Груз грехов

Кошка смотрит на Леона глазами желтыми, в цвет бериллов, щурится, дергает треугольными ушами, не переставая умываться; ветви растущей у забора вишни клонятся к земле под тяжестью ягод, темно-красных, налившихся спелостью и соком, кислые даже на вид, настолько, что рот Леона наполняется слюной. Кеннеди сглатывает, через плечо оглянувшись на полицейских: автомобиль стоит, припаркованный на обочине каменистой дороги, стражи порядка курят, тихо переговариваются на испанском и посмеиваются, исподволь поглядывая на американца. Шея раздраженно потеет под воротником: невольно кажется, что смеются над Леоном. Он приехал по серьезному делу, в этой местности часто пропадают люди, однако к нему относятся как к шуту, выскочке, жадному до внимания. Одернув куртку, Леон стучит калиткой; не заперто, но в чисто подметенный двор он не заходит. Кошка дергает хвостом, лохматый пес лениво гавкает, подняв одно ухо и склонив лобастую голову набок, а крупный петух, чей хвост черный, с зеленоватым отливом, словно дорогой бархат, таращится на Кеннеди круглым глазом. Вокруг на много миль нет населенных пунктов, до предполагаемого места, где держат Орленка, ехать еще пару часов, однако кирпичный дом под шиферной крышей, стоящий за высоким бревенчатым забором, добротный и крепкий, Леон слышит куриное кудахтанье, протяжное мычание из хлева; где-то в глубине двора гомонят гуси. Вдоль просторного крыльца ярко-оранжевым цветут календула и настурции, а в распахнутом окне ветер играет вышитыми занавесками. Леон рассеянно почесывает грудь; хотелось бы ему, чтобы дочка президента оказалась в месте, похожем на это, только вряд ли им так повезет. Кеннеди снова стучит калиткой по столбу, и пес, припав на передние лапы, заходится лаем. — Добрый день, — зовет Леон; полицейские продолжают ошиваться у машины, не делая попыток ему помочь. — Простите… не уделите мне минутку? Он приоткрывает калитку, радуясь, что пес на привязи, потому что кобель рвется вперед, натягивая цепь, лает во всю ширину пасти, капая слюной с оскаленных клыков. Петух, недовольный шумом, хлопает крыльями, кошка ложится, поджав под себя передние лапки, а из-за дома выходит парень, на вид немногим старше Кеннеди, однако, чтобы взглянуть ему в лицо, Кеннеди приходится запрокинуть голову. Парень высок, широкоплеч, темноволос, черты лица грубые, будто вытесанные из камня, глубоко посаженные глаза смотрят недоверчиво и настороженно, а пальцы сжимают черенок зубастых вил. Оглядев Леона с ног до головы, парень шумно вздыхает и сплевывает через щель между передними зубами, после чего подходит к цепному псу и успокаивающе треплет его за ухом. — Здравствуйте, сеньор, — вежливо произносит Леон; парень щурит один глаз. — Здравствуй, — он смотрит на притихших полицейских поверх головы Кеннеди, — нечасто у нас здесь бывают чужаки. Далеко собрались? — Да так, проездом, — отмахивается Леон, смазано пожав плечами; парень хмыкает. Он одет в свободную рубашку с зашнурованным воротом и потертые штаны, подвернутые до колен и удерживаемые на поясе кожаным ремнем с потемневшей металлической пряжкой. Парень босой, и ступни его черные от грязи; оперевшись на воткнутые в землю вилы, парень расслабленно почесывает живот и вскидывает подбородок, указывая на полицейских, с любопытством прислушивающихся к их разговору. — Опять пропажа случилась? Места у нас здесь дикие, зверья много водится, а некоторым кажется, что в глухой лес сходить проще, чем до колодца, и что страшнее муравьев и москитов никто не встретится. — Так часто люди теряются? — удивляется Леон; он полагал, что полицейские немного приукрашивали слухи, хотели подразнить американца, однако парень, явно местный, выглядит серьезным и говорит спокойно, без издевки, хотя и не показывает радости от появления незваных гостей. — Когда как. Иногда и за несколько месяцев никого не видим, а случается, что машины