***
Маленький охальник не оставляет его мысли ни на мгновение. Он не проявляет какого-либо явного внимания, но очевидно позволяет Джиуну оказывать его знаки по отношению к себе. Он бросает краткое: «merci», когда за ужином тот по первой же просьбе протягивает ему корзинку с нарезанным багетом с инжиром и перцем, который madame Сок заказывает в местной булочной, с достоинством шествует вперед мужчины, когда тот придерживает для него дверь витой калитки, а однажды даже сам выказывает желание послушать его чтение, расположившись на соседнем шезлонге. Джиун читает письма Оскара Уайльда к лорду Дугласу, «Бози», главной путеводной звезде и одновременно разрушительному року судьбы великого ирландца, и по его спине невольно ссыпаются мурашки. Не упрямый ли случай привел к нему мальчишку аккурат во мгновение, когда тот мог бы услышать нечто недвусмысленное?.. Но тот остается удивительно безразличен к чужим глубоким откровениям. Джиун читает строки об особенной «дружбе», о нежном цветении юности, о тлетворном влиянии старшего на младшего, а мальчишка меж тем разглядывает свои колени, сбитые, пестрящие небольшими синяками и царапинами, после чего вдруг бесцеремонно прерывает чтеца, задавая ему вопрос: – Вам здесь нравится? Джиун поднимает голову, сталкиваясь с любопытствующим взглядом медово-карих глаз. – Очень, – признается он. – Прованс – настоящий десерт для души. – Что же здесь такого особенного? – Ну, здесь потрясающая природа… «… Я любуюсь тем, как ты, смеясь, играешься и плещешься в бассейне…» … виды в окрестностях… «… Я хочу, чтобы ты задушил меня меж своих чудесных мягких ляжечек…» … пожалуй, нигде так не дышится полной грудью… «… Я трогаю свой член, представляя, как трахаю тебя в ротик…» … и все такое. – О нет. Так Вы, подобно другим, прилетели сюда, только чтобы посмотреть на каланки и цветущие лавандовые поля? Как скучно, право, – фыркнул Мэттью, кажется, и близко не разделяя романтичные порывы творческой души. Без последующих за тем слов он встает с места и стремительно покидает художника, давая понять, что едва ли услышанное заинтересовало его хотя бы в малейшей степени. – Как ты ошибаешься, дитя, – произносит Джиун, не сводя завороженных глаз с удалявшейся вглубь густого цитрусового сада фигурки. – Они совершенно дивные.***
Но не один лишь Джиун оценивал соблазнительные изгибы тела Мэттью по достоинству. О «сопернике» за сердце юного возлюбленного ему становится известно одной из бессонных ночей, кои он коротал за безуспешными попытками набросать что-либо на холст, терпким красным вином и сигаретами. Madame, имея схожие пагубные привычки, не противилась густому табачному смраду, пропитывавшему гостевую, и Джиун мог со спокойной душой предаваться одной из излюбленных своих слабостей. Выйдя на балкончик, уставленный горшечными растениями, которые существовали и даже цвели стараниями щедрого прованского солнца и редкими подпитываниями стоявшей близ миниатюрной лейки с водой, мужчина затягивается и в задумчивости смотрит на усыпанное яркими звездами небо. Из пространных размышлений его выводит резкий шум подъехавшего мотоцикла, умолкшего, впрочем, тут же у калитки. Джиун переводит взор на источник звука и в полутьме видит, как с пассажирского сидения наземь ступает Мэттью. Он слышит его звонкие восклицания на французском, старательно подавляемый взрыв смеха, а после – до неприличия громкие и влажные звуки поцелуев. Его спутник сминает талию мальчишки с такой силой, что в желании тесной связи заставляет того, более низкого и маленького, тянуться к нему на носочках. Целуются они столь самозабвенно, что совершенно теряют ощущение времени – а для Джиуна меж тем каждый миг тянулся целую вечность. Его снедало жгучее любопытство: хотелось узнать, чьим рукам Мэттью отдавался с такой готовностью, но с тем и в возмущении прервать их уединение. Однако слишком долго прощание не продолжается. Одарив своего ночного кавалера быстрым объятием напоследок, Мэттью торопливо семенит в сторону спящего дома, не приметив, разумеется, и тени бодрствовавшего, наблюдавшего за ним с двухэтажной высоты гостя. Незнакомец срывается с места на взревевшем мотором «стальном коне», а Джиун, ставший свидетелем пылкого завершения чужого rendez-vous, еще с несколько минут не покидает балкона, докуривая. Конечно, подспудно он ревнует Мэттью. А как же? Разве маленькая рыжеволосая бестия не должна услаждать только его сомнительные пристрастия? Впрочем, свежий ночной воздух довольно скоро отрезвляет его исполнившийся ядом собственничества разум. Мальчишка еще совсем юн, и потому его тело, сладкое, созревающее, очевидно жаждет внимания и ласк. И вместо того, чтобы излишне тянуть и медлить, пуская все на самотек, Джиуну бы следовало подобраться к нему ближе. Звучит как то, что легко исполнимо в теории, но не на практике, ведь несмотря на то, что Мэттью достиг возраста согласия, настолько юных партнеров у него не было никогда. Об этом бы следовало хорошенько подумать до того, как месье комиссар окружной полиции наденет на него кандалы за растление малолетнего. Толпа с удовольствием обглодает его, брошенного на истязание общественного мнения, до костей. Vive le tribunal populaire! Пару раз, в отсутствие тетушки, Мэттью приводит своего избранника на виллу. Им оказывается рослый, крепкого телосложения студент, подрабатывающий спасателем на пляже, некто Гонук, этнически тоже кореец. Это не было слишком удивительным: азиаты, как многие другие представители одной нации, старались держаться общиной и существовали подобным образом и в прочих странах. Парочка плавает в бассейне, загорает на лежаках и, разумеется, вовсю обжимается безо всякого стыда и почти беспрестанно целуется. Мэттью заливисто смеется, когда Гонук тискает его, и Джиун, пытавшийся писать в своей комнате, раздраженно мажет кистью по своим робким наброскам на холсте. Будь его воля, он запретил бы им видеться, а Мэттью бы хорошенько отшлепал за то, что тот так отчаянно вертел хвостом перед другими. Но полномочий ни на то, ни на другое у него, к сожалению или к счастью, не имелось, и потому он вынужден был терпеть. В какой-то момент Джиун вдруг ловит себя на осознании того, что смех и болтовня во дворе стихли. Выглянув в окно, он видит, что мотоцикл все еще стоит у ворот, а значит, нежеланный для него