«Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та»
Рей Дуглас Брэдбери
Эта история могла начаться ровно так же, как и многочисленная сотня остальных. В общем-то, я с уверенностью могу сказать, что такое уже происходило, и вполне возможно, что произойдет когда-нибудь снова. Но все-таки, я осмелюсь рассказать о ней хотя бы потому, что я была в ней задействована. Меня зовут Робин, мне двадцать один. Я живу в маленьком захолустном городке Идентон, штат Северная Каролина. Стоп-стоп. Я немного ошиблась, назвав его захолустным. Идентон – один из самых старых городов штата. Здесь сохранилась прекрасная архитектура времен плантаторской Америки. Поэтому, как вы уже догадались, туристов здесь хватает. Круглый год, каждый месяц в наших музеях толпятся зеваки, а по улицам, тихим и узким, туда-сюда ездят автомобили самых различных марок. Архитектурные журналы и газеты наваяли кучу статей о зданиях местного управления, библиотеки и парочки школ. Народ тут мирный, но чересчур жалостливый. И жадный. Очень многие сделали из своих типичных американских домов что-то вроде пансионов, куда охотно подселяют путешественников, стирают их одежду, кормят панкейками с клюквенным сиропом, а по вечерам показывают огромное количество старых фотографий родственников, друзей, Боба Марли и Элвиса Пресли. В принципе, это, как по мне, лишнее, но местные старожилы считают, что им приплатят за перелистывание пыльных страниц и болтовню на крыльце с плетеными креслами, потертыми пледами, пропахшими нафталином и комарами, которых не отпугивает даже можжевельник – обязательный атрибут Северной Каролины. Я одна из немногих, кто не сделал мотель из своего дома. Я не дочь миллиардера, не мэр города. Я живу с тетей и двоюродной бабушкой, которая иногда забывает, как меня зовут. И да, забыла упомянуть – у меня плохо работают руки. Просто так получилось, что в детстве мама прищемила мне их дверью. А потом сбежала с соседом-баптистом, мотивируя это тем, что Богу так было угодно, оставив меня на тогда еще вполне разумную бабку и сестру, только что сделавшую пятую татуировку с именем очередного бойфренда. Не то чтобы я вообще не могла управлять руками, но частенько я проливала суп или рвала колготки, купленные за целый доллар в лавке у дядьки с вечной сигаретой во рту. За это бабуля лупила меня по щекам. Руки не трогала – боялась, что я совсем не смогу себя обслуживать. Я ходила в обычную школу, общалась с обычными детьми и делала обычные домашние задания. Что странно, дети не обзывали меня уродом или чудовищем. Я спокойно ходила по улицам в костюме Кровавой Мэри на Хэллоуин, бегала на дискотеки и покуривала на заднем дворе школы. Пожалуй, единственным отличием меня от сверстников (конечно, исключая мои зомби-руки) было то, что после окончания школы я не поступила в университет. Тетке было жаль денег, надо было присматривать за бабушкой, да и вообще, учеба – это блажь. Надо работать, работать и еще раз работать. Разумеется, на них. *** «В тот вечер мужчины собрались перед табачной лавкой и принялись сжигать дирижабли, топить боевые корабли, взрывать пороховые заводы — словом, смаковать хрупкими ртами те самые бактерии, которые в один прекрасный день их убьют. Смертоносные тучи вспухали в дыму их сигар и окутывали взволнованного человека, которого почти нельзя было разглядеть сквозь этот дым; он прислушивался к стуку заступов в их речах, словно различал в них пророческое «ибо прах ты и в прах возвратишься». Это был Лео Ауфман, городской ювелир; наконец он широко раскрыл блестящие черные глаза, вскинул худые, точно детские, руки и в ужасе закричал: — Перестаньте! Ради бога, прекратите эти похоронные марши! — Вы правы, Лео, — сказал ему дедушка Сполдинг; он как раз проходил мимо со своими внуками Дугласом и Томом, возвращаясь с обычной вечерней прогулки. — Они каркают как вороны и вещают недоброе, но кто же заткнет им рты? Изобретите что-нибудь, попробуйте сделать будущее ярче, веселее, отраднее. Ведь вы мастерили велосипеды, чинили автоматы в Галерее, были даже киномехаником, правда? — Верно! — подхватил Дуглас. — Смастерите для нас Машину счастья!..» - Робин! – тетя даже не удосужилась постучаться. Как всегда вбежала в комнату, внося с собой сизые клубы дыма от дешевых сигарет с женьшенем. Я со вздохом отложила «Вино из одуванчиков». - Бабушка снова налила в чайник стирального порошка? Райана закатила глаза. - Нет, она уже спит. Поднимайся, недоделанная, мне нужна твоя спальня. - Зачем? – крайне удивилась я. – У тебя и своя неплоха. - У нас постоялец, - она горделиво вскинула белые