колоннами едут, — парень махнул рукой в сторону дороги, вьющейся пыльной лентой вдоль пролеска; Леон потирает подбородок; войти его не приглашают, но и не гонят, и Кеннеди решает еще немного поспрашивать. — А вы тоже с машиной?.. — С телегой, — усмехается парень, — а что? Так же едет, так же четыре колеса, а заправлять надо сеном — не заставишь же лошадь бензин хлебать, — он смеется и утирает рукавом лоб, взмокший от работы и зноя: солнце ощутимо припекает, а вот ветер холодный, и горизонт свинцово-серый от набегающих туч. К ночи погода испортится. — С машиной ведь удобнее, — замечает Кеннеди; кустистые брови местного сходятся над наморщенной переносицей. — У нас здесь дороги такие, что иной раз на своих двоих не пройдешь, а ты мне предлагаешь еще и машину из грязи тягать? А если сломается, кто чинить будет? Лошадей запрягать и до города тащить? Нет уж, с телегой удобнее — у нее и колесо каждое моими руками сделано, и лошадь я сам вырастил. Жеребенком была — не больше Бласа. Парень любовно похлопывает пса по шее. — А выросла умницей, сама дорогу до дома знает. — Здорово, — слабо улыбается Леон, испытывая странное умиротворение; здесь так тихо, спокойно, да и селянин держится вполне дружелюбно для того, кто живет в такой глуши. Кеннеди несмело делает шаг во двор, протягивает руку; парень хмурится, глядя на его ладонь, розовую, чистую по сравнению с его мозолистыми жесткими пальцами, дергает краем рта, однако отвечает на рукопожатие; ладонь Кеннеди совсем скрывается в его кулаке. — Леон Кеннеди, — представляется американец; парень ответно улыбается, темнея щелью на месте отсутствующего переднего зуба. — Гаспар Мендез, — он горячо стискивает руку Леона и сразу же отпускает; после хватки Гаспара пальцы ощутимо ноют, — я тут с семьей живу. Отца дома нет, поэтому я за главного… — Это еще что за история?! — раздается веселый бас, и во двор выходит еще один молодой мужчина, такой же высокий как Гаспар, только его щеки и подбородок покрывает темной жесткой бородой; пес при виде парня начинает счастливо вилять хвостом, а кошка плавно соскакивает с поленницы и бодрой рысью устремляется к нему. Парень подставляет ей ладони; кошка, мягко оттолкнувшись от земли, запрыгивает ему на руки и принимается бархатисто урчать, потираясь мордочкой об его шею. — Когда это ты главой семьи успел заделаться, братец? — озорно интересуется парень, почесывая кошачьи бока. Гаспар дергает кадыком. — Пока отец отсутствует, я за дом отвечаю. И за мать. — Отцу не понравится, что ты чужаков у нас на пороге привечаешь, — замечает юноша, косясь на Леона; Кеннеди примиряюще вскидывает ладони, отступая на шаг. — Без проблем, я уже ухожу. Не хочу, чтобы у вас были неприятности. — А я люблю неприятности — с ними жить веселее, — парень усаживает кошку себе на плечо и сам протягивает американцу пальцы для рукопожатия, — Мартин Мендез, младший брат этого здоровяка. Он хлопает Гаспара по плечу, одновременно стискивая руку Леона. — Есть еще Кастор, но он на реку убежал, — поясняет Мартин, более свободный и легкий в общении, нежели старший брат; кошка спокойно сидит на его плечах, цепляясь когтями за ткань рубашки, и подрагивает кончиком хвоста, — все утро похвалялся, что к ужину рыбы наловит. Мартин похлопывает себя ладонью по груди. — Как бы нам всем не пришлось ложиться спать с пустыми животами. — Мать нас голодными в любом случае не оставит, — убежденно заявляет Гаспар и оборачивается за звук шагов на крыльце; братья Мендез дружно расходятся, чтобы не загораживать Кеннеди, на их фоне выглядящего воробьем в окружении воронов, от рослой женщины, вытиравшей руки о полотняный передник. Ее темно-каштановые волосы были собраны в косу, уложенную венцом вокруг головы, несколько тонких прядок ниспадают на виски, обрамляя скуластое лицо с квадратным подбородком, разделенным ямочкой, на вороте платья цветут вышитые ромашки и