Разбойничий кот

- Покуда мы стен не проломаем - турок не одолеть… Алексашка шевельнул бровями, лихо вступил в тень. Петр бросил на него беглый взгляд, в котором Лефорт без труда, зная государя как облупленного, уловил надежду. Усики его задрожали, будто он собирался как прежде радушно улