Где поет зимородок

– Как же холодно… Эдип… Эдип, затвори окно. Как холодно сегодня, – тихо выдохнула высокая черноволосая женщина, поднимаясь из кресла и плотнее кутаясь в турецкую шаль. Ярко пылал камин, и тихий треск поленьев заполнял сводчатую комнату своим уютом. В большое окно через частый медный переплет заглядывало хмурое зимнее небо. Эдип поставил поднос на стол и покорно поплелся к окну. Согбенный жизнью, старик не по годам - он всю жизнь служил дому Родетти. Думал ли он когда-нибудь, что переживет своего любимого воспитанника? «Пресвятая Мадонна, помилуй его душу», - всхлип, дрожащий судорожный двох, и рама с треском захлопнулась. – В котором часу литургия? - спросила женщина сиплым шепотом, - брат Лоренцо сказал, что панихида будет после. – В осьмом часу, синьора, - Эдип замялся, топчась на месте, - я хотел просить Вас… – Дети уже встали? – устало перебила она слугу, а затем, не дождавшись ответа, взяла с подноса смоченное в уксусе полотенце и подошла к колыбели. – Снова у бедняжки жар… Отправь за лекарем. И скажи Бьянке, чтобы принесла чистое белье: пусть попробует покормить, как проснется. – Да, синьора, оба были на ногах еще до рассвета. Можно, я сам схожу? – он все еще переминался с ноги на ногу, теребя новую прореху на рукаве. – Нет, Эдип, ты нужен нам здесь. Да неужто нет у тебя желания с ним проститься? – в уставших черных глазах ее уже вновь стояли слезы, – не уходи, прошу, - приказ казался неуместным. – Да, синьора, - Эдип понурил голову и отпустил несчастный рукав. Руки повисли плетьми, он отошел от окна. – Тогда ступай, пошли кого-нибудь, как я велела, и приведи мальчиков, – тихо промолвила женщина, беря на руки младенца. На меленьких детских щеках уже пошел пятнами нездоровый румянец. Черный хохолок волос на взмокшем лбу прилип, и малыш тер во сне опухшие глаза кулачком, стискивая в другом край одеяла. – Нет нужды, синьора. Они уже… - Эдип снова запнулся. В комнату вошли двое. Первый – рослый, широкоплечий юноша, почти мужчина: на смуглом лице уже была заметна легкая щетина, черные глаза смотрели гордо и насмешливо. Второй был еще мальчиком: в худом и гибком теле еще не угадывалось будущей силы, он едва заметно дрожал, опуская плечи под сжимающимися на них пальцами старшего брата. – Матушка… - едва только переступив порог, мальчик вырвался их чужих рук, бросился к женщине и уцепился за нее в объятиях, едва не упав на колени. Она ласково погладила своего среднего сына по голове и поцеловала в макушку, что-то прошептала на ухо, пытаясь успокоить, хотя сама едва сдерживалась, другой рукой осторожно прижимая к груди беспокойно заворочавшегося младенца. – Снова наша маленькая синьорина в рыданиях, – едва слышно просипел юноша, презрительно фыркнув, - всю ночь мне спать не давал… – Валенцио!.. – одернула его женщина, крепче прижимая к себе обоих ребятишек, но мальчик поспешил отстраниться. Он шмыгнул носом, утер следы слез ладонью и с нескрываемой ненавистью посмотрел на брата, собираясь ответить, но тот лишь криво усмехнулся, опускаясь в кресло перед камином: – Как сегодня? – спросил Валенцио, внимательно разглядывая спящего ребенка и чуть нахмурившись. – Не спал всю ночь, только сейчас забылся, – прошептала женщина, вновь принимаясь осторожно протирать раскрасневшееся маленькое личико мягкой тканью, – и снова весь горит. Эдип сейчас… Ты еще здесь?! Старик, прислонившись к стене, казалось, задремал: – А? Да-да, уже иду, – спохватился он и шаркающими шагами направился к двери. – Старый болван. И на кой черт мы его держим? Будто лишних ртов в доме не хватает... – юноша проводил взглядом слугу и хмыкнул недовольно. – Валенцио, имей хоть немного уважения к старшим, – вновь одернула его мать. – Он ходил за тобой и Тибальтом сызмальства. Он воспитывал вашего… - голос предательски дрогнул, - вашего отца... – И что с того? Без меры велика заслуга, - огрызнулся юноша, перебив мать на полуслове, - был отец, да вышел весь. Я теперь хозяин в доме, и если этот дармоед снова… – он поднялся было с кресла, но только встретился с женщиной взглядом, как тут же сник и замолк, опустившись обратно. Тибальт между тем отошел к разукрашенному инеем решетчатому окну. «Да я скорее побратаюсь с Монтекки, чем стану тебя слушаться. Возомнил о себе… Ишь ты! Хозяин сыскался, тоже мне, - мальчик скрипел зубами, таращась