маргаритки, край красной юбки был подоткнут за пояс, демонстрируя нижнюю, пеструю и ситцевую. Женщина легко сбегает с крыльца, глядя на притихших Гаспара и Мартина; старший из братьев поудобнее перехватывает вилы за черенок. — Я у коров убрал, — поясняет он; женщина одобрительно кивает. — Зайди-ка еще к козам и свиньям до ужина. — Зайду, мать, — грохочет бас Гаспара, ничуть не смущенного тем, что ему поручили убирать за скотиной; Леон вздыхает: люди здесь живут простые, не имеющие представления о том, что творится в мире; какое им дело до Раккун-сити? Поверят ли Мартин и его старший брат, что существует вирус, способный превратить человека в монстра? Скорее, самого Кеннеди сочтут больным или сумасшедшим, или вовсе… бесноватым. Леон мнительно поджимает губы: наверняка народ здесь суеверный, и неизвестно, ходят ли дети в школу, есть ли поблизости врач. Ощутив нервный озноб, Кеннеди передергивает плечами и любезно склоняет голову перед женщиной, рассматривающей его без страха и волнения. — Добрый день, сеньора. — Здравствуйте, здравствуйте, — ровно отзывается женщина и улыбается, блестя орехово-карими глазами; улыбка ее молодит, от хозяйки пахнет сухим шалфеем и свежим хлебом, — что же вы стоите за оградой? Проходите, не бойтесь. Издалека к нам приехали? Опять леса исследовать или пробы грунта брать? Или как те малахольные, которым вода в нашей реке не понравилась? — Нет, я просто проездом. Ищу кое-кого, — обтекаемо поясняет Леон; женщина складывает руки на животе, всем своим видом излучая довольство и благополучие. — Раз ищете, то точно найдете. Только поторопились бы — в наших краях темнеет рано, да и гроза будет. Нехорошо получится, если непогода вас посреди дороги застанет. — Не волнуйтесь, мэм, я справлюсь, — уверенно заверяет Кеннеди; испанка всплескивает руками, тепло улыбаясь. — Ну, конечно справитесь. Такой милый юноша… — она разглаживает передник, блестя серебряным распятием на тонкой цепочке, — притомились с дороги? Может, вам воды? Или молока? Свежее, с утреннего надоя! — Не стоит, но спасибо, мэм, — тянет спросить об Эшли Грэм, о деревне, жители которой предпочитают жить настолько далеко от цивилизации, что их села нет даже на карте, но Леон молчит; полицейские не вмешиваются в их разговор, предоставив выскочке-американцу самому общаться с местными, чему Кеннеди очень рад. Ему не хочется ставить Мендезов в неловкое положение и подвергать их жизни опасности; Леон не знает, что обнаружит в деревне: радикалов, террористов, пиратов или сектантов, для него главное найти Эшли, живую и невредимую, и отвезти в Америку. Чем меньше людей будут об этом знать, тем лучше. — До ближайшей деревни… далеко? — осторожно уточняет Кеннеди; Гаспар, несмотря на обещание убрать в хлеву, стоит рядом с матерью, Мартин тоже не торопится уходить; пес, улегшись в будке, тоже не сводит с американца внимательных глаз, и только серая кошка безмятежно мурлычет, позволяя Мартину Мендезу мять ее лапку с трогательно-розовыми подушечками. — Если через старый мост, то к середине ночи доберетесь. Долго, но дорога там получше. А если же у старой лесопилки свернуть, то получится почти по прямой, и до вечера уже будете там. Только сразу говорю — лесопилка заброшенная давно стоит, дорога разбитая, очень повезет, если ваша машина там проедет. — Самое то, чтобы успеть до грозы, верно, мэм? — безрадостно усмехается Леон; он не сомневается, что в одиночку добрался бы быстрее, но Ханниган настаивала на том, чтобы ввести в курс дела правоохранительные органы страны. К похищению дочери президента США все отнеслись серьезно; кроме провожатых Кеннеди. — Можете у нас переждать, — радушно предлагает сеньора Мендез, — дом большой, для всех место найдется. — Звучит соблазнительно, мэм, но нужно ехать, — Леон не имеет права расслабляться и наслаждаться чужим гостеприимством, пока Орленок не будет спасена. — Может, на обратном