему-то именно этот звонок превратил ее в заводную механическую игрушку, всю дребезжащую от нервной энергии, как ее младшего брата. — Стой, погоди! Мы не будем обсуждать факт того, что ты читала младшему брату? О. Она остановилась и взглянула на дверь детской. Да, несомненно, ее репутация давно рухнула к ногам волчицы, открывая истинное «я», но обсасывать темы, где она действительно была к кому-то нежна, пусть даже если это ее самые близкие люди, она не хотела. Плечи сами собой расправились. — Нет. — Ох, ну это так м-и-и-ло… Протянутое последнее слово было отлично слышно, и даже если положить телефон на подоконник и отойти на пару метров назад, можно было заливаться краской с расстояния, не боясь, что живая энергия, передаваемая девушкой с самого Сан-Франциско, доберется до ее сердца. Уэнздей фыркнула. Она облокотилась лопаткой о стену, скрестила ноги и обняла себя за талию. — Louveteau, — явно подчеркнула она. Сердитый румянец, вероятно, проступил на коже. — если эта информация просочится куда-нибудь извне, я вырву твой болтливый язык. — Почитаешь мне как-нибудь? Инид Синклер — поздно обратившаяся, бесшабашная голубоглазая волчица. Вселяла в нее ужас неоновым лаком для ногтей и разноцветными оборками на юбках, но неимоверно впечатляла длинными клыками и большими габаритами мохнатого тела в свете ясной луны. Игнорировала угрозы, из-за которых ранее люди, наслышанные о выполняемости этих самых угроз, спешили ретироваться и не показываться на глаза ближайшее время. Она игнорировала их с неподдельным воодушевлением в тоне голоса и умудрялась своими действиями не разозлить, а только заставить закатить глаза и что еще хуже, навязать привлекательность такому беспечному отклонению попытки запугать. Хотя в сторону блондинки это с самого начала был простецкий блеф. Уэнздей сделала вдох и, прикрыв веки, коротко выдохнула. — Пока, Инид. Она все еще могла побыть немного вредной. — Эй, стой- Уэнздей не стала слушать продолжение и беспощадно сбросила звонок. Раз Инид думала, что можно дразниться, то и Уэнздей резонно могла ответить напускным недовольством. Но потом, засунув телефон в карман, она поняла, что тоска по подруге быстро заполнила ее до краев. Она забрала длинную прядь челки за ухо. Настырный мозг продолжал подкидывать ей выборочные воспоминания, где они завтракали, обсуждая подозрительных новых учеников (Инид уверяла ее в том, что все ее домыслы — чушь. Так и через пару дней докладывала об изгоях чуть ли не всю биографию) или сидели бок о бок на совместных занятиях и стукались коленями, потому что Инид не могла спокойно следить за уроком, когда ей было скучно. Воспоминания были простыми, но делали с ней что-то такое ужасное, что хотелось зарываться лицом в ладони и пищать. Прямо также, как Инид каждый раз, когда ее что-то умиляло. Но это не то, что Уэнздей когда-либо делала или хотела делать. Терпеть этот теплый свет внутри невыносимо, он успевал разворотить органы и выжечь на ребрах имя, состоящее из четырех букв. Она оттолкнулась от стены и решительно развернулась, но ее глаза расширились, и поза дрогнула. — Твоя девушка-оборотень? — спросил Пагсли и глупо ухмыльнулся. На нем была полосатая футболка и свободные рваные джинсы, а еще такой невинный вид, что хотелось по-варварски двинуть ему кулаком в физиономию. Уэнздей смерила его взглядом. Все теплые эмоции схлынули, уступая место каменной маске. Сколько он успел услышать? А увидеть? Даже если этот вопрос ее волновал, она решила действовать так, будто не была поймана с поличным с улыбкой на губах. Твердой походкой и с гордой осанкой она обошла брата и двинулась вниз по лестнице. Она закатила глаза под веками, когда эта пиявка последовала за ней. — Если ты собираешься меня преследовать, я скую тебя цепями у дерева на холме, — проговорила она сквозь зубы, совсем неосознанно ускоряя шаг. Да и стук ботинков по дереву отчего-то стал громче, а хватка на перилах крепче по мере спуска. — Грачи склюют глаза, как волчьи ягоды, а твоя новая подружка получит по почте язык. Или ухо, подумала Уэнздей, вспоминая Ганнибала и Эбигейл. Они оказались на пустой кухне, потому что обед прошел давно, соответственно, с посудой тоже успели расправиться. Общество Пагсли нервировало. Она залезла в холодильник и, пробежав по полкам глазами, достала оттуда коробку с обычным вишневым соком, а затем вытащила стакан. — Я просто спросил, Инид ли это. Ее лопатки напряглись. Парень стоял позади, но его раздражающая ироничная ухмылка слишком сильно улавливалась ушами. Она медленно закипала, но держала себя в руках, потому что, если сорвется, победа в перепалке достанется Пагсли. Уэнздей открутила крышку, но в поле зрения рядом с рукой с глухим стуком опустился еще один стакан. Недовольно, но по-прежнему нарочито сдержанно, она налила сок сначала ему, а потом себе. — Ты не отрицаешь, что Инид твоя девушка, — сказал Пагсли, как бы невзначай, сделал глоток сока и стал небрежно листать что-то в своем телефоне. Еще немного, и она отправит его сенсорную игрушку в полет на противоположную сторону кухни. — Пей свой сок, Пагсли. Я не поведусь на идиотскую провокацию. — Ты дала ей уменьшительно-ласкательное прозвище. — Она недавно впервые обратилась — слова встали поперек горла. Пагсли поднял бровь. — она еще волчонок. Это самое глупое и неубедительное оправдание из всех, что можно было придумать. Пагсли смотрел на нее с озорством в глазах, но и с непонятной мягкостью. Она еле держалась от того, чтобы отвести взгляд, потому что кожа лица горела. Рука сжимала стакан. Ледяной сок в итоге не остужал ни внутренности, ни ладонь. Как досадно. — Ты улыбалась. Я мог закрыть глаза и услышать улыбку в голосе, — он поднял брови, округлил глаза и подался головой вперед, как будто указывал на самую очевидную вещь, которую стыдно не заметить. — И что с того? — раздражилась Уэнздей. — Ничего. Пагсли осушил стакан и поставил рядом с раковиной, не сполоснув и уж тем более не убрав на место. У нее задергался глаз. За каких-то минут десять он успел ее взъерошить до дрожи от дикой злости. Она и забыла, каково это, когда у тебя под боком растет раздражающий подросток-брат. Уэнздей, источая гнев, только пар из ушей не валил, принялась за мытье стаканов. Она поставила их на место, вытерла влагу с рук коричневым махровым полотенцем. Зуд эмоций понемногу сходил на нет. — У меня только один вопрос. Внезапно сказал Пагсли, когда она думала, что на кухне его уже не было. Она повернулась с хмуростью между бровей и сцепленными плотно челюстями, тяжело выдыхая через нос. Уэнздей сложила руки на груди и кивнула наполовину высунувшемуся из прохода брату. — Cara mia или ma chérie? И прежде чем она кинула в него пачкой сока, он скрылся за поворотом, смеясь. Сок шлепнулся на пол невредимый, к счастью. Уэнздей глубоко дышала. Она зло смахнула челку с глаз и подняла коробку. Пагсли не понимал, о чем говорил.***
Теплый свет настольной лампы струился по тусклому дереву и растворялся в темноте, когда, как тени от предметов растягивались в чернильные линии и размытые кляксы. Уэнздей сидела за столом с прямой осанкой и смотрела сквозь листок, вставленный в пишущую машинку. Она написала три страницы текста, причем действительно неплохих, наполненных не без причинными сомнениями Вайпер насчет одного из участников следственно-оперативной группы. Сначала было трудно, но когда она постаралась отключить непрошенные размышления и поставила пальцам задачу записывать слова сразу же, как они приходили в голову, дело пошло мягче. В кружке на столе осталась половина крепкого кофе, который медленно остывал во время ее писательского прорыва. Уэнздей не хотела и не могла, по сути, отвлекаться от дела, потому что впервые за долго время у нее начало хоть что-то получаться хорошо. Писала она до того момента, пока в мысли Вайпер не начали вторгаться мысли об одной светлой голове с покрашенными кончиками волос. Она останавливалась и одергивала себя несколько раз, раздражаясь глупому сердцу, но вскоре оставила это дело, оторвала пальцы от клавиатуры и откинулась на спинку стула со сложенными руками на груди. Писательский час прошел. Она взглянула в окно. На небе луна была почти полной. На самом деле, если не всматриваться, то сегодня казалось, что над землей вполне себе цвело полнолуние. Но все-таки воображаемая окантовка по краю, которая должна была заполниться серебристым, говорила об обратном. Завтра Инид обратится впервые перед всей своей семьей, а Уэнздей не будет рядом, чтобы сделать ванную с пеной и оставить утром чашку сладкого чая с мятой перед уходом на занятия. Она признавалась себе, что переживала, потому что только семья Инид могла действительно превратить уверенную девушку в маленького ребенка, глотающего слезы из-за нагоняя за поступки младших братьев. Уэнздей знала, что Инид в итоге справится, но с какой болью ей это дастся? Она вздохнула. По комнате гулял свежий воздух из-за открытого окна. Этот вечер выдался теплее предыдущего, как, впрочем, и сам день, что ее, несомненно, тоже нервировало. Потому она и покинула дом только для того, чтобы поморщиться надоедливому солнцу и зайти обратно. Прогулка к болоту подождет. Говоря о болоте, она могла спокойно выйти на улицу сейчас и насладиться прохладой наступающей ночи, свежестью вблизи у воды и послушать серенады проснувшихся после спячки лягушек. Но ей хотелось другого. На стенах в коридоре лампы горели не все, полумрак всегда больше приветствовался в этом доме. Для того, чтобы рассмотреть путь, достаточно было по источнику света на каждые пять метров. Впрочем, она могла передвигаться по поместью с закрытыми глазами в любом случае. Не достигнув отцовского кабинета (потому что путь ее лежал в другую сторону), она слышала злорадный смех и звуки крушения, а еще, по-моему, голоса братьев. Что ж, по крайней мере, они не делали что-то громкое в разных частях дома, а скучковались в одной комнате с поездами и отцом. Хотя сказать, что это хорошая идея… Она вылила кофе в раковину, помыла кружку и оставила на подставке. Вода с керамики капала вниз, а Уэнздей бездумно потирала большим пальцем