с красным космы. Я уронила несчастного Брэдбери. - Ты решила сделать из дома гостиницу?! - Только на некоторое время! – начала оправдываться она. – В город приехал один известный фотограф, а остановиться ему негде. Лиззи посоветовала ему пожить здесь. Ага, Лиззи. Четверо детей на руках, которые не могут написать даже двух слов без ошибок, а уже такая опытная в гостиничном деле. - Ладно, я поживу на чердаке, - другого выбора у меня не было. Я начала быстро собирать вещи. - Эй, ты погоди пока. Я сейчас ухожу по делам. Помоги мистеру Холту, - тетя быстро ретировалась, ясно дав мне понять, что пути к отступлению нет. Я спустилась вниз и вышла на крыльцо. Около газона с пожелтевшей травой стояла явно дорогая машина. Рядом стоял парень. Такой высокий, с растрёпанными волосами и фотоаппаратом. Он говорил по телефону. Меня он, конечно, не видел. Тогда я молча подошла к нему и потыкала его в плечо. Парень вздрогнул и выронил телефон. - Вы мистер Холт? Фотограф улыбнулся слегка испуганно. - Да, собственной персоной. Но зовите меня просто Николас. А вы Робин? - Да, так что так и зовите – просто Робин. Николас еще раз улыбнулся. - Не проводите меня в комнату? Я кивнула, пытаясь взять его сумку, которая оказалась на удивление легкой. Николас заметил мое изумление и развел руками. - Люблю путешествовать налегке! Мне, конечно, захотелось сказать, что я это как-то параллельно воспринимаю, но решила смолчать. Моя комната Николасу понравилась. Он долго рассматривал разные плакаты, журналы, фотографии и фигурки котов, любовно и бережно собираемые мной лет эдак с семи. После он сходил в душ, съел мои макароны и сказал, что завтра рано утром уедет работать. Потом он выжидающе посмотрел на меня. Я по-своему растолковала его взгляд. - Э, нет-нет, чувак. Я не при делах. Всем управляет моя тетка. Да, кстати. В комнате напротив спит бабуля. Не обращай внимания, если утром выпьешь не кофе, а стиральный порошок или кошачий корм, залитый кипятком. Спокойной ночи. Дочитать Брэдбери мне не удалось. *** Я была не очень любезна с Николасом. Точнее, мы практически не общались, но делать домашнюю/гостиничную работу мне приходилось. Он уезжал рано утром, а возвращался за полночь. Сразу бежал в комнату и наверняка обрабатывал фотографии. Так продолжалось около недели. В воскресенье он приехал раньше. Тетка увезла бабушку в гости, и мне пришлось делать все самой. Николас сидел на кухне и пил ароматный чай с жасмином. Я мыла посуду. - Послушай, ты можешь мне помочь? – неожиданно сказал он. Я повернулась. - В чем дело? Парень достал папку с фотографиями. - Нужна объективная оценка постороннего человека. Я вытерла последнюю чашку и присела рядом. - Ну. - Посмотри, - Николас протянул мне папку. – Что скажешь? Я впервые работаю в таком жанре и необъективно оценю фотографии. Я полистала снимки. На них были изображены человеческие руки, самые разнообразные. Морщинистые ладони фермера, тонкие запястья пианистки, правильные руки бизнесмена, пухлые ладошки ребенка. Я машинально спрятала свои руки под стол, и мой взгляд зацепился за ладонь Николаса, которая находилась рядом. Не знаю, почему, но тогда мне показалось, что это руки человека, который ни за что и никогда никого не обидит, не причинит вреда, не ударит собаку и не украдет печенье из магазина. - Очень красиво. У тебя большой талант, - честно сказала я. Николас улыбнулся. - Если тебе правда понравилось, то я безумно рад, - он внимательно посмотрел на меня. – Могу я попросить разрешения сфотографировать твои руки? Мне сразу стало стыдно. Зачем ему это? - Не думаю, что это хорошая идея. Не стоит. Парень замешкался. - Но почему? Это ведь просто снимок, ничего больше… Я вытащила ладони из-под стола. - На, смотри! Смотри, ты же хотел! Здесь ничего красивого нет и никогда не будет! – я сама не обратила внимание на то, что стала кричать. А еще подумала о том, что оранжевая рубашка отвратительно точно подчеркивает мои покореженные пальцы с неровными ногтями, искаженными фалангами и нездоровыми сухожилиями. Николас не сказал ни слова. Взял меня за руку, а затем вытер слезы невесть откуда взявшимся платком. - Дело ведь не в руках. Пойми. Я помотала головой. - Не надо так. Твои руки прекрасны в любом виде, потому что они твои. Я не хотел обижать тебя и, если честно, раньше не обратил внимания на твою… - он помолчал, подбирая нужно слово, - особенность. Ты очень красивая, а руки можно ведь и исправить. Я шмыгнула носом. - Нельзя. Слишком много времени прошло. Это надо было делать в детстве. Николас встряхнул меня за плечи. - Хочешь, я помогу