пути заедите? — с надеждой предлагает женщина; подойдя к Гаспару, она берет старшего сына под руку. — У нас есть и телевизор, и радио, муж раз в месяц привозит новые книги и газеты, но иногда бывает немного тоскливо… и родственники от нас далеко живут. Мне скоро сыновей женить, а поблизости ни одного достойного дома. Где им теперь невест искать? — У меня уже есть барышня, другой не надо, — изрекает Мартин, упоенно наглаживая разомлевшую кошку. Сеньора Мендез шутливо замахивается на него ладонью. — Тьфу на тебя! Охальник… послал же Господь сыновей, здоровые, как кабаны, все в отца! Он тоже макушкой верхушки сосен сбивает. — Поэтому в нашем доме очень высокие потолки, — добавляет Мартин, смеша Гаспара; Леон тоже улыбается, сунув руки в карманы куртки. — Приятно было познакомиться, мэм, — Кэннеди кивает братьям Мендез, отходит от калитки, жалея, что не может задержаться, — спасибо за помощь. — Не за что, — печально вздыхает женщина, и старший сын обнимает ее за плечи; при таком хозяйстве работы всегда много, однако рядом ни одного дома, и сеньора Мендез скучает без подруг и родных. Да и ее сыновьям из всех развлечений только уход за домашней живностью; Леон не осуждает их образ жизни, сам он после Раккун-сити первое время сторонился людей, однако отсиживаться на ранчо, зная, какое дерьмо происходит в мире, Кеннеди бы не смог. Полицейские шепчутся, пока Леон идет к машине, намеренно громко смеются, рассаживаются по местам, хлопая дверцами; сеньора Мендез подходит к калитке, провожая американца взглядом, скрещивает руки на груди. Гаспар хмурится, стоя за ее спиной, угрюмо смотрит вслед отъезжающей полицейской машине. Пыль клубится под колесами, автомобиль подскакивает на кочках, увозя пассажиров все дальше от фермы в сторону зарослей дикой фисташки, через которую змеится дорога. Опустив голову, Гаспар прижимается щекой к виску сеньоры Мендез. — Они через лесопилку поедут, да? — Мужчины всегда торопятся, — скорбно вздыхает женщина, обхватывая себя за плечи; Гаспар утешающе целует мать в макушку, Мартин аккуратно снимает успевшую забраться ему на шею кошку и усаживает ее на ограду, отсекающую палисадник от двора. Сеньора Мендез нервно захлопывает калитку и мрачно оборачивается на мужчину, вышедшего на крыльцо. Одернув передник, женщина шлепает старшего сына по бедру. — Иди, займись скотиной, нечего надо мной трястись. Мартин, натаскай воды, будь добр… Братья послушно уходят со двора; пес поворачивает ухо в их сторону, не поднимая головы, уютно устроенной на вытянутых передних лапах. Кошка сидит, свесив хвост с подоконника, а петух деловито прогуливается по двору, задирая ноги высоко, словно марширующий на параде солдат. Деревянные ступеньки надсадно скрипят под тяжестью мужских шагов; ступив на землю, Биторез Мендез прикрывает лысую голову черной шляпой, поворачивает голову, глядя на жену единственным глазом; левое веко ввалилось — стеклянный глаз остался лежать в кружке с водой в комнате на втором этаже вместе с нательным распятием и переписанной библией, обложку которой вместо креста украшает тисненый золотом узор в виде необычного насекомого. — Не нужно было их отпускать, — замечает проповедник, — они могут помешать… — Втягивать детей в эти дела я не дам, — отрезает женщина; подле священника она кажется миниатюрной, однако смотрит на Мендеза бесстрашно и прямо, своевольно выставив подбородок, — довольно, что я с тобой смирилась. — Ты знаешь, зачем я это сделал. — Только мне от этого не легче, — бросает она, гневно одергивая юбку; Биторез с силой трет запавшее веко, едва не вминаясь пальцами прямо в пустую глазницу. Лоб мужчины пересекает сердитыми складками. — А я ведь стараюсь, чтобы тебе было проще. — Я только что отправила этого мальчика на верную смерть. Как думаешь, — взгляд женщины сверкает остро, словно обнаженный стилет, — просто мне было? — Так что же ты ему не