запястье, прикрытое кофтой. Инид написала, что ляжет спать сегодня пораньше, чтобы иметь больше сил для следующей ночи. На самом деле она это упомянула, но до последнего оставалась в чате и отправляла кружочки с голосовыми обо всем и одновременно ни о чем. Уэнздей пришлось ее заставить отложить телефон, хоть и хотелось слушать неторопливый голос дольше. Не то чтобы ее сильно интересовал новый альбом Мелани Мартинез, но он интересовал Инид и этим все сказано. Физический отдых играл важную роль для душевного спокойствия, но лучше всем скрипучим процессам, которые только и делали, что толкали колесики ржавого механизма вперед, помогли разговоры. Делиться переживаниями выходило также неприятно, как и прежде, но результат был. Вот уже и от ненавистной коррозии наполовину избавилась. Через боль к победе. Возможно, к крохотной и одной «из», но не все делается сразу, ведь так? Когда она подошла к гостиной, она услышала стук чашки о блюдце, что ворвался в беспечное музыкальное сопровождение. Играло что-то похожее на поп-музыку из пятидесятых. Ноги ее остановили у косяка двери. В поле зрения попадал незажженный камин с серой золой после утреннего полена и мама, сидящая на диване к ней спиной. Руки Мортиши усердно работали, а рот едва слышно подпевал старым песням. Уэнздей вошла в комнату. — Чашечку белены, милая? Мама расслабленно опиралась на подушки, разложенные вокруг себя, и ритмично работала стальными спицами для вязания. Она выглядела умиротворенно. На столе стоял чайный сервиз, состоящий из заварочного чайника, сахарницы и двух чашечек с блюдцами. Уэнздей словно переместилась в детство. Не хватало только отца с дымящейся сигарой во рту, спящей Китти в ногах и Пагсли на заднем фоне с очередным каким-нибудь изобретением в руках. Возможно, с подпаленными волосами, стоящими дыбом. Уэнздей кивнула предложению и присела рядом. Только сейчас она поняла, что устала. Вроде ничего особенного за день не произошло. Она не убегала от монстров (как минимум физически) не бродила в поисках улик, да и фехтование днем не должно было повлиять на нее таким образом, но в голове была легкая дымка, а телу держать строгую позу совершенно не хотелось. Она скользнула взглядом к внезапному движению перед диваном. Вещь, откуда не возьмись, шустро вскарабкался по ножке стола к сервизу и без проблем наполнил ее чашку горячей жидкостью. Значит, они не совсем одни, подумала Уэнздей. Она поблагодарила его, после чего тот оперативно вернулся вниз, контролировать серый клубок пряжи, норовивший сбежать куда-нибудь в сторону камина. — Как прошел твой день, дорогая? — спросила благодушно Мортиша. Спицы стукались о друг друга, успешно справляясь с петельками. Инид, несомненно, захотела бы парочку уроков от Мортиши. Уэнздей потянулась за чашкой, и придерживая блюдце, скрыла смущение за позолоченным краем и неплотным паром отвара. — Ничего захватывающего, чем можно было бы поделиться. Она обращалась корпусом в сторону матери и опиралась предплечьем в подушку с вышивкой, двумя своими руками удерживая чашку и блюдце. Мортиша посмотрела на Уэнздей. Ее карие глубокие глаза передавали доброту и мудрость. Она не могла разглядеть это в себе, но отец не раз замечал, насколько сильно их взгляды были похожи. — Иногда простой рассказ о птице, присевшей на ветку дерева, беспричинно даст почувствовать себя лучше, — многозначительно изрекла она. Уэнздей могла сказать, что ее тон не давил, но красноречиво поощрял расти желанию поделиться. Вещь внизу перекатывал по полу клубок пальцами туда-сюда, как игривый кот. Похоже, в нем тоже просыпался охотничий инстинкт. — Отец застал меня врасплох на кухне с рапирами в руках после того, как мы приехали, — она поджала губы, но и вполовину той кутерьмы при разговоре с отцом о своих промахах не испытывала. И вправду немного стало легче, но все еще не так, как хотелось бы. — Ах, как на него похоже, — Мортиша издала смешок. Уэнздей наблюдала за вязанием. Умиротворение мягко растекалось по костям, а горячий напиток согревал грудь и желудок. Язык будто развязали, ну или ослабили прочный сдерживающий фактор. Пальцы легонько отстукивали ритм по белому фарфору. Кончик языка очертил верхний ряд зубов с внутренней стороны. — Пагсли вел себя как остолоп, — она подвигала челюстями. Поддразнивания брата подмывали маленького склизкого монстрика в ее животе шипеть и пузыриться. Ее откровенно бесили глупые намеки, с которыми она совершенно не хотела иметь дело. И она не жаловалась, а просто констатировала факт. — Что так? Снова не поделили игровую? — мама, искренне недоумевая, подняла брови и оторвалась от изделия на коленях. Уэнздей нахмурилась. — Я давно не пользовалась игровой, мама. У меня есть дела поважнее. — Конечно, — Мортиша кивнула, но будто бы забавляясь и продолжила вязать. Реакция не задела, но Уэнздей все равно по-детски надула губы. — Все забываю, что ты выросла из этого. Так легко закрывать глаза на годы, когда вы находитесь здесь, под боком. Но потом успеваешь только моргнуть, а уже пришло время отпускать. Мы