гость еще не покидал территории. Им движет исключительно праздный интерес, когда он тихо выходит из гостевой и, немного пройдя по коридору, останавливается у комнаты Мэттью, дверь которой была услужливо приоткрыта. На полу лежали небрежно сброшенные мокрые плавки, а на постели... Джиун замирает на месте, видя, как беспутно его нимфетка льнула к своему партнеру. Сплетаясь нагими телами, юноши исступленно ласкались, вздыхали, исследовали друг друга пальцами, руками, языком, чередой бесконечных жадных поцелуев, что они начали в саду и возжелали продолжить в обстановке куда интимнее. Мэттью стонет, когда Гонук раздвигает ему ноги, когда тот трется о него своим естеством, когда, наконец, овладевает им, и делает это страстно и горячо. То и была сама беззаботная молодость в полном и совершенном ее понимании – предаваться чувствам и играм, отдаваться и брать, наслаждаться каждым прожитым днем. Как и Джиун, Мэттью жил впечатлениями, и в силу своего совсем еще небольшого возраста воспринимал и пропускал их через себя куда проще, ничего не страшась, ни о чем не задумываясь. И решительность эта, граничащая почти с безрассудством, восхищала и вдохновляла. Возбуждала. Джиун не присутствует на всем бурном акте соития и покидает мизансцену, когда от блядских стонов примы его член принимается крепнуть и тяжелеть. Прежде, чем вернуться к столь варварски исчерченной картине на мольберте, он сливает напряжение в руку и испытывает не сравнимое ни с чем удовлетворение. Теперь он в полной мере понимает, что должно быть на холсте – его маленькая муза, ее неудержимость, ее цветущая юность.***
Определившись с неиссякаемым источником своего вдохновения, Джиун, впрочем, понимает, что от главной помехи в лице новоиспеченного любовника его пассии следовало избавиться как можно скорее: Мэттью не должен так бесстыдно наслаждаться любовными игрищами с кем-то, кто был слишком зелен, покуда его жаждал другой, куда более достойный муж. С тем последний, сокрушаясь, как бы невзначай сообщает madame об инциденте за утренним кофе. – Мэттью славный мальчик, – говорит он, аккуратно держа маленькую белоснежную чашечку с едва заметным темным сколом на крае. – Но молодой человек, которого он приводит в ваше отсутствие… Его совершенно невозможно терпеть. Шум, гам... Я совсем не могу работать. И они... Не думаю, что то, чем они занимаются... Приемлемо в возрасте Мэттью. – Ах, я все понимаю, месье, – отвечает она, а затем вздыхает. – Mon renardeu libertin. Они, мальчики в столице, сейчас почти все такие. Вы извините, что его друг доставил Вам неприятности. Я переговорю с Мэтти. Джиун, конечно, лукавит, потому что относительно «распутного лисенка» у него самого были намерения, да и какие грязные, но, как известно, à la guerre comme à la guerre, цель оправдывает средства, и коль скоро милая тетушка Сок избавит гостя от присутствия в доме нежелательного элемента, все представлялось вполне справедливым. Он слышит, в какой экспрессивной манере проходит бурный скандал: Мэттью совершенно не стесняется в выражениях, перейдя от возмущения почти на фальцет, а тетя, нисколько не уступая ему по громкости, держится почти что стоически и пытается урезонить племянника тем, что с мнением постояльца необходимо считаться. – Qu'il aille en enfer! – зло кричит мальчишка, с грохотом захлопнув дверь своей комнаты. – Вот же несносный, – бросает женщина, затем, словно бы в попытке оставить последнее слово за собой, громко добавляет: – Honte à toi Сокрушаясь о потерянном поколении, что не видит в старших никакого авторитета, она уходит во двор, а Джиун, довольно встряхнув утренней газетой, празднует свою маленькую победу за пышным круассаном. На следующий день Мэттью демонстративно воротит от него свой хорошенький носик, стоит им пересечься в просторном зале на первом этаже. Он игнорирует попытки старшего заговорить, давая понять, что оскорблен до глубины души, резко встает со своего места за обеденным дубовым столом, гремит посудой, которую сгружает в мойку, шумно взбалтывает клубничный слаш в прозрачном пластиковом стакане. Он не удостаивает Джиуна и взглядом, и тот млеет от этой бесконечно очаровательной дерзости. Было в той немилости нечто по-мазохистски распалявшее, заставляющее мужчину искать еще больше его внимания, раболепно следовать за маленьким господином и молить его о прощении. И Джиун пробует, из раза в раз обращаясь к мальчику и предлагая помириться. Но тот, бессердечный, не внимает ни одной его просьбе, и тем самым только лишь больше льет масла в огонь безумного желания. И хотя Мэттью храбрится, ему чертовски обидно. Джиун уверяется в этом, когда случайно видит его, тихо плачущего, свернувшегося в клубочек в одном из кресел в пустовавшей гостиной. Солнце постепенно уходило на убыль, заливая помещение теплым бархатным светом, madame гостила у одной из подруг, так что на вилле стояла блаженная тишина, разбавляемая лишь всхлипами несчастного ангела с подрезанными крыльями. Мужчина колеблется всего мгновение, прежде чем оказаться у его ног. – Лисенок, ну что ты плачешь? – спрашивает он, не притрагиваясь, но стремясь взглянуть в чужое лицо. – А то Вы не знаете! – резко бросает Мэттью со слезами в голосе. – И не называйте меня так. Это только для семьи. – Хорошо, – миролюбиво соглашается Джиун. – Chérie. Ange. Bébé. Soleil. Выбирай на свое усмотрение. Что твой покорный слуга должен сделать, чтобы ты больше так горько не плакал? Убрав от лица руки и шмыгнув носом, Мэттью смотрит на него настороженно и недоверчиво. Очевидно, он все еще дуется, поэтому Джиуну придется очень постараться для того, чтобы заслужить его прощение. – Laisse-moi tranquille. Мне ничего от Вас не нужно, – заявляет маленький гордый француз, и сердце его визави трепещет от восхищения. Он утирает слезы тыльной стороной ладони и невольно ахает, когда Джиун мягко перехватывает его за запястье. – А мне нужно, – признается мужчина, после чего позволяет себе неслыханно интимный доселе жест: в нескольких невесомых поцелуях касается кончиков пальцев Мэттью, с улыбкой наблюдая за тем, как от неожиданности на лице мальчишки вспыхивает прелестнейшее замешательство. – Ну прости же хена и не оставляй его больше без своего внимания. Это самое мучительное, что только может быть на свете. Он совсем не лукавит и при этом