на собственное отражение в обрамлении оранжевых бликов и черных теней. - Бедная матушка. Дьявол забери того, кто это сотворил! Если бешеный пес не издохнет к тому дню, как я стану мужчиной, он поплатится! А не он, так щенки его», - мальчик с трудом разглядел улицу: свинцовые тучи затянули небо от горизонта до горизонта, лужи сковала хрупкая ледяная пленка, кусты гортензии посреди внутреннего двора поникли, схваченные зимней стужей накануне Рождества. *** Старые грабы жалобно поскрипывали, вторя завываниям ветра в остывших переулках. Голубой зимородок на берегу заводи зябко кутался в еще не опавшую листву смоковницы и тянул одно заунывную трель за другой, заглушая звон литургии на колокольне собора. В склепе царил полумрак. Факелы жарко и душно полыхали, освещая замшелые стены. Пламя трепетало на ветру, обещая в любую секунду погаснуть. Люди в траурных одеждах по очереди проходили в погребальную залу, преклоняя колени перед каменным распятием на западной стене, выражали свои соболезнования вдове и наследнику и оставляли на мраморной плите цветы, спеша выйти из этого царства смерти. Тибальт стоял поодаль, прислонившись к влажной стене и шумно вдыхая морозный воздух. Слез уже не было, но по спине все еще пробегала мелкая дрожь. «Да когда же все это кончится?!» - от смрадного запаха голова шла кругом, сильно тошнило. Он закашлялся. Вдова рыдала, упав на колени перед мраморным саркофагом. Тибальт не видел ее лица, но слышал истошные вопли каждый раз, когда золовка пыталась поднять женщину на ноги. Плечи, затянутые темным атласом, мелко тряслись, а волосы разметались и спутались. – Да что же это?! Поднимайся, – синьора Капулетти причитала и силилась оторвать руки невестки от груди брата. – Оставь меня… Оставь меня! – голос срывался на хриплый крик, - я умру здесь, у ног его… - Дети твои смотрят… Святая Мария! Где муж мой?! Синьор, да помогите же Вы! Синьор Капулетти стоял возле тяжелой дубовой двери в своем парчовой плаще с собольей оторочкой точно причудливая карикатура. Бархатный берет наполз на густые брови, глубокие складки в углах рта отражали сдержанную суровость, а состарившиеся раньше времени глаза недовольно наблюдали сцену чужого горя: – Ну, что Вы ее держите? Пусть рыдает, вздорная баба... Валенцио, оставь ее! Юноша, уже обнявший было мать за талию, разжал руки. Она безвольно опустилась на каменный пол и, обхватив голову руками, зарыдала пуще прежнего. Не выдержав смрадного запаха, синьор, вышел на улицу и принялся давать распоряжения слугам о поминальном обеде. Эдип тихо хрипел в углу. Слезы омывали глубокие морщины и промачивали рубашку, затуманенные выцветшие глаза смотрели куда-то вперед, руки судорожно сжимали крест на груди, а губы беззвучно шептали молитву. Серый мрамор утонул в цветах. Розы, лилии, нарциссы, гортензии - еще утром они цвели в тепличных садах арабских торговцев, а теперь лежат, бесславные, на холодном камне, осеняя чье-то посмертное ложе. «Он не любил цветов», – подумалось Тибальту. А зимородок среди поникших листьев все тянул свою бесстрастную заунывную мессу. *** В гостиной упрямые руки все еще поднимали кубки, нетрезвые языки произносили прочувствованные траурные речи, а взмыленные слуги метались между столом и кухней, поднося гостям горячие закуски. Капулетти во главе стола молчал и хмурился. Слева жена его и младшая сестра ныне покойного синьора Родетти безучастно наблюдала за происходящим, слушала и не слышала. Справа неподвижно сидела убитая горем вдова, спрятав в ладони опухшее от бесконечных рыданий лицо. В спальне наверху заплакал ребенок. Кормилица вскочила из-за стола и бросилась к лестнице, что-то обеспокоенно бормоча и неуклюже задирая подолы юбок. В кабинете было тихо. Большие фолианты в кожаных переплетах с золотым тиснением мирно покоились на полках красного дерева, опоясывающих небольшую комнату. Обитые гобеленом каменные стены горели в лучах закатного солнца. Романский камин, пустой и холодный, тихо звучал, отражая вой заблудившегося в трубе ветра. Все осталось, как было при хозяине. Массивный стол черного дуба, мягкое кресло, соколиное перо в медной чернильнице и золоченая печать с родовым именем. Книги, письма, перстень с причудливой львиной головой и горящими топазами вместо глаз. «Да где же? Я точно помню, что где-то здесь… Ах, вот он», - на резном столике у камина, посверкивая рубинами в серебре рукояти, лежал кинжал. Тибальт осторожно взял его и вынул из расшитых атласных ножен. Гладь клинка полыхнула огнем, отражая солнце, переливаясь окровавленными бликами света умирающего дня. На плечо легла чужая ладонь. Тибальт от неожиданности вздрогнул, но быстро взял себя в руки и поднял взгляд на старшего брата. – Красивый, правда? – улыбнулся Валенцио, – помнится, дед привез его из Египта, – он обошел стол кругом и по-хозяйски устроился в кресле. – Быть может, я не знаю. Помню только, как играл с ним в детстве, – задумчиво протянул Тибальт, рассматривая замысловатые узоры на рукояти. – Словно бы не пару дней назад оно закончилось, – усмехнулся юноша, листая страницы расходной книги, перебирая письма и документы, словно так и нужно. Возникла неловкая пауза. Тишину нарушал лишь робкий стук ветра в стекло. – Что теперь будет? – первым нарушил молчание Тибальт. – Капулетти возьмут нас под опеку, - юноша продолжал шелестеть бумагами, не глядя на брата. – Значит, приживалы… Нахлебники. Господи, как это стыдно, - тот опустил лицо в ладони. – Не глупи, - черные глаза бегали по чернильным строкам, Валенцио пытался отвлечься на что угодно другое, - через два года я сам смогу содержать дом, - он в десятый раз перечитывал одно и то же предложение, он все еще пытался, - Родетти никогда не ели даром чужого хлеба... – он пытался, - Слышишь меня? Никогда… - но тщетно, - да не реви ты! - юноша хватил кулаком по столу. Развернутый лист пугливо сжался в пальцах, но заметив, как плечи Тибальта судорожно дернулись, юноша постарался взять себя в руки. Вдох-выдох. Он отпустил измятую бумагу и поднялся: – Успокойся, слышишь? Братец, нам теперь лучше держаться друг друга, – практически спокойно, даже мягко проговорил он, подходя к брату и немного неловко пытаясь приобнять его за плечи. Тибальт же только встрепенулся и отстранился, ожидая извечного подвоха, испуганные карие глаза встретились с холодными черными. Он протянул юноше кинжал: - Возьми… – Оставь себе, – бросил Валенцио, отвернувшись, – еще пригодится. *** Тибальт лежал на кровати, закутанный в одеяло с головой. Лунный свет едва пробивался через плотную ткань - было темно и жарко. Ослабшая после микстуры боль в груди все еще неприятно пульсировала под ребрами. «Тш! Да когда же… За лекарем… Эдип… Синьора, нет его… Пускай… А дети… Уснули…» - обрывки фраз глухо раздавались в коридоре. Мальчик тяжело вдыхал жаркий воздух и слушал: тихие шаги, приглушенные рыдания, детский плач… От терпкого запаха мази тошнило, кружилась голова, но боль ослабевала с каждым вдохом. Горячий смрад скользил по коже, забирался внутрь и наполняя легкие. – Не спишь? - Валенцио осторожно провел ладонью по лбу Тибальта. – Нет, - тот перевернулся на бок, прижимаясь к сильному плечу брата. Крупная дрожь пробежала по спине, испарина вновь покрыла тело. Он зашелся в тяжелом, лающем кашле. – Утром будет легче, вот увидишь, – шепотом отозвался юноша. – Да, знаю, – перебил его мальчик, едва только откашлявшись. Валенцио крепче прижал к себе брата. Рубашка на груди промокла, руки осторожно прошлись по волосам, и губы коснулись горячего лба. – Будет легче. Я обещаю… Младенец за стеной затих, и шаги за дверью оборвались. Тело словно провалилось в перину влажного воздуха. Потухшие факелы все еще дымились, наполняя невысокие каменные своды склепа гарью, но Эдип не замечал этого. Пальцы замерли в прорешке на рукаве, простой серебряный крестик - подарок синьора Роддетти своему воспитателю, лежал на каменном полу: старик, видимо, обронил его неловко и не сумел найти в темноте. Сухая и сгорбленная раньше времени фигура сползла по стене на пол. Он, казалось, снова задремал, но неподвижные мертвые глаза были широко открыты. Слезы давно высохли. Малыш в колыбели больше не ворочался. Рубашонка вся насквозь промокла, красные пятна на щеках горели, ручки стискивали покрывало, но подоспевший вскоре лекарь только покачал головой, снял чепец и перекрестился. Последний вздох младший сын Родетти сделал пару минут назад. По улицам ночного города ветер гонял почерневшие листья, лужи поблескивали в лунном свете, отражая черное звездное небо, и голубые тени опутывали кружевом тропинки в садах, а там, дальше, у заводи за кладбищем в поникших листьях замолк озябший зимородок.