так скучаем по тебе, Уэнздей. Мама тяжело вздохнула, но хандра, тянущаяся из ее слов, была больше наполнена тихой грустью. Она не была явно расстроена или огорчена, просто немного тосковала. Зато Уэнздей ощутила непреодолимое желание заявить о своем присутствии. Неважно то, что было или то, что будет, пока есть возможность находиться рядом, нужно использовать ее по назначению. — Сейчас я дома. — И я очень рада этому, моя милая. Улыбка на ее губах стала шире, а морщинки у уголков глаз только сильнее подчеркивали года, наполненные жизненным путем, где были взлеты и падения, опыт подросткового увлечения, победы, присужденные за мастерство и скорость, а также материнское счастье застать первые шаги дочери со своим любимым человеком. Клубок, с которым Вещь играл в футбол пальцами, отлетел в сторону и укатился к самому камину, благо не смог преодолеть небольшой порожек и угодить в золу. Мортиша пригрозила ему пальцем, после чего рука пристыженно принялась сматывать серую шерсть обратно. Она уже закрывала петли на горлышке изделия, когда Уэнздей допила отвар. — Непривычно, что ты вяжешь что-то для того, у кого меньше двух голов. Мортиша засмеялась, а Уэнздей поставила чашку с блюдцем на стол. Несмотря на то что сиамские близнецы довольно редкое явление, часть рожденных пришлась на их большую семью. «Одна голова хорошо, а две — едят больше» — так говорил дядя Фестер. Он всегда подозрительно косился на последние две порции его любимого заливного из ящериц, стащенные Декстером и Дональдом. «Два рта на один желудок это мухлеж чистой воды, Уэнздей!». Невероятнейшим образом к концу вечера у близнецов по обычаю пропадал второй столовый прибор. — Было время, когда вы с Пагсли тоже носили связанную мной одежду, — Мортиша умело накидывала с помощью стальных спиц петлю на петлю, смотря с благоговеньем на свою работу, но головой она переносилась в далекие воспоминания. Уэнздей молчаливо приготовилась слушать, бездумно потирая пальцами объемные узоры вязаной наволочки, надетой на подушку. — Помню, я сделала твоему брату свитер из грубой шерсти. Он плакал и капризничал, так что от носки, к сожалению, пришлось отказаться. Но я так долго его вязала. Хотела попробовать что-то новое, бросить вызов самой себе. Не справлялась с техникой, распускала и вязала по-новой… Тогда у меня было не так много навыков, — она вздохнула. На спице осталась одна петля, Мортиша попросила у Вещи ножницы из коробки с пряжей, стоящей внизу, а затем отрезала нить и протянула ее внутрь последней петли. Она придерживала вещицу для ребенка друзей на коленях и с мягкой улыбкой, одними лишь губами принялась ее разглядывать, пребывая в приятном прошлом. — Тебе было всего пять, а ему только исполнилось три. Я думала над тем, чтобы окончательно распустить горе-свитер и связать что-то другое, но на следующий день увидела его на тебе, — она перевела теплый взгляд, казавшийся светлее из-за света рядом стоящего торшера, на Уэнздей. — Он был тебе впритык, ты сразу же принималась потирать кожу, стараясь уменьшить зуд, когда думала, что я не вижу, но носила его с полным хладнокровием и не обмолвилась и словом по этому поводу. Хотя это действительно была паршивая пряжа. Мортиша, продолжая улыбаться сомкнутыми губами, осторожно сложила маленький свитерок и стала собирать принадлежности для вязания в специальную коробку. Ее рассказ побудил Уэнздей смущенно повести плечами. Она не помнила этой ситуации из детства, от слова совсем. Она допускала, что могла быть… излишне самоотверженной, особенно, как бы она не хотела признавать, она бы ухватилась за возможность стать лучшим ребенком. Затмить маленькую несмышленую помеху на своем пути к родительской любви. Сейчас, сидя рядом и слушая это все, она чувствовала себя не в своей тарелке, не то чтобы мама над ней смеялась, но все же терпеть рассказы из детства всегда ей удавалось с трудом. Но самую малость, где-то в далеких глубинах ее потрепанной души не успевший зачахнуть росточек себялюбия купался в лучах маминой невысказанной вслух гордости. Та Уэнздей из воспоминаний старалась сделать маме приятно, и мама это оценила. — Я привыкла уважать чужой труд, — она приподняла подбородок и вся подобралась в собственной важности, потому что все-таки ее эго ситуация тешила. — Милая, вы с братом только пришли на свет, вам было всего ничего, — Мортиша по-доброму посмеялась и, закончив все собирать, приблизилась на диване ближе. — Хотя ты и в три года уже была такой. Мамина рука трепетно заправила челку с одной стороны за ухо, мурашки пошли по коже. Тот же запах крема для рук, та же осторожность, с которой женщина всегда взаимодействовала с дочерью. Словно она каждый раз боялась, что будет отвергнута или, что хуже, перейдет границы своего ребенка, из-за чего близость с ней навсегда станет нежеланной и неприятной. Уэнздей все прекрасно понимала и видела, но она ничего не могла с собой поделать, это просто происходило. Эта дрожь по телу, непонятное отвращение. Она могла назвать эмоцию, но до истоков добраться всегда было сложно, да