рассказала? — голос Мендеза скрипит сухой веткой. — Донесла бы на меня. Я ведь замешан во всем, что происходит. Сеньора Мендез прерывисто выдыхает, обхватывая дрожащими пальцами распятие. — Как бы мне не было жаль славного юношу, своими сыновьями я дорожу больше. Мальчишкам, сколько бы лет им не было, нужен отец, да и я не собираюсь доживать свой век одна, — женщина сбивчиво крестится, — какая же я эгоистка, помилуйте меня Господь и Пресвятая Дева… — Твой долг, как жены, слушаться своего мужа, — наставительно замечает Биторез и добродушно усмехается в усы; улыбка ему не идет, лицо проповедника приобретает хищное выражение, борозды морщин и трещин становятся четче и глубже, — а ты слишком много воли на себя берешь. Сыновьями командуешь и меня успеваешь погонять, как мула. — Будь это так, мы бы уехали отсюда еще, когда случились первые несчастные случаи в шахтах под замком, — отрезает женщина, с возмущением уперевшись ладонями в бока; Мендез отрывисто поправляет шляпу, опустив взгляд на яркие соцветия настурции. — Женовева… — Как еще удалось удержать Гаспара и Мартина от работы на Салазара, не представляю. И Кастор все в замок рвался, хотел посмотреть на рыцарские доспехи… — Женовева Мендез хмурится, всматриваясь в чеканный профиль мужа. — Ты помнишь, что мне обещал? — Я все сделаю, жена. Я дал слово. — Когда? — напирает женщина, делая шаг к проповеднику. — Скольких еще людей придется отправить на смерть? Думаешь, мне это в радость? Или что меня это не касается, если я здесь, а все происходит там? Женовева машет рукой в сторону уехавшей полицейской машины; пыль давно улеглась, и о присутствии здесь чужих ничего не напоминает, кроме взвинченного состояния женщины. — Мне пришлось остаться из-за вас. Если Саддлеру нужны люди, парни, девушки — неважно, — Биторез Мендез разрубает жилистой ладонью воздух, — я себя не пожалел ради того, чтобы вы были в безопасности, что мне какой-то иностранец? — А если Саддлер скажет, что ему нужны наши мальчики? — голос Женовевы звенит металлической струной, и на шее проповедника натягиваются жилы. — Или я? Ты не думай, сама я не боюсь… вернее, боюсь, конечно, но если тогда он не тронет моих детей… — Их никто не тронет, — бросает Мендез, и в два шага оказывается прямо перед женщиной, хватает ее за плечи; Женовева втягивает носом воздух, хмуро глядя на мужа снизу вверх, отворачивается, когда Биторез притягивает ее к себе, обнимая, поджимает губы. — Для того я и служу Саддлеру. Пока я делаю все, что он скажет, вам ничего не грозит. — Нам точно так же ничего не угрожало, живи мы на другом конце страны. И этой… дряни в тебе не было бы. — Господь допускает существование лас плагас, значит, оно ему угодно, — благочестиво возвещает Биторез; женщина откидывает голову назад, упираясь затылком ему в грудь. — Ты действительно в это веришь? — Я верю в то, что смогу вас защитить. — Нас… а того парня кто защитит? — Женовева судорожно выдыхает, передергивая плечами; Мендез теснее прижимает ее к себе, скосив взгляд в сторону леса, за которым чернеет далекий силуэт замка, похожий на карандашный набросок поверх написанного акварелью неба. — Уговори ты их зайти… — Я бы все равно не позволила тебе его тронуть. — Я не причинил бы вреда этим чужакам под нашей крышей, однако чем позже они доберутся до деревни, тем лучше, — Мендез смотрит на часть неба, затянутую тучами, хотя над его домом плывут облака, белые, похожие на мыльную пену, — я тоже там нужен. — Ты дома нужен. Мне и детям, — отрезает Женовева, — Кастор в свои двенадцать лет вырос выше меня, но он еще ребенок, а Гаспар всегда тянулся к тебе больше, чем ко мне. Конечно, он ведь первенец, твой наследник… Не запри я его тогда в погребе, он бы пошел вместе с тобой получать благословение Саддлера. — Пока моя верность имеет смысл, я буду служить Лос Иллюминадос. Я полезен Саддлеру… поэтому он вас не трогает, — Биторез не