осознанно дает Мэттью карт-бланш на собственную эксплуатацию, которым, Джиун уверен, тот не преминет воспользоваться. Потому что мальчишка – чертенок и плут, а мужчина слаб, низок, грешен и думает только о том, как страстно желает скорее стянуть с него шорты и изласкать до изнеможения. Сейчас, когда Мэттью так близко, когда он касается атласа его мягкой золотистой кожи, он чуть не поддается слабости накинуться на него и претворить в жизнь все свои грязные мысли тотчас же. Он знает, что сделал бы все, чтобы Мэттью понравилось – и однажды он обязательно дерзнет. О, его юный возлюбленный понимает все хорошо, даже слишком, – так, как не должен был понимать невинный мальчик его лет. Глаза, прежде влажные, злые, распахнутые, теперь прищуром взирали на Джиуна с уверенностью, даже надменностью. – За что Вы просите прощения? – задает он вопрос, будто лишний раз желая утвердиться в своей власти над осмелившимся так искренне признаться ему в своей слабости. – За то, что не захотел делить тебя, – Джиун не сводит с Мэттью глаз, все так же стоя перед ним на коленях и держа за небрежно поданную руку, которую младший не спешил отнимать. – Конечно, ты вправе сам решать, кому отдавать свой первый раз, но кажется ли тебе этот парень надежным? Как хен, я лишь хотел бы оградить тебя от... Что? Он непонимающе моргает, когда Мэттью вдруг разражается гомерическим хохотом, запрокинув голову. – А с чего Вы решили, – произносит тот, хорошенько отсмеявшись, и в его голосе звучат насмешка и жалость, – Что он у меня первый? Порочное дитя. Со стороны Джиуна было и впрямь наивно полагать, что его искушенность во взгляде и манкость движений тела были плодом не в меру разыгравшихся фантазий старшего. Но с тем мальчишка становился для него еще слаще – словно исполненный соком вкусный спелый плод, который жадно хотелось испить. Он был куда более органичен в своей испорченности, чем если бы строил из себя невинное создание. Своим порокам стоит предаваться без лжи и всякого малодушия, и в этом одинаково преуспевали как сам Мэттью, в своем юном возрасте сполна вкусивший плотских наслаждений, так и Джиун, бесстыдно воспевавший молоденьких мальчиков. – Почему же Вы не рисуете меня, раз я Вам нравлюсь? – спрашивает Мэттью чуть позже; бурные эмоции, прежде охватывавшие его, сменились умиротворением, и для Джиуна, которому дозволилось поглаживать мальчика по лодыжке закинутой на ногу ноги, наступил миг делимого на двоих чистого счастья. – На Ваших холстах только апельсиновые деревья да пески пляжа la Grand Mer. – Я хотел бы писать тебя с натуры, – горячо признается Джиун. – Но мне мало видеть тебя урывками, мало лишь любоваться со стороны... Что, если ты будешь уделять мне больше времени? Многие из художников скажут, что работа с моделью предполагает более тесный союз... Ведомый чувственным желанием, он почти не осознает, что заходит гораздо дальше позволенного, но просто не может остановиться – в конце концов, он взрослый мужчина, а объект его страсти так соблазнительно доступен. Он мягко снимает одну ножку с колена другой, разводит их, ощутимо, но не грубо сжимает двумя руками теплые ляжечки у самого края шорт, проведя раскрытыми ладонями по внутренней стороне бедер. Dieu Tout-Puissant, как же тает его самоконтроль, в какое же животное его превращает манящая юная плоть. – Вы просто ищете повод, чтобы меня облапать, не так ли? – изрекает Мэттью, все это время не шелохнувшийся от какого бы то ни было касания Джиуна. Он дает ему свободу действий, будто любопытствуя, сколь далеко тот может зайти в своей вопиющей наглости. Джиун замирает, потому что не знает, как среагирует мальчишка. Он ходил по тончайшему лезвию, потому что домогался несовершеннолетнего, и тот был прекрасно осведомлен о своих правах. Ему ничего не стоит оттолкнуть растлителя, устроить бурный скандал, нажаловаться тетушке, и для репутации мужчины закончиться все это могло крайне плачевно. Однако Мэттью лишь расслабленно откидывается на спинку кресла и говорит ничуть не сменившимся небрежным тоном: – Тогда Вы должны будете чертовски хорошо постараться. Ах, Джиун был полностью порабощен его нахальством, его пронзительным взглядом, его вьющимися рыжими волосами, его всем. С лица не сходит глупая счастливая улыбка, даже когда Мэттью поднимает ножку и, коснувшись плеча мужчины, отталкивает его от себя, дабы тот дал ему возможность встать и уйти. Он оседает на пол, провожая озорника долгим взглядом, и думает, что тот, должно быть, с самого начала знал, к чему все приведет. Как джентльмен, Джиун не прошел бы мимо плачущего, слабого создания и, разумеется, протянул бы тому руку помощи. А уж с Мэттью сталось бы переиграть ситуацию в свою пользу. Все будет так, как хочет он. И Джиун согласен на это безоговорочно.***
Мэттью не без удовольствия позирует Джиуну, раскинувшись на его постели. Тот упросил мальчика остаться лишь в майке и нижнем белье, смакуя мысль о том, как мог бы выглядеть юноша после ночи любви. Растрепанный, в примятой одежде, даже не особенно старательно умытый, он был живым, настоящим в своем изображении, и для старшего это шло только в «плюс», потому что рисунком он захватывал трепетный миг, неповторимый и мимолетный. Он пишет мальчика и в саду, дремлющего на скамье под густо разросшейся смоковницей, играясь с полутонами и любовно вырисовывая каждой пальчик босых ног. И если холстам он придает романтически-возвышенное звучание, почти безмятежное, сдобренное притом немалой долей очевидного сладострастия к своей модели, то в карандашных набросках он не отказывает себе в низменном наслаждении рисовать мальчика откровенно и даже скабрезно. Через белье или тесные плавки он может лишь видеть очертания его интимных мест, но и так плотные страницы альбома постепенно покрываются набросками небольшого члена младшего в различных состояниях. Опьяненный постоянной компанией Мэттью, Джиун сообщает эскизам столь ощутимую чувственность, что после сеанса его собственный член, пачкая одежду, исторгается спермой, стоит только поласкать его с несколько мгновений. И это, в некотором роде, становится проблемой. Художник должен быть «голодным», но порой это изматывает до помешательства. Джиун и без того выработал такую выдержку, что в стойкости духа вполне бы мог составить достойную конкуренцию какому-нибудь