и не хотелось копать глубже. Но, преодолев сопротивление, преодолев инфантильное желание не прикасаться к тому, от чего тебе больно, Уэнздей поняла, что мало-помалу ее отпускало. — Какой? — поинтересовалась Уэнздей. Мортиша улыбнулась. Боковым зрением Уэнздей заметила, что Вещь перебрался на кресло и сложил свои пальцы для того, чтобы подремать. — Внимательной, — ответила мама. Она скользнула глазами от Уэнздей по полу и к стене, очевидно, что-то обдумывая. — Ты не задумывалась над тем, что делаешь, просто делала. Помнишь, как ты учила Ларча танцевать балет? А вот это воспоминание, тщательно запрятанное в закрома, она бы хотела уничтожить. Она скованно заерзала на месте. Было ощущение, что Мортиша сказала страшное запретное слово, то самое, которое активировало родовое проклятье или являлось безумно оскорбительным по отношению ко всем поколениям семьи Аддамс. Она наверняка густо покраснела. В груди расплылось, по шее потекло, на кончиках ушах загорелось — все везде обволокло маслянистым теплом. Какой стыд. — Ты была так очаровательна в этой маленькой черной балетной пачке, — продолжала мама, мечтательно заглядывая в отпечатанные в сознании картинки тех страшных дней. — Как вороненок. От растерянности, смущения и внезапности ситуации ее губы непроизвольно дрогнули. Она опустила голову и потерла правую щеку. — Я видела эту маленькую улыбку, Уэнздей. Мортиша игриво ткнула ее в живот, и Уэнздей живо насупилась. Все выходило из-под ее жесткого контроля, а она не любила, когда в голове не могла отыскать выход из сложившейся ситуации. Даже самое тупиковое положение решалось, но вот в вопросе об эмоциях она полный профан. Эмоции скрывать сложно. Неожиданно рука мамы легла на щеку, и Уэнздей подняла глаза. Мортиша сосредоточенно хмурилась, морщинка между бровей казалась слишком серьезной и обеспокоенной, и Уэнздей невольно забыла про все, о чем до этого думала. Мама спустилась на подбородок, повернула голову Уэнздей в сторону, в другую, внимательно рассмотрела, что стало реально интересно, что же она обнаружила. — Где же… Где же она? — спросила Мортиша, ни кому напрямую не обращаясь. — Кто? — глупо полюбопытствовала Уэнздей, дернув вверх бровями. Мортиша очертила большим пальцем ее челюсть, пристально куда-то всматриваясь. — Твоя ямочка. В гнусном, быстром и совершенно нежданном действии ее худые пальцы нашли ребра и живот Уэнздей и бессовестно принялись щекотать. Она дернулась, как ошпаренная, разразилась, пощадите ее достоинство, не то писком, не то смехом и съежилась вся знаком вопроса, невпопад пытаясь защищаться от собственной матери. — Вот и она, — мама довольно рассмеялась. Уэнздей же, как зашуганный зверек, медленно расправилась из своего положения, но сжалась обратно с улыбкой во все зубы, когда мама подразнила ее, резко приблизив вновь руку к животу. — Мама! Уэнздей отползла подальше, уперлась поясницей в диван и прижала подушку к животу для обеспечения безопасности. Ее пульс давно подскочил, а щеки загорели. Она с легкостью попалась на детскую уловку, словно ей было снова пять. Как это вообще можно представить? И ведь это каждый раз срабатывало. Мортиша всегда выглядела так убедительно, что она, будучи ребенком, безоговорочно на все велась. Но ей сейчас не пять! Секунду спустя Уэнздей осознала, что ни раздражения, ни смущения, ни злости не было. Что улыбка все еще держалась на губах, а мама все еще была мамой, а не наглой разбойницей, которая делала пакости ради жестокого смеха. — Я могу оценить твое актерское мастерство, — она закатила глаза и с опаской, но отложила подушку, — но я больше не ребенок, мама. — Нет, больше нет, — Мортиша с каплей досады вздохнула. Ее рука легла на ладонь Уэнздей, что держалась на спинке дивана, и слегка сжала пальцы. Враз все искры веселья осели на пол, уступая место более важному моменту. — Но ты все еще моя любимая и единственная дочь. Я чувствую, как тебя гложет то, о чем ты не хотела разговаривать. Позволь мне быть матерью, которую ты заслуживаешь. Она взглянула на маму усталыми глазами. Ее разрывало на части от желания поделиться всем, что наболело, и желания поддаться ядовитой прихоти, закопать чувства в себе на глубину Марианской впадины. Она, словно как цирковое животное, балансировала на деревянной доске с роликом под ним. Жар напал на лицо, а взгляд переместился в сторону. — Я… — горло нещадно сохло, внутри все горело. Она выпуталась из маминой хватки и стала беспокойно ковырять уголок подушки. — У меня были отношения. Почему говорить так сложно? Она мельком глянула на маму. Ее рука все еще покоилась на спинке дивана, безмолвно готовая вновь переплести пальцы в акте поддержки. Телом она подавалась вперед и сосредоточенно ожидала продолжения. — Он ученик академии? — спросила Мортиша, возвращая разволновавшуюся Уэнздей к теме разговора. Она снова уперлась глазами в руки. — Нет, он… Он живет и учится в Джерико. — Нормис, — утвердительно произнесла мама. Уэнздей кивнула. Ей думалось, она все отпустила. Все события, произошедшие с ней во время