тебе? Ты только скажи. Я кивнула. *** «— Тут все видно, хоть и не очень ясно. Дуг, ты нагни голову набок и зажмурь один глаз, только не совсем. Конечно, ночью видно лучше, когда ковер в комнате, и лампа горит, и вообще. Тогда тени бывают самые разные, кривые и косые, светлые и темные, и видно, как нитки разбегаются во все стороны: пощупаешь ворс, погладишь, а он как шкура какого-нибудь зверя. И пахнет как пустыня, правда-правда. Жарой пахнет и песком — наверно, так пахнет каменный гроб, где лежит мумия. Смотри, видишь красное пятно? Это горит Машина счастья! — Просто кетчуп с какого-то сандвича, — сказала мама. — Нет, Машина счастья, — возразил Дуглас, и ему стало грустно, что и тут она горит. Он так надеялся на Лео Ауфмана, уж у него-то все пойдет как надо, он всех заставит улыбаться, и каждый раз, когда земля, повернувшись от солнца, накренится к черным безднам вселенной, маленький гироскоп, который сидит у Дугласа где-то внутри, станет поворачивать к солнцу. И вот Лео Ауфман что-то там прошляпил — и осталась только кучка золы да пепла. Хлоп! Хлоп! Дуглас с силой ударил выбивалкой. — Смотрите, вот Зеленый электрический автомобильчик! Мисс Ферн! Мисс Роберта! — сказал Том. — Би-ип! Би-ип! Хлоп! Все рассмеялись. — А вот твои линии жизни, Дуг, они все в узлах. Слишком много кислых яблок! И соленые огурцы перед сном! — Которые? Где? — закричал Дуглас, всматриваясь в узор ковра. — Вот эта — через год, эта — через два, а эта — через три, четыре и пять лет. Хлоп! Проволочная выбивалка зашипела, точно змея. — А вот эта — на всю остальную жизнь, — сказал Том. Он ударил по ковру с такой силой, что вся пыль пяти тысяч столетий рванулась из потрясенной ткани, на мгновенье замерла в воздухе, — и пока Дуглас стоял, зажмурясь, и старался хоть что-нибудь разглядеть в переплетающихся нитях и пестрых разводах ковра, лавина армянской пыли беззвучно обрушилась на него и навеки погребла его на глазах у всех родных…» - Глаза болят, - зевнул Николас, откладывая книгу на столик. Я погладила его по волосам. - Ты ведь обещал, что мы дочитаем. А завтра ты уезжаешь… Николас повернулся ко мне. В темноте его радужки отдавали бирюзой. - Но я ведь вернусь и заберу тебя к себе. - Хотелось бы верить, - вздохнула я. Парень мягко поцеловал меня. - Я не оставлю тебя. Возможно, и машину счастья не изобрету, но точно не оставлю. Уже засыпая, я вдыхала его запах и бормотала, что люблю его. Мне снилось то самое вино из одуванчиков и его яркие радужки, такие нетипичные для типичного американца. Я так и не дочитала Брэдбери. Целыми днями слонялась по стадиону или гуляла с малышней. Проклинала себя за то, что влюбилась в него так сильно. Лето подходило к концу, а от Николаса не было новостей. Единственное, что я узнала: его серия снимков «Руки» была номинирована на престижную премию. И на секунду показали его, Николаса. В костюме, все те же глаза и добрая улыбка. А потом бабушка переключила канал. «Июньские зори, июльские полдни, августовские вечера — все прошло, кончилось, ушло навсегда и осталось только в памяти. Теперь впереди долгая осень, белая зима, прохладная зеленеющая весна, и за это время нужно обдумать минувшее лето и подвести итог. А если он что-нибудь забудет — что ж, в погребе стоит вино из одуванчиков, на каждой бутылке выведено число, и в них — все дни лета, все до единого. Можно почаще спускаться в погреб и глядеть прямо на солнце, пока не заболят глаза, а тогда он их закроет и всмотрится в жгучие пятна, мимолетные шрамы от виденного, которые все еще будут плясать внутри теплых век, и станет расставлять по местам каждое отражение и каждый огонек, пока не вспомнит все, до конца… С этими мыслями он уснул. И этим сном окончилось лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года» Я все-таки дочитала «Вино из одуванчиков». Лето закончилось, как и книга. Как и все мои надежды на то, что когда-нибудь все еще будет хорошо. На улице пошел поздний августовский дождь. Из окна веяло вечерней прохладой и цветом жимолости, чуть разбавленной чайными розами. Где-то мелькнули фары, а затем послышался гудок. Бамс! В оконную раму попал камешек. Бамс! Еще один. Я выглянула в окно и чуть не вывалилась наружу. На той же лужайке, что и раньше, стоял Николас. Дождь лил как из ведра, а на нем была только тонкая белая футболка. - Я же обещал! – выкрикнул он, перебивая шум воды. - А я дочитала Брэдбери! – сквозь слезы ответила. Николас улыбнулся и помахал мне, приглашая к себе. Так закончилось моё последнее несчастливое лето в маленьком городке Идентоне, штат Северная Каролина.