буддийскому монаху. Мэттью оказывается весьма отзывчив к чужим страданиям. Он понимает, что Джиун отчаянно нуждается в любого рода близости, и постепенно допускает его до себя все больше. Он позволяет мужчине не только созерцать, но и касаться – конечно, не заходя за определенные рамки. Однако однажды он попирает и все оставшееся приличие. – Месье, – лениво окликает он Джиуна, когда они, пренебрегши запланированной художественной сессией, лежат у бассейна. Жара была столь невыносимой, что не спасала и тень от зонтика, под которым располагались их лежанки. – Да, bébé? – отзывается тот; с некоторых пор, когда его муза сменила гнев на милость, он называл ее именно так. – Намажете меня маслом? Он переворачивается, ложась на живот, и кивает в сторону стоявшего рядом бутылька. Джиун садится близ мальчика, но, на мгновение задумавшись о чем-то, меняет позицию – и нависает над Мэттью, аккуратно забираясь на его лежак. – Так будет удобно нам обоим, – негромко говорит он, на что младший хихикает: – Удобно для чего? – Для того, чтобы я намазал маслом твою спинку, конечно же. То, разумеется, всего лишь предлог – предлог для интимного массажа, для пьянящего разум соприкосновения тел, для чувственных ласк, отзывавшихся томлением меж бедер. Нанося душистое масло на тело юноши, Джиун чуть не стонет от ощущения под своими руками. Это впервые, когда он оглаживал Мэттью столь прямо и безбоязненно, и потому не мог не отметить то, каким всполохом в нем занялся пожар. Языки его пламени проходились по низу живота, заставляя испытывать блаженство, райское, неземное, почти мучительное. Он медленно и мягко втирает масляный лосьон в упругую кожу, выводит полукружия подушечками больших пальцев на выступавших лопатках, ощупывает, спускаясь ниже, тонкие, едва проступаемые ребра. Он устраивает обе руки на талии Мэттью, явственно представляя, как держал бы младшего, грубо вбиваясь вглубь его податливого тела, и с той мыслью скользит (из-за масла – в буквальном смысле) раскрытыми ладонями гораздо, гораздо ниже. Он проникает под тонкую ткань мокрых плавок и сминает ягодицы мальчишки; он делает это осторожно и неторопливо, будто надеясь, что того сморило жаркое летнее солнце и он задремал и не заметил, как мужчина позволил себе куда больше положенного. Иллюзия уверенно держится до тех пор, пока Мэттью не издает негромкий стон одобрения – не жалобный и беспомощный, но полный нескрываемого взаимного желания. И Джиун, получив, таким образом, бессловесное одобрение своих действий, продолжает. Он трогает все сокрытые сладкие местечки, в то время как самого его начинает потряхивает от накопившейся нереализованной похоти. Мэттью же тому только потворствует, чуть приподнимая бедра так, чтобы старшему было удобнее касаться его меж ног. – Ne t'arrête pas... – произносит он, соблазнительно изгибаясь. – Хочу еще... Сон наяву – вот, как Джиун назвал бы то, что происходило с ним в те мгновения. Все его мокрые фантазии, всякая игра распаленного воображения вдруг претворялись в жизнь и приносили с собой наслаждение, неимоверное и всепоглощающее. Мэттью отдавался рукам старшего во всех его горячных, беспорядочных мыслях точно так же, как и сейчас, и пыл этот пронизывал мужчину слепой страстью, почти отчетливой в своей физической осязаемости. Джиун упивается ей ровно до тех пор, пока все его воздушные замки не рассеиваются от звучного голоса madame, прозвучавшего из дома и так бесчеловечно вторгшегося в хрупкую тайную идиллию. – Мэтти, месье художник, идемте обедать! – Кончайте лапать свою модель, месье художник, – хихикает Мэттью, несмотря на то, что и сам был порядком возбужден незавершенной прелюдией; Джиун видит это через ткань плавок, когда мальчик оборачивается и привстает. С каким удовольствием вместо обеда он занялся бы сейчас своим лисенком!..***
– Мне скучно, – канючит Мэттью. Вот уже битый час (а то и больше) он вынужден был сидеть на постели Джиуна, пока тот, поймав спонтанное вдохновение, писал его в виде юной Персефоны. Полулежа на пышных пуховых подушках, он без прежнего энтузиазма путешествовал взглядом по обстановке небольшой комнаты. Облаченный в одну только белоснежную воздушную блузку с длинными рукавами-фонариками, он притянул колени к груди, устроив ноги таким образом, чтобы не было видно интимных мест – хотя, разумеется, сокрывая, он лишь возбуждал интерес зрителя. На сатиновой простыне перед ним живописно располагались несколько плодов граната, неаккуратно поделенных натрое или напополам, и от небрежности модели то тут, то там на кипенной ткани виднелись присохшие уже бледно-красные пятнышки от раздавленных семян. – Еще немножко, прелесть, – отвечает Джиун, нисколько не сердясь на младшего за нетерпение; погруженный в процесс работы, он словно был отрешен от окружавшего его мира и занимался сиюминутно охватившей идеей. – Сколько? – настаивает на своем мальчик, не особенно довольный перспективой недвижимо сидеть и дальше. В понимании мастера «недолго», как он успел выяснить, значило временные рамки весьма размытые. – Может, полчасика... – Ну уж нет! – взрывается Мэттью и тянется за снятым часами ранее нижним бельем. Не глядя оперевшись о постель, он ненароком пачкает простынь новой порцией терпкого алого сока из попавшейся под руку гранатовой доли. Однако то его не слишком-то беспокоит. – Никаких «полчасика»! Вы, вообще-то, обещали, что это будет не долго, и Вы только сделаете набросок. – Я и хотел, но моя муза так прекрасна, что я не удержался. – Так прекрасна, что Вы на нее даже не смотрите, – говоря это, Мэттью почти дуется, как ребенок, и Джиун находит его особенно милым. – Как же – не смотрю, если только тебя я и рисую все последнее время? – он улыбается, после чего, наконец, откладывает кисть, подходит к младшему и присаживается рядом с ним на край попачканной кровати. – Чего ты загрустил? – Потому что мне нечем заняться. Я целыми днями только и делаю, что торчу дома, а здесь ничего не происходит. Скука смертная. – Что же ты предлагаешь? Мэттью, до того трогательно ткнувшийся Джиуну в плечо, поднял на него взгляд, сверкающий озорством и предвкушением скорого приключения: – Давайте возьмем тетину машину и куда-нибудь съездим! Что ж, ничего против Джиун не имел – тем более, с таким очаровательным спутником. Оставалось лишь выбрать, куда