отношений. Думала, что больше не вернется к этому разочаровывающему опыту, только лишь обмолвится, чтобы не гложила недосказанность, но сейчас кишки разъедала обида, а горечь раздражала язык. Несправедливо. Все было таким несправедливым по отношению к ней. Песни в сиплом радио продолжали сменять друг друга. Не было слышно ни тика часов, ни зажженного камина с треском залежавшегося дерева, да и на улице ни малейшего ветерка. — Мы вступили в отношения перед зимними каникулами, но недавно… Уэнздей прервалась. Чувств к горлу подскочило слишком много, чтобы суметь их обработать или тем более понять. Воспоминания о парне провожались сильным непринятием и враждебностью, но почему-то было больно. Почему он вел себя так со мной? Почему со мной? Она прокашлялась. — Мы расстались, — Уэнздей тяжело выпустила из себя воздух. Пальцы на подушке замедлились, губы дрогнули. Она полностью замерла в моменте, буравя изделие в руках, пока рука непроизвольно не подлетела к веку, чтобы подобрать слезу. Похоже, я плачу. Как по щелчку, плотину внутри прорвало, и глаза стремительно застелило пеленой. Она даже не пыталась это скрыть и просто продолжала стирать каплю за каплей рукавом черной толстовки. Шорох одежды. Скрип дивана. Неразборчивый шепот над головой. Пришло тепло, щека прислонилась к мягкой коже, выглядывающей из-под выреза сорочки. Успокаивающие поглаживания по спине и запах терпких духов посылали груди ток и тяжесть горлу. И она снова падала. — Щ-щ… Она слышала на макушке шипение, осознавала легкие покачивания из стороны в сторону и вскоре поняла, что скулила, обхватив маму за талию. — Я с тобой, я рядом. Мортиша убирала ее челку с лица, бережно вытирала слезы и шептала нежные слова. Уэнздей вспомнила, как несла останки маленького скорпиона в голых руках, она помнила, что молчала и пялилась на них всю дорогу до дома. Она слышала хруст его конечностей и звук велосипедов, проезжающих снова и снова по беззащитному существу. Она вспомнила, как зашла в зал, где ее родители славно ворковали о чем-то своем, о чем-то сокровенном лишь для них одних. Она посмотрела на них карими глазами размером с блюдца, держа в руках кашу, что осталась от лучшего друга. И разрыдалась так сильно, что Мортиша и Гомес стали белее еще на тон. И сейчас она делала тоже самое. После плача Уэнздей лежала головой на коленях у матери в позе эмбриона и сжимала в руках подушку. Она чувствовала сильное истощение, будто ее выпотрошили, как рыбу. Голова начинала гудеть, клонило в сон, и хотелось поскорее закрыть глаза, чтобы ослабить дискомфорт и, наконец, провалиться в забытье. Сочувственные поглаживания по голове приводили ее сердце в порядок. Было почти как в длинных поездках куда-либо с родителями в детстве. Вот она сидела между отцом и матерью и возилась с миниатюрной моделькой складного ножа, а в следующее мгновение с трудом просыпалась от легких прикосновений и полных любви слов у кого-то на коленях. Мортиша аккуратно стянула резинки с ее косичек и стала медленно расплетать волосы. Уэнздей была не против. Спустя какое-то время она нарушила тишину: — Я не хотела этого всего, — голос был хриплым и изнеможденным. — Все случилось слишком быстро. Мортиша вздохнула. — Так бывает, Уэнздей. Сердце часто принимает решения быстрее разума. От ее слов стало чуть-чуть спокойнее. Она бережно расчесывала расплетенные волосы с одной стороны пальцами, мягко разделяя волнистые пряди. На данный момент ее тело настолько пропиталось усталостью и последовательным покоем, что она не думала, что сможет как-то отреагировать на внезапное появление кого-то еще из семьи. Но она надеялась, что никто их не потревожит. — Иногда она был похож на отца, — добавила она, шмыгнув носом. — Но потом загонял меня в рамки, которые душили. Рука в волосах остановилась, но следом, после короткого замешательства, приступила ко второй косичке. — Мне так жаль, милая, — выдохнула Мортиша. Уэнздей поменяла положение головы, из-за чего коснулась ее ноги носом, чтобы маме было удобно до конца расправиться с косой. Веки опустились. Она уткнулась в подушку и зажмурилась. — Почему я попалась, мама? — она позволила сломленному тону просочиться сквозь зубы и прокатиться по губам в тишину, нарушаемую часовыми подборками попсы из пятидесятых. Мортиша закончила расчесывать последние пряди пальцами, но Уэнздей продолжала прятаться в маленьком пространстве бедра, прикрытым шелком и подушки, теплевшей от дыхания. — Чувства опьяняют, — она ласковыми движениями убрала челку с глаз Уэнздей, мягко касаясь лба, а потом в каком-то чересчур заботливом и материнском порыве приложила тыльную сторону пальцев сначала к виску, а потом к щеке. Проверяла температуру. — Порой, чтобы развеять дурман, нужно вдоволь им напитаться, чтобы понять, что не так. Уэнздей перевернулась на спину и посмотрела на маму с хмуростью. — Ужасно. Мама, усмехнувшись, продолжила то убирать волосы, то просто призрачно касаться ее кожи. — Да, это так, — подтвердила она. Наверное, Мортиша вдоволь хотела насладиться их контактом, потому что без