упоминает о том, что глава культа щедр со своими слугами; жители деревни, изменившиеся после получения благодати, живут инстинктами, словно зверье, однако регулярно молятся и посещают церковь; вещи, отданные как пожертвования Лос Иллюминадос Саддлеру не нужны, и он милостиво позволяет священнику взять все необходимое себе. Ушлый торговец, скрывающий лицо, охотно торгует с сектантами, покупая и обменивая вещи попавших к ним в плен людей; Мендез не настолько циничен, чтобы дарить Женовеве украшения убитых и замученных культистами женщин, но приплачивает торгашу за учебники для Кастора и журналы со схемами вязания и вышивки. Янтарный браслет для супруги проповедника был привезен торговцем из города, однако Женовева его не носит: соседей нет, красоваться не перед кем, а заклятая подруга женщины, Марисела Хименес, умерла одной из первых, не пережив вселение лас плагас. Это дьявольское семя легко укореняется в теле, а мощь ангела способна разорвать человеческую плоть изнутри — так говорит Озмунд Саддлер, и Биторез Мендез верит, с готовностью окунаясь в грех с головой. За свои преступления он ответит сам, Господь сам решит, какого наказания заслуживает священник; жаль только, что семья Мендеза оказалась втянута во все это. Им следовало уехать, но Женовева не пожелала бросать мужа, а сыновья не захотели покидать родной край без матери, и Биторез мелочно радовался тому, что они остались с ним. То, что Мендез… изменился, ничего не значило. Каждый, так или иначе, служит Богу, и неважно, какой путь в итоге приведет к вратам Господним. — Ты говорил, что устроишь Кастора в школу, — голосом глухим и безжизненным произносит Женовева, — настоящую школу! Чтобы он учился, имел возможность поехать в город… — Сегодня все решится, — невольно Биторез начинает говорить с торжественными нотками, переняв манеру Саддлера, — сегодняшняя ночь станет отправной точкой. Нужно, чтобы Саддлер остался доволен, и тогда он не будет возражать против отъезда Кастора. — Гаспару и Мартину тоже оставаться нельзя. — Возможно, но они тебя одну здесь не бросят, — Мендез целует жену в висок; ее волосы пахнут ромашкой и поблескивают редкой сединой: Женовева моложе мужа, однако Биторез, вдумчивый и рассудительный священник маленького деревенского прихода, не устоял перед девицей, которая полоскала белье в озере, вульгарно задрав юбку до колен. Настолько, что замуж Женовева выходила, уже будучи беременной. С этого начался его путь греха, которым Биторез готов следовать ради нее. — Когда все это закончится? — спрашивает Женовева, отчаянно цепляясь за мужскую сухопарую ладонь. — Чем я так Бога прогневала, если он посылает мне такие испытания?.. — Чтобы тебе не пришлось вынести, часть этого я возьму на себя, — заверяет Мендез; нужно возвращаться в деревню, однако уходить так не хочется. Кастор расстроится, вернувшись с рыбалки, когда не найдет отца, но чтобы обеспечить их будущее, Биторез этой ночью должен быть рядом с Саддлером и Салазаром, чье честолюбивое желание оказаться как можно ближе к богу с помощью лас плагас стоило ему семьи. Мендез не поддастся тщеславию и жадности, как Рамон, которого, словно ребенка, приходится учить и наставлять; Салазар полон зависти, не только к доверию, которое оказывает проповедник Саддлер, но и к тому, что жена и дети Битореза живы; Рамон на многое бы пошел, чтобы заставить священника пережить ту же боль, что и он. Женовеве и мальчикам не позволили бы покинуть деревню, как и всем прочим, которых казнили или благословили насильно. Биторез не испытывает неприязни к чужакам и сочувствует девочке, чью душу ждут испытания, однако он слишком подвержен греху гордыни и гнева, чтобы ради них жертвовать своими родными. Поэтому иностранец либо умрет, либо станет частью паствы. А девочка… что же, Биторез помолится за нее; она должна стать носителем, чтобы его младший сын имел возможность пойти в школу.