им нужно будет держать путь. – Что ж, может, Экс-ан-Прованс? Мэттью, кажется, не особо прельстился предложенным вариантом: – И что там делать, в этих развалинах? – Все же это не только, как ты выражаешься, «развалины», это и родина Сезанна, одного из величайших постимпрессионистов. Можно было бы посетить его мастерскую, посмотреть на гору Святой Виктории. А еще я купил бы тебе калиссонов, – прибегнул Джиун к последнему, но отнюдь не по значению, в случае Мэттью, аргументу. Тот остался все так же непреклонен: – Не-а. – Авиньон? Один из старейших городов Франции, множество средневековых памятников. Разве не любопытно прикоснуться к истории? – Рай для музейных крыс да любителей архитектуры. Нашли, конечно, что предлагать подростку. – На тебя не угодишь, bébé, – усмехается Джиун, смирившийся с мыслью, что его просветительская программа откладывается на неопределенный срок. Да и не то чтобы он по тому поводу особенно расстроился: признаться, куда больше его влекло обнажившееся из-за сползшей блузки округлое мягкое плечико. – Предложи тогда что-то свое. – Марсель! – выпаливает Мэттью, с энтузиазмом хлопнув в ладоши. – Поедемте в Марсель! Он тотчас принимается щебетать о том и о сем, а Джиун не сводит с него влюбленных глаз, думая, что готов отправиться со своим маленьким куда угодно.***
В Марсель они отправляются вскоре после того, как прозвучало предложение и были обговорены некоторые детали. Так, madame восприняла их идею с воодушевлением, пригладив племяннику встрепанные волосы и наказав снять номер в отеле, если их прогулка затянется до поздней ночи. Сама же она вечером планировала пойти на танцы в один из местных баров, и потому мысли ее были несколько рассеянны из-за предстоящего события. Она легко одолжила свою машину, пожелала приятно провести время, и за всем этим совершенно не заметила того, как тесно на некоторые мгновения мальчишка прижался к старшему, довольный тем, что его затея не встретила никаких мнимых или реальных преград, а Джиун осторожно приобнял его за талию. Сам путь занял у них всего-ничего, меньше часа, а вкупе с освежающим летним бризом, бутылкой холодной, взятой из холодильника колы и хит-парадом льющихся из магнитолы песен, чьи мотивы время от времени мурчал Мэттью себе под нос, и вовсе показался до неприличия коротким. Держа на руле одну руку, другую Джиун то и дело хотел протянуть к своему спутнику, его коленям и выше; на мальчишке были весьма короткие, концептуально драные джинсовые шорты, массивные белые кроссовки, хотя и порядком ношеные, и полосатая оранжевая майка, чьи тонкие бретельки периодически норовили соскользнуть с покатых плеч. При нем также была небольшая поясная сумка, носимая, скорее, в качестве аксессуара. Он был, скорее, раздет, чем одет, но мужчине это нравилось – подогревало его и без того пылавший плотский интерес. Сам же он был облачен в светлые хлопковые брюки и такую же рубашку поверх черной майки – лаконично, со вкусом и стильно на все времена. По сравнению и сочетанию образов Мэттью будто бы смотрелся еще младше своих и так крайне юных лет. Сама же прогулка выдалась замечательной. Мэттью действительно было абсолютно противопоказано долгое время находиться на одном месте: при смене обстановки он заметно повеселел и принялся болтать еще больше, активно жестикулируя и хихикая, а походка его, в соответствии с настроением, стала спешной и чуть подпрыгивающей. Он явно был рад вырваться из полусонного пригорода, и хотя в Марселе он бывал не раз, этот город, обладавший своей взрывной перчинкой, он любил куда сильнее опостылевшего летнего пристанища. Он показывает Джиуну старый порт, пахнущий морем, солью и рыбой, шумный людный рынок, где можно было отыскать что-либо на свой вкус от безделушки до полезных вещиц и где старший купил ему небольшой символичный подарок – красивую жемчужную сережку; ведет по знакомым узким улочкам прямиком к кварталу Ле Панье, по креативности своих изрисованных граффити стен больше походившему на арт-пространство, колоритному и слегка маргинальному. И всю дорогу он не расцепляет рук со старшим, отчасти из глубоко затаенного в душе совершенно детского и непроизвольного страха потеряться. Джиун находит это прелестным и не теряет возможности поприжимать юношу к себе, будь помехой на пути хоть узкий ступенчатый проход, хоть торопливо идущие мимо горожане. И, что примечательно, Мэттью сам ищет контакта с ним, льнет, словно котенок. Такая его покладистость и удивляла, ведь прежде он преимущественно «ершился», и вместе с тем сподвигала, наконец, решиться на определенный шаг – шанс, которым воспользовался бы любой мужчина, останься он один на один с объектом своего мучительного вожделения. Вечером они, окрыленные и надышавшиеся свободой, останавливаются на террасе одного из множества кафе, расположенных на площади Ленш. Разумеется, ни о каком возвращении домой не шло и речи, но и поиском отеля они еще не озаботились, потому что больше всего хотели сесть, вытянуть уставшие от долгой ходьбы ноги и поужинать. Заказ делал Джиун: к морепродуктам он добавил тапенаду на подсушенных гренках и выбрал белое вино на двоих вместо традиционного пастиса. – Дайте мне тоже, – просит Мэттью, когда Джиун, отпустив официанта, закуривает. – Растлевать дитя, так всевозможными путями? – усмехается мужчина, но предлагает мальчишке сигарету, а затем чиркает зажигалкой. Тот же на это лишь лукаво улыбается, затянувшись: – Тоже мне растление. Вы ведь не лезли ко мне в трусы. Хотя, постойте... Он состроил деланно-задумчивое выражение лица, после чего легко рассмеялся. Казалось, ничто не могло его смутить – ни сомнительное внимание со стороны взрослого мужчины, ни то, что он сам готов был потворствовать его действиям. Иначе бы ныне он не сидел напротив него, закинув ногу на ногу и смотря почти с вызовом. Приличные мальчики его лет не вели себя столь развязно, но Мэттью и не стремился укрывать свою натуру. Джиун видит в нем лотрековских шлюх, рыжеволосых, самобытных, лишенных салонной выхолощенности. Его любимец – истинное дитя постимпрессионизма. Полный стремления к яркой индивидуальности, эмоциональный, обращенный не в себя, но к себе, он жил, отдаваясь своей природе, и ничуть того не стыдился. – Ты маленький бесстыдник, bébé, – Джиун, впрочем, нисколько его не осуждает – лишь констатирует факт. – Но я обожаю в тебе это. Обожаю в тебе все. На подобное искреннее признание Мэттью кокетливо поводит обнаженными плечами, а затем, демонстрируя взаимность чувств, будто невзначай касается маленькой висячей сережки в правом ухе, которую он поспешил надеть сразу же по приобретению. – Думаете, мне идет? – задает он скромный вопрос, понимая, впрочем, каким будет ответ. – Очень. Ты – моя маленькая жемчужинка. – Вы ведь купили мне подарок не потому, что Вас уболтал тот продавец-араб? – Совершенно не поэтому. – Прям, – Мэттью забавляется, не придавая тому слишком много значения. Он стряхивает перегоревший табак в стоящую на столике пепельницу, почти докуривая сигарету. – Они всегда гладко стелют, что даже и не подумаешь. – Пусть лучше торгуют, чем воруют и дебоширят, – замечает Джиун, намекая, очевидно, на дурную славу большинства мигрантов. Мэттью хохотнул: – Вы поэтому забрали все из салона тачки и оставили открытым бардачок? – Даже на платном паркинге лучше перестраховаться. Спустя некоторое время юркий официант приносит еду и вино, и за непринужденной беседой все в том же духе они ужинают. Мэттью выпрашивает еще одну сигарету, и Джиун, конечно же, ему ее дает. В конце концов, мальчишка под присмотром взрослого, а значит, его родные могут быть спокойны. И неважно, что в их случае юнец стоит своего сопровождающего. Мэттью хочет казаться старше, искушеннее немногих прожитых лет, а Джиун потакает ему, прекрасно помня о том, что, прежде всего, тот остается подростком, ребенком по своей сути, и это придавало ситуации еще бóльшую пикантность. Как любой эстет, он горячо отзывался на красоту и юность, они питали его, придавали жизненных сил и вдохновения. Но чем дольше он находился рядом с Мэттью без того, чтобы овладеть им, тем отчаяннее бушевали подавляемые демоны, тем невыносимее становился их буйный греховодный пляс. Разве мог он отказаться от того, что само шло к нему в руки, в силах ли он был устоять перед чарами юной нимфетки?.. – Почему Вы такой задумчивый сегодня? – спрашивает Мэттью; за маленьким круглым столиком не то, чтобы слишком много места, и потому их колени касаются друг друга. Джиун долго-долго смотрит на него своими темными глазами, а после улыбается, сдержанно и немного грустно: – Послезавтра я уезжаю. Дела, дела. Да и у тебя скоро начнется учебный год. – Школа – последнее, о чем я хочу думать в летние каникулы, – сморщил Мэттью свой хорошенький носик. – Что ж, тетя наверняка будет вспоминать о Вас. Вы ей понравились. – А ты? Ты не будешь по мне скучать? – тотчас осведомился Джиун, нисколько не заинтересованный в том, какое впечатление произвел на madame домовладелицу. Он накрывает маленькую руку Мэттью своей почти инстинктивно, но вкладывает в этот жест весь затаенный в нем пыл. Нет больше того разумного, сдержанного человека, который приехал на виллу с пару месяцев тому назад – его почти полностью захватило тайное, второе «Я», самосуть, что он малодушно пытался прикрыть мнимыми правилами приличия. – А Вы по мне? – совершает мальчишка ответный выпад. – Сомневаюсь. Вы так и не поцеловали меня за все это время. Quelle perte de temps. Джиуну не было нужды намекать вновь. Он стремительно сокращает расстояние меж ними и припадает к губам Мэттью, который лишь того и ждал, податливо отозвавшись. Несколько минут они, прикрыв глаза, с наслаждением целуются под шумы редко проезжавшего транспорта, разнородные голоса людей, бренчание столовых приборов о посуду и музыку уличных артистов поодаль. Вино, сигареты и обмен ласками кружат голову так, что когда с плеча Мэттью спадает тонкая лямка, Джиун поддевает и вторую, дабы из-за края майки ему показались трогательные очертания твердеющих сосков. – О, Вы хотите прям здесь..? – хихикает юноша в приоткрытые губы. – Дяденьки полицейские сочтут это нарушением общественного порядка. На них и так уже поглядывали некоторые другие посетители кафе, хотя большинству было решительно плевать, и они снисходительно усмехались, глядя на чужую страсть – где-где, но уж точно не в свободолюбивой Франции их предали бы публичному порицанию за проявление чувств, пускай и не самых богоугодных. Пожалуй, смущать кого-то мог разве что возраст одного из пылких влюбленных, очевидно и неприлично юный. – Боюсь, такой перфоманс привлечет слишком много нежелательного внимания, – говорит Джиун мягким, бархатным голосом, медленно осыпая поцелуями шею младшего. – Давай уединимся... – Купите гондоны для начала, – остужает его запал неромантичный Мэттью, отстранившись и возвращая лямки на плечи. – И я хочу в гостиницу. Не в тетиной же машине трахаться. Номер они снимают в небольшой гостинице на улице Сент-Франсуаз. По пути, там же, на углу, они наведываются в круглосуточную аптеку, и Джиун спокойным голосом говорит провизорше, что ему нужно. Рядом с ним стоял Мэттью, и с его одеждой, расхлябанной позой со скрещенными на груди руками и наглым взглядом его можно было счесть малолетней проституткой с неблагополучных улиц в районе вокзала Сент-Шарль. – Achète-moi du chewing-gum à la fraise, papa! – нарочито противным голосом произносит мальчишка, желая поёрничать, и Джиун просит добавить к его покупке еще одну небольшую позицию. Сухощавая, прямая, как трость, провизорша в строгих очках с явным неодобрением протягивает через окошко пачку презервативов, тюбик смазки и жвачку с детским рисунком. Мэттью незамедлительно разрывает упаковку и счастливо хвастает на всю аптеку: – Здесь переводилка с лисенком! Йей! – Считай, выиграл жизнь, – с любовью в голосе говорит Джиун, и под все тем же пристальным взглядом приобнимает мальчика за талию, направляясь на выход. На улице Мэттью пытается выскользнуть из цепких объятий, дабы иметь хоть какое-то личное пространство, но сделать это не удается; Джиун, притянув к себе младшего, лишь крепче сжимает его в своих руках. Испытывая мучительнейший тактильный голод все те недели, что маленькая кокетка соблазняла, но не подпускала к себе, сейчас он сполна наслаждался изгибами вожделенного тела, которым прежде овладевал лишь в самых сладостных своих фантазиях. В новом поцелуе, для которого в силу ощутимой разницы в росте ему приходится склониться к партнеру, он чувствует привкус клубничного сока от жвачки, а затем и ее саму: толкнув ее в чужой рот, Мэттью со смехом отталкивает от себя мужчину и отбегает на несколько шагов вперед. – Vous êtes un terrible pervers, – заявляет он во всеуслышание, хотя людей вокруг практически не наблюдалось, а случайного прохожего едва бы смутили сторонние любовные игрища. – Ты делаешь меня таким, – не противясь «обвинению», признает Джиун. – Ты слишком красив. Мальчишка фыркает и отворачивается, пряча улыбку и продолжая идти быстрым шагом. Они скоро минуют полусонного портье, который выдает им ключ от номера с большой двуспальной кроватью, и, поднявшись по лестнице в пару пролетов, оказываются на нужном этаже, а затем и в комнате. Мэттью выказывает желание пойти в душ, и Джиун милостиво отпускает его, а сам отправляется на балкон выкурить очередную сигарету. С высоты третьего этажа простирается дивный вид на ночной город, и вкупе с тем, что мужчина предвкушал, незатейливое великолепие узких марсельских улочек с их неровным брусчатым покрытием, зеленью растений в больших глиняных горшках, разнообразными вывесками на зданиях и темно-красной черепицей крыш казалось ему тем удивительнейшим пейзажем, что стоило бы немедленно перенести на холст или хотя бы на альбомный лист. Однако ничего с собой из Кассиса он захватить не сподобился, да и куда сильнее его занимала мысль о близости с Мэттью, бесконечно юным и согласным. Из ванной комнаты тот выходит в одном лишь белом отельном халате, пояс которого Джиун немедленно развязывает, стоило юноше подойти к нему, уже сидевшему в ожидании на краю кровати. Одеяние, напитанное теплом и влагой, ниспадает на пол, а мужчине предстает обнаженный подросток, вскоре занявший его колени и легко обвивший шею руками, приобнимая. Джиун хочет любоваться им вечность. Он хочет сосчитать количество крошечных родимых пятнышек на его лице, а затем расцеловать каждое. Романтичным его порывам, впрочем, нисколько не противоречит животное желание как можно скорее взять мальчика, удовлетворить собственный низменный аппетит до юной плоти. Он действительно был крайне голоден, и с тем, сколь Мэттью был доступен его взору и рукам, сия потребность ощущалась жадным, безумным огнем. Он укладывает его под себя и терзает поцелуями его шею и грудь. Мэттью вздыхает и стонет, мечется на постели от столь рьяной страстности, но Джиун неумолим – он просто не может остановиться. Он взрослый, сильный мужчина, и коль скоро в его руках оказалось маленькое, восхитительное и, главным образом, сговорчивое создание, он его не отпустит, покуда не возьмет свое. Он не мучитель и не насильник – особенно в случае с Мэттью, чье фривольное поведение было, очевидно, плодом свободомыслия или равнодушного попустительства со стороны родителей, а вовсе не результатом исключительно его, Джиуна, тлетворного влияния. А может, мальчишка был просто развращен сам по себе и умело скрывал свою натуру до тех пор, пока не лег с кем-то в первый раз, соблазнив или будучи соблазненным. Игривый, коварный, невинный, порочный – все это Мэттью, двуликий, что маленький Зезе. И если Зезе взбирался на дерево апельсина-лима, то Мэттью взбирался на бедра любовника, седлая их, словно портовая девица. Почти не размениваясь на слишком долгую подготовку, Джиун наполняет его собой. Он удерживает мальчишку за талию, давая двигаться на его члене самостоятельно, но не позволяя сбавить темп или остановиться. Мэттью идет распустившийся, что цветок, клубничный румянец на щеках, идет сдавленная брань на французском вперемешку со стонами и надрывными всхлипами, но еще больше ему подходит выражение болезненного экстаза, вызываемое ощущением горячего, толкающегося внутрь члена. Джиун клянется запечатлеть это восхитительное лицо, передать пронизывающее разгоряченные тела наслаждение, излить «краску» на «холст». Лишь бы его модель, его муза, его прекрасное летнее дитя все также сладко и тесно прижималась к нему, ища близости. Он не слезает с мальчика полночи, до тех пор, пока тот, обессилевший, замученный, затраханный, не принимается слабо отбиваться от новых поползновений. Пожалуй, впервые Мэттью был так послушен с ним, что позволил иметь себя снова и снова – вероятно, оттого, что и ему хотелось кого-то опытнее пляжного молодняка, хотя и не в меру сексуально активного, но едва столь же «технически подкованного». Джиун окружил своего юного любовника почти всеми теми видами удовольствий, что знал и умел, и, очевидно, делал это очень хорошо. Он ласкал его руками и языком, срывал с влажных алых губ вскрики и вздохи, изливался внутрь и пачкал теплым семенем лицо своей маленькой пассии. Юноша, прежде демонстрировавший «коготки» для того, чтобы раздразнить и поддеть, теперь пускал их в ход буквально, вцепляясь мужчине в плечи и царапая спину. Джиуна забавляли все эти котячьи действия, ведь кроме как подобными методами Мэттью никак бы не смог от него защититься. Не после белого вина, от которого мальчишка быстро захмелел и повеселел, не в снятом отельном номере на двоих, не под пологом устилавшей Прованс теплой ночи. Ощущение времени теряется, мажется, и потому Джиун не помнит, в какой момент его одолевает сон. По пробуждении он чувствует себя невероятно легко. Обнаженная нимфа, обласканная скопившимся в нем пылом чувств, все еще спит подле, трогательно сведя брови в некой затаенной тревожности. Колышущий полупрозрачный тюль занавесок ветерок наполнял комнату приятной прохладой. Джиуну хочется закурить, и он делает это прямо в постели, не соизволяя даже подойти к окну. Черт возьми, это же Франция! Здесь курят везде, где хотят. На него снисходит вдохновение, сиюминутное, воздушное, пространное, однако он понимает, что хвататься за него необходимо немедленно, иначе шанс будет упущен. Он вновь жалеет о том, что при себе у него ничего нет, но затем ему на глаза попадается типовой для многих гостиниц блокнот, а5, едва ли больше, лежавший на небольшой прикроватной тумбочке. Он осторожно встает с постели, дабы не побеспокоить свою музу и, взяв к блокноту карандаш, занимает место на подходящем для себя расстоянии и начинает творить. Графит не в силах передать шелк молочной кожи, трепет чуть приоткрытых алых губ, мягкость бедер, но покуда Бернини мог ткать тончайшие материи из камня, ведомый своим гением, то и карандашу было подвластно отразить на бумаге игривую сладость мгновения. Первого, чистого как белый бумажный лист, впечатления. Мэттью спит и даже не ведает, сколько хрупкой чувственности в нем видит Джиун. Его Нана, его Марион, его маленькая Олимпия, его прекрасный и трогательный от макушки вьющихся рыжих волос до кончиков пальцев мальчик с жемчужной сережкой. Самый чудный десерт, который только можно вообразить: карамельный йоркширский пудинг, нежнейший ангельский бисквит, клубника и сливки, винный кларет, сдобная французская выпечка. В рисунке – концентрированная густая чувственность, которой был исполнен Мэттью, но не без присутствия импрессионистских веяний, свойственных творческому методу Джиуна. Переплетаясь, обе эти линии создавали свою неповторимую историю – ту, что художник прожил за последние два неполных месяца в дивном солнечном Провансе.***
Мэттью просыпается некоторым временем позже, когда Джиун окончил работу и выкурил очередную сигарету. В кафе близ гостиницы они завтракают вполне сносным завтраком, состоящим из поджаренных тостов с маслом и клубничным конфитюром и крепкого кофе (себе мальчик заказывает менее горький и более молочный миндально-кокосовый латте), а затем, забрав со стоянки машину, неторопливо едут обратно в Кассис. Особенно много они не разговаривают, но и неловкости меж ними не витало: расслабленно откинувшись на спинку сиденья, Мэттью наблюдает за сменявшимися пейзажами за окном, изредка комментируя что-либо, показавшееся ему занимательным. Лаская мальчишку минувшей ночью, в своем запале Джиун благоразумно избегал открытых зон, скомпрометировавших бы обоих, однако, бросив беглый взгляд, он подметил алевшие отметинки на внутренней стороне бедер младшего. Что ж, едва ли это сразу бросится в глаза, хотя при столь коротких шортах… Впрочем, madame, также весьма бурно проведшая ночь, хворала от того, что намешала и перебрала, и потому весь остаток дня только стенала от недомогания и лишь вкратце осведомилась о том, как прошла поездка. – On ne peut mieux, – отвечает Мэттью с улыбкой и бросает на Джиуна двусмысленный взгляд, который женщина все равно не заметила. Ускользнуло от ее глаз и совершенно похабное действие племянника, который, все так же глядя на мужчину, характерно толкнулся языком о щеку, чуть приоткрыв рот. Le renardeu libertin. В день отъезда, пока несколько отживевшая тетушка чинно поливала свой небольшой розовый сад, Мэттью с упоением отсасывает Джиуну, доведя его прежде почти до пика одной лишь нескончаемой чередой мокрых поцелуев и делая это буквально за глухой стенкой небольшой садовой беседки. Лучшего места уединиться они и придумать бы не смогли, разумеется, но в подобной дикости было что-то по-своему возбуждающее. В том был весь Мэттью. Джиун знает, что мальчишка отпускает его с легким сердцем. В свою очередь, он, пускай и питая нечто наподобие поверхностной влюбленности, также не строит никаких иллюзий. Они получили друг от друга все, что могли, а на большее рассчитывать и не приходилось. Не такому, как Мэттью, только-только ступившему на путь стремительного взросления. Не такому, как Джиун, извечно тяготеющему к новым эмоциям, чувствам и впечатлениям. Не с таким, как Мэттью, – беспризорным малолетним распутником. Не с таким, как Джиун, – творцом, меняющим муз как перчатки. Порой, чтобы сберечь нечто ценное, его необходимо отпустить. И потому частицу своего влюбчивого сердца мужчина оставляет здесь, в Кассисе, среди густой смоковницы, холмов и лавандовых полей, в двухэтажном особняке с маленькими ступеньками и дивным садом. Маленький Рай на земле, устроенный Господом. – Au revoir, monsieur, – говорит Мэттью, когда к воротам подъезжает такси. – Может, еще свидимся. – Au revoir, bébé, – отвечает Джиун, понимая, что его слова – лишь формальность. – Всенепременно.***
Расположившись в вагоне поезда, Джиун с любопытством осматривается вокруг. В основном, люди заняты своими делами – кто читает, кто болтает с попутчиками, кто дремлет от нечего делать. Внимание же его привлекла шумная ватажка мальчишек, мал-мала меньше. Одеты они были как один в темную школьную форму: отороченные белым пиджачки с нашитой на них эмблемой католической школы, рубашки, галстучки и, конечно, короткие до невозможности шорты. Сопровождавшая их пожилая классная дама рассаживала подопечных по своим местам, строго отчитывая особых неслухов. Напротив Джиуна было два места, и оба занимают школьники из группы. Один из них был пухлый, справный и, признаться, нисколько не симпатичный, однако второй… Маленький, худенький, хорошенький, он, словно зайчик, вжался в свое сиденье, очевидно, ощущая себя не слишком-то расслабленно, когда рядом был незнакомец. Джиун поспешил дружелюбно ему улыбнуться, давая понять, что угрозы он не представляет. Мальчик, не теряя бдительности, чуть выпрямился. Но с какой же детской непосредственностью заблестели его глаза, когда к их отсеку подошел стюард с небольшой термосумкой, наполненной мороженым!.. – Дайте, пожалуйста, самое вкусное и дорогое, – говорит Джиун, моментально считав реакцию мальчика и найдя ее крайне очаровательной. Затем же, оплатив покупку, он протягивает мороженое прелестнейшему из всех прочих пассажиров: – Держи. Это тебе. Мальчишка теряется и тотчас же быстро-быстро мотает головой из стороны в сторону, отказываясь. – Возьми же, иначе оно растает. Я не ем сладкое, – убеждает его Джиун, видя, что с каждой секундой оборона постепенно сдает свои и без того слабые позиции. – Но ты ведь хочешь его, верно? Второй мальчик изумленно моргает, явно дивясь тому, как можно отказываться от еды. Впрочем, его приятель недолго сопротивляется и соглашается, наконец, принять внезапный подарок. – Merci beaucoup, monsieur, – едва слышно благодарит маленький агнец, и Джиун сам, что мороженое, тает от его слов. – Как тебя зовут? – спрашивает он, не сводя глаз с того, как ловко маленький язычок принимается облизывать сладкий персиковый пломбир со штрейзелем. – Хан Юджин, – отвечает мальчик. «До чего восхитительный», думает Джиун. Он не может сказать вслух, но возникшие в нем плохие мысли немедля толкают его на реализацию их путем весьма ему привычным. Он достает небольшой блокнот, тот самый, что он забрал с собой из гостиницы как марсельский сувенир, и открывает чистый лист. Через мгновения на нем появится кукольное личико Юджина, его бархатные персиковые щечки и хрупкие детские коленки.