зазрения совести вцепилась в возможность заласкать ее до смерти. Уэнздей с легким раздражением смирилась с тем фактом, что она действительно сильно нуждалась в маминых прикосновениях. Поэтому на сей раз она простит себя за слабость и примет все, что мама хотела ей подарить. Возможно, она пересмотрит свое отношения к тактильным поползновениям своей семьи в будущем. Ей, конечно, не хотелось видеть самодовольные мордашки, потому что это означало, что годы, в которые она придерживалась одной и той же тактики — полный бред. Но эмоциональный рост через боль в принципе приемлем. Она уже немного закалилась за все гребаное время, проведенное в Неверморе. Уэнздей посмотрела маме в глаза, но смутилась и вперила взгляд в стену. — Прости меня, мам, — прошептала она. — За что, вороненок? Сладкий голос Мортиши отправил по плечам толпы дрожащих мурашек, и нежное прозвище, слетевшее мягко с ее уст, добавляло в костер лишь больше сухой пожухлой травы. Она заставила себя задержаться в глазах матери, и надеялась, что ее собственные глаза передадут весь искренний вес ее переживаний и глубокого раскаяния. — За все. Мама улыбнулась, покачала головой. И это натянутое чувство вернулось. Незаконченность, недосказанность. Уэнздей хотела облегчить душу, но что-то по прежнему держало ее на тонкой нити от конца. — Уэнздей, я никогда и ни за что не держала на тебя обиду. И я не хочу, чтобы ты думала обратное, — ее рука легла Уэнздей на щеку, а большой палец погладил медленно кожу. Уэнздей поджала губы и согнула ноги в коленях, продолжая удерживать подушку на животе. — Запомни: моя любовь к тебе безусловна, безгранична и непоколебима. Я благодарна тебе за доверие и очень рада, что ты смогла со мной поделиться. Я твоя мама, и я люблю тебя, — ее глаза передавали тепло и твердость. Что-то в выражении ее лица, в том, как мимика складывалась в разные эмоции, крылось уверенное чувство принятия и действительно неисчерпаемой горячей любви. — Мы любим тебя. Ты ведь наше грозовое облачко. Глаза заслезились, игла вонзилась в грудь и прошла насквозь. Она проморгалась и прерывисто, утомленная плачем, вздохнула. — Я тоже тебя люблю. Вас. И груз рухнул, как здание, подлежащее сносу. Кирпичи друг за другом полетели вниз, и поднялся столб пыли. И ощущать это было невероятно приятно. Легкие работали свободнее, и каменная плита, придавливающая ребра к позвоночнику, соскользнула с тела не в силах противостоять материнской любви и прощению. Уэнздей подавила следующий приступ плача, выпрямила скривившиеся губы и утерла успевшую выделиться влагу с ресниц. Она решила, что пора подниматься с маминых колен, и неторопливо села. Неожиданно мужской голос из радио объявил конец музыкальной подборки эпохи так называемой «модной (и музыкальной, если забегать в шестидесятые) революции» и поспешил сообщить о начале сборника лихих семидесятых. Пофыркивающее радио разразилось первой песней поры диско, задавая соответствующее настроение, если не Уэнздей, то точно Вещи, что внезапно проснулся и оживился из-за танцевальной мелодии. Мама поспешила ретироваться с полным серебряным подносом на кухню, оставляя Уэнздей наедине со своими мыслями. Она думала о своих повреждениях. Пальцы легонько потирали предплечье, а глаза равнодушно сверлили поверхность журнального столика. Сейчас в ее груди волны гармонии безмятежно заплывали на берег и отступали назад, чтобы флегматично повторить данное действие. Не время, подумала она. Она не хотела рушить то, что было сейчас. На сегодняшний день Уэнздей пережила достаточно мелодраматических разговоров. Ее предел достигнут, а лимит возможности показывать чувства в полной красе и оголенными, как они были и существовали в ее развинченном сердце, исчерпан. На самом деле она еще не готова поделиться этой темой. Но, как говорится, маленькими шажками… Мама вошла в комнату с небольшой миской, наполненной… орехами в шоколаде? Ее взгляд лукавый, движения как всегда напоминали порхание бабочки, а лицо выражало заботу и ярко горящее желание подбодрить. Уэнздей прищурилась, сканируя горошины, когда Мортиша присела рядом на прошлое место и подобрала ноги под себя. — Знаешь, — начала издалека мама. Уэнздей протянула руку к резной миске возрастом, вероятно, старше их с мамой вместе, и закинула в рот угощение. То звучно хрустнуло на зубах, когда она сцепила челюсти, и вкус горьких кофейных зерен со сладким шоколадом почти навязали ей полуулыбку. — Отец недавно обнаружил грибы рода… — Нет, мама, — резко прервала Уэнздей и сдвинула брови. — Я не буду травить его. Все в прошлом. Ее пакостная черта, любящая и ценящая самостоятельность, непроизвольно прорезалась наружу, как белые молочные зубы. Я сама решу эту часть своей жизни. Мортиша сразу смекнула, что здесь в самом деле затронула те границы, которая Уэнздей выделила для себя и уже тем более для окружающих неприкасаемыми. Она кивнула с уважением, слов как таковых не требовалось и запустила руку в густые черные локоны своей дочери. — Есть что-то такое, чем ты бы хотела поделиться, но испытываешь