Мой доктор

«Я вывихнул все суставы, которые только есть, и ноги, и руки, и прочее. Всё торчит в разные стороны и жутко болит, я как каракатица». Так я ответил своему начальнику, когда тот позвонил и поинтересовался, чего это я, собственно, с утра не явился на службу. Потом звонил Дикси – ему я честно сказал, что вчера мне проломили череп на автобусной остановке. Потом звонил второй Дикси, кажется, у нас их два, а может, это был Колгейт – если я ничего не путаю. Колгейту я признался, что мне выбили позвоночник в спортзале. Наконец пришла домработница, отняла у меня тюбик с зубной пастой, выпроводила из ванной, заставила улечься и выпить какую-то бурую, пахнущую древесной корой жижу. «Моя мамаша всегда нас поила в детстве, от всего помогает!» - уверяла домработница, размахивая метелкой. «Надо же, чудо какое, - простонал я, силясь проглотить зелье ее матушки. - Позовите врача». Дальше я не помню ничего, разве что какие-то обрывки. Боль в предплечье, колыхание носилок, сочувственная физиономия Колгейта, метелка в его руках. Я оказался в очень странном месте. Там была кровать, которая то и дело начинала вращаться или крениться в разные стороны, так что я старался вцепиться в края, чтобы не упасть. Мои руки кто-то отдирал, клал на одеяло и втыкал в них что-то – как я понимаю, пришпиливал их к кровати. Сверху покачивался прозрачный пакет, подмигивал, ловя свет, потом обвисал, но скоро сам собой наполнялся – удивительное явление. Сбоку иногда появлялась блескучая, сверкучая груда железа, и всегда при этом мне было или больно, или тошно – пока не приходил сон. Людей я не помнил, кроме одного, плотного невысокого типа в глупом светло-зеленом костюме и шапочке на завязках. Он ощупывал мне грудь и живот и как-то, после особенно невыносимых фортелей, которые выкидывала кровать, велел меня раздеть. «Чтобы осмотреть центральные территории», - усмехнувшись, сказал он. Его мясистые руки еще раз прошлись по моему животу, надавив до боли; хмыканье, еще хмыканье – он, видимо, размышлял, не вырвать ли мне кишки – изувер, я сразу понял. Потом он с некоторым сомнением хлопнул чуть пониже – я согнулся в три погибели и что есть сил закричал. Я плохо учился в школе. На задней парте, в тени грязноватого, облепленного жвачкой фикуса, я занимался чем угодно, кроме уроков – спал, читал, рисовал. Я был один – Джека, моего соседа по парте и брата по разуму, весной перевели в школу для умственно отсталых. Мое одиночество немного развеялось, когда к нам пришел новый тренер по баскетболу. Я вообще-то не играл в баскетбол. Но однажды, когда ребята скакали под кольцом, а я мешком сидел на скамейке, тренер вдруг окликнул меня. «Давай-ка забрось, Майкл!», - предложил он, улыбаясь. Ох, и швырнул же я мяч! Наш тренер даже сказал: «Неплохо, очень неплохо». Правда, мяч не попал в кольцо, а попал в голову Олли Крокера, но с тех пор тренер стал заниматься со мной отдельно. «Дай срок, Майкл, и ты заиграешь лучше всех», - говорил он, мягко брал меня за плечи, ставил под кольцом, показывал, как держать мяч. Его руки как-то странно липли ко мне, но я, во всём полный пенёк, ничего не понимал толком. Наши занятия кончились, когда мой крик, удесятеренный ужасом и ненавистью, потряс школьные стены и стал слышен, наверно, на автостоянке за пару миль – успокойся, причитал тренер, зачем же так орать, мальчик… С тех пор я ненавижу свой член. Не понимаю мужчин, которые свой член обожают, холят, лелеют и измеряют. Я ненавижу свой член так, что отрубил бы его, не бойся я попасть в дурдом и навсегда распрощаться с полицейской службой. Ощущение липких потных пальцев настолько живо во мне, настолько сильно и так