Похоронный марш для трубы

— Мальчики, вам письмо! — Люда с радостной улыбкой протянула конверт Алеше и слегка покраснела, поймав ответный взгляд. Рома и Паша заухмылялись, закопошились, больше по привычке, чем всерьез, но девушка смутилась. Она до сих пор не привыкла к тому, что братья понимают друг друга с полувзгляда и всегда готовы к совместным шалостям. Ей, единственному ребенку в семье, это казалось чем-то невероятным. — Ну, я пойду… Виктор Иванович просил отчитаться о поставке медикаментов. — Спасибо, милая, — Лешка крепко сжал ее в объятиях и целомудренно чмокнул в щеку.       Мальчишки синхронно закатили глаза, всем своим видом демонстрируя, что они думают об этих телячьих нежностях. Рома вскинул на плечо скрипку и заиграл что-то задорное, напоминающее мелодии, которые им доводилось слышать на еврейских свадьбах дома. Люда рассмеялась, поцеловала возлюбленного в ответ — уже в губы — и под аккомпанемент музыки и смеха выбежала из палатки.       Братья неотрывно смотрели на письмо, не решаясь его вскрыть. Павлик любовно оглаживал конверт кончиками пальцев, улыбался робко, представляя, как мама пишет им вечерами, касается бумаги своими теплыми, нежными руками. Казалось неправильным, что письмо они будут читать не вместе, как будто обманули, не дождались, обошли вниманием…       Какое-то время тишину нарушало только колебание гитарных струн, которые пощипывал от волнения Лёша, даже не пытаясь придать получающимся звукам мелодичность. Лёша же не выдержал и прервал молчание — и почувствовал себя ужасно неправильно, ведь не он всегда задирался и первым рвался вперед, будь то разучивание новых мелодий или дворовая драка. — Нам еще ответ писать, — сказал он и слегка подрагивающими пальцами разорвал конверт, осторожно вытащил из него сложенные в несколько раз листы. Развернул первый и, откашлявшись, начал. — Дорогие мои мальчики! Алешенька, Ромочка, Павлик, Даня…       Леша судорожно вздохнул и зажмурился, прогоняя непрошеные слезы. Рома и Паша с тоской посмотрели друг на друга. Каким-то чудом им удалось перехватить похоронку и о случившемся несчастье мама по-прежнему не знала. «Даня… У Дани тоже все в порядке» — все, что смог написать Павлик о брате, когда рассказывал о буднях военного лагеря и их жизни в нем. Придумывать что-то, врать напропалую не было сил, но и признаться в том, что домой мама Даню никогда не дождется он не смог.       Это было нелепо, но пока скупое известие о гибели, эти безликие цифры и буквы на казенной бумаге покоились на дне скрипичного футляра, оставалась надежда, что Даня ждет их дома вместе с мамой. Ругается с Михалычем, помогает маме готовить пироги, будит всю коммуналку утренним маршем, шутит, звонко смеясь над собственными словами, легонько задирает маму, проверяя, за что она рассердится и отходит его мокрым полотенцем по спине.       Даня никогда больше не заиграет на своей любимой трубе, не принесет братьям земляники в горстях. Не толкнет Рому, сбивая с ритма, не взъерошит волосы так долго наводившему марафет Паше и не расскажет Люде глупых и неловких историй из алешиного детства, вгоняя того в краску. Все трое понимали это, но принять, осознать до конца — не могли. Музыка звучала неправильно без четвертого инструмента, каждый из них то и дело забывался и окликал брата, пугался тишины, которая прежде заполнялась даниными шуточками. — Милые мои сыночки, — Паша осторожно забрал письмо из лешиных рук и продолжил читать. — Как вы там, родные?       Павлик читал тихо, голос его был полон тоски и нежности, совсем как мамин, когда она провожала их на поезд. Слушать о жизни родной квартиры, о повседневных маминых заботах было слаще любой музыки. — …И сердце не дает мне больше молчать, — Павлик запнулся, растерянный и встревоженный. Рома нетерпеливо вырвал у него лист. — Я столько лет скрывала от вас правду и, видит Бог, не было большего греха в моей жизни. Я не могу больше обманывать вас, дорогие, тем более, в такую трудную минуту. Все, что я рассказывала вам о вашем отце — ложь. — Что?! — Алеша вскочил, звякнула растревожено гитара. — Неужели действительно какой-нибудь алкоголик или преступник? — напряжённо спросил Павлик. Несмотря на происходящее вокруг, семейная драма не переставала волновать ни одного из них и в каждом своем письме они просили побольше рассказать об отце-альпинисте, раз уж мама о нем проговорилась. — Читай дальше, ну же! — Вы — отказники. Я усыновила вас прямо из роддома. — голос Ромы дрогнул. — Мамочка…       Братья переглядывались между собой, ошарашенные. Не первый год они слушали мамины отшучивания и отговорки, и крупно поссорились с ней накануне войны из-за этого, но на сей раз было ясно, что она не шутит. Рома прикрыл лицо руками и простонал едва слышно: — А мы так себя с ней повели тогда…       Даня, поведший себя резче всех тем злополучным вечером, ужасно переживал. Мама простила их, как всегда, но недосказанность и собственные слова не давали ему спать по ночам. Хотелось лишь верить, что страшная и быстрая смерть оборвала эти душевные терзания. Крестик, зашитый мамой в ворот синего костюмчика, не уберег его, но, быть может, подарил покой на том свете?..       Долго еще братья не могли собраться с силами, чтобы дочитать письмо и написать ответ. Плечом к плечу они сидели над пустым листом бумаги и думали, как выразить всю свою любовь к матери, которая, вопреки открывшейся правде, была всем троим роднее биологических родителей, бросивших их сразу после рождения. — Нам столько всего нужно будет сказать маме, когда мы вернёмся домой, — Алёша обнял Рому и Пашу. — За себя и за Даньку.