сомнения? — спросила деликатно она. — Ты можешь рассказать мне все. Уэнздей думала об этом, но пришла к тому, что рассказала все, что считала нужным. Остальными подробностями она делилась со своей подругой и сейчас, на данный момент вывернула душу ровно настолько, чтобы назвать свое состояние стабильным. — Подробности не имеют значения. Мне важно было… — она опустила глаза, — твое присутствие. Достаточно того, что ты знаешь ситуацию в общих чертах. И это являлось правдой. Уэнздей прежде всего требовалась мать, ее легкие движения, мягкие касания, теплые жесты любви и слова искренней поддержки. Уэнздей получила сполна. — Хотела бы я быть рядом, когда ты была одна наедине с этим, дорогая, — Мортиша сникла. Ее бархатный голос выражал гору сожалений, которую Уэнздей как никогда яро желала смахнуть. Ее пальцы с бордовыми ногтями отстукивали глухой ритм по колену, а локоть второй руки покоился на спинке дивана для того, чтобы костяшки длинных пальцев могли опираться на скулу. Уэнздей накрыла своей ладонью беспокойную руку матери, что была на колене, и немного сжала. Хоть и было непривычно или даже неловко, ее маме тоже требовалась поддержка. — Я была не одна. Со мной были Вещь и Инид. — Ох. Хорошо, — мама просветлела и улыбнулась вполне удовлетворенно. Вещь куда-то ускакал, но она уверена, что после ее слов возгордился бы до небес. Мама приняла задумчивый вид и после небольшой паузы многозначительно хмыкнула. — Инид, — она произнесла ее имя вслух, будто пробовала на вкус или желала прочувствовать каждую буковку телом. Прозябшее насекомое меж ее кровеносных сосудов, где-то под сердцем настороженно замерло. Оно остановило трепет своих маленьких крыльев и с волнением чего-то ждало. Мама повернула к ней голову и добродушно растянула уголки губ в улыбке. Блеск в ее горько-сладких глазах пролил ясность на все размытые мысли. Насекомое задрожало от ликования, а Уэнздей поняла, что все ее существо жаждало материнского одобрения ее выбора. — Тебя всегда тянуло на противоположности. Уэнздей расслабила плечи, которые до этого, оказывается, поднялись и затвердели, точно забетонированные. Она отняла руку и постаралась вернуть стоицизм лицу, которое наверняка стремительно принимало розоватый оттенок. Она надеялась, слезы, выкатившиеся из глаз, подкрасили ее щеки первыми, потому что ничего объяснять насчет смущения после подобного упоминания Инид ей не хотелось. — Что это значит? — спросила Уэнздей, приподняв подбородок. Незаинтересованность. Нужно изображать незаинтересованность. — Только лишь то, что тебе рядом нужен человек, уравнивающий твои темные качества. Мысль была простой. Безопасной. Уэнздей приняла ее сдержанно, но придирчиво, растопив на языке, и следом проглотила, удовлетворенно отмечая медвяный, слегка приторный вкус. Вещь прибежал со слышным стуком пальцев, переходящим в глухой звук из-за перемещения с деревянного пола на потрепанный ковер. Она задумчиво смотрела в одну точку где-то на книжных полках и рассеянно отправляла в рот кофейные зерна в шоколаде, когда разобрала «кабинет», «пожар» и «снова» боковым зрением. Мортиша беззаботно похлопала ее по бедру и обмолвилась, что отец уже третий раз за месяц будет полностью перестраивать комнату. «Он наверняка рад», бросила с улыбкой Мортиша, а потом поделилась мыслями насчет того, что поджоги, вероятно, спланированы. «Чем бы дитя не тешилось». Она встала со своего места и отправилась на поиски Ларча с огнетушителем. Уэнздей осталась в одиночестве и изнывала разрывающего ее теплые внутренности чувства слепого обожания ко всей ее разносторонней семье. Они сотканы из самой прочнейшей паутины аранеоморфных пауков. Из поколения в поколение, от матери к детям, с грудным молоком усваивалась лихорадочная привязанность к своему родству и сумасшедшая потребность в защите родной крови. Их презирали и гнали, старались стереть с лица земли из-за сумасбродного страха жестоких дикарей, но они вставали, отряхивая колени от черной земли, и шли вперед рука об руку, наперекор человеческой глупости. Она чтила их историю и переполнялась гордостью за подвиги предков. Никто и никогда не поймет, насколько всепоглощающа, сильна и опасна их незабвенная любовь. Уэнздей это чувствовала в своих венах, эту огненно-жидкую массу, накаляющую кости, она распалялась и томилась, злилась и входила в раж, когда кто-то посягал на ее семью. Sic gorgiamus allos subjectatos nunc — девиз, незыблемо выжженный в центре памяти. Она могла отрицать и говорить грубые слова, и даже очередное: «Пагсли, я презираю тебя за наивность» означало: Горячо забочусь и мысль о том, что тебе сделают больно, меня убивает. Она любила скрытно, но рьяно и намертво. Мир научил ее внешней холодности, не той, которая комфортно расплывалась по стальному позвоночнику, а той, что помогала оплетать ее чувства прочным панцирем. Ее оголенное сердце нуждалось в обороне также сильно, как и в тепле. Придет день, и она научится без страха смотреть в глаза обществу, черпая силы в окружающей ее любви. И она уже встала на правильный путь.