тошнотно, что я долгое время не мог к себе прикасаться. Ты опять забрызгал унитаз, фу, какая гадость, негодовали сестры – а я терпеливо учился обходиться со своим хозяйством, не трогая его. Что ж, у меня это получилось, и теперь, видимо, мыть руки после посещения туалета мне не нужно. В сонном безмолвии своей палаты (я наконец понял, что нахожусь в больнице) я вспоминал тренера, а заодно Джека и даже Олли Крокера. Я выздоравливал медленно, иногда снова проваливался в дурную, тошнотворную полудрему с зелеными кругами, летящими прямо в глаза, пляшущей подо мной кроватью и стучащими по подбородку емкостями для рвоты. В один из таких дней я увидел человека у стены. Он смотрел на меня насмешливо, без тени сочувствия, но с интересом. «Говорят, ты закатил концерт, когда врач дотронулся до твоей фитюльки, – смеясь, сказал он. – Любопытно. Болезнь у тебя простенькая, даже заниматься не собираюсь. Но крик твой – это интересно». «Меня отравила Милли?» – прохрипел я. «Какая еще Милли?» – «Моя домработница». – «Глупости. Домработница ни при чем. Слушай, а почему ты так разорался?». Я хотел было послать его куда-нибудь, но он исчез сам. Когда мне разрешили садиться, он снова пришел. Теперь я узнал его. Хаус. Во второе свое посещение он заявил, что, пожалуй, закончит осмотр, который начал его несчастный коллега, «вынужденный сейчас носить слуховой аппарат из-за твоих воплей». Я был слишком слаб, и когда его руки коснулись завязок на моей больничной хламиде, я снова закричал. Это было все, что я мог тогда сделать. Хаус отошел, потом повторил попытку, смотря на меня с еще большим интересом и уже без улыбки – пока не прибежала негодующая медсестра с требованием прекратить мучить больного. Да, я ощущал себя очень больным – я хотел отрезать себе пенис. «Ты хочешь отрезать себе пенис?» - спросил Хаус, придя с очередным визитом. Он теперь часто появлялся, стоял у стены, подперев ее спиной, пристально разглядывал меня. «Умный больно, - пробурчал я. – Тебя не касается». «Странно. Мой член ты трогал безо всяких криков и не без удовольствия», - продолжал Хаус. «Это другое дело», - начал было я, но тут же меня захлестнул стыд. Я не ожидал, что он помнит. Он был пьян, и он почти спал – я был уверен, что он не запомнил тот дождливый день, когда я вытащил его из бара, привез домой и раздел. «И еще кой-чего сделал» - сказал Хаус, внимательно глядя мне в лицо. – А теперь вот пожалуйста, кричит на всю больницу». «Твой член – другое дело, - повторил я. – И вообще, ничего этого не было». Вечером мы снова увиделись. Он, понимаете ли, внезапно вспомнил наше знакомство и то, как я настаивал, чтобы он взял мазок. «Ты же не кричал тогда», - озадаченно проговорил Хаус, присаживаясь ко мне на кровать. У меня в кои то веки не кружилась голова, и я был настроен благодушно. «Не знаю, в чем дело, - ответил я. – Мне не было противно, но это только один раз было». Я умолк. Хаус по-прежнему сидел на кровати. Темнота скрывала его движения, но я понял, что он делает – развязывает-таки эту клятую хламиду, в которую я был наряжен. Руки Хауса коснулись меня, и я с ужасом решил, что опять закричу; этого не случилось. Палата пропала, и я очутился в небе, полном веющих крыльев. Никогда прикосновение к члену не отзывалось во мне таким сладостным чувством – а может, таблеток было многовато. «Если тебя спросят, что я тут с тобой делал, скажи – лечебный массаж», – смеясь, произнес Хаус, возвращая меня с грешных небес. – «Все хорошо будет». Да, это был Хаус, чья душа всегда казалась мне бездонным колодцем, полным черного ядовитого тумана. Я вздохнул, успокаиваясь, и наутро не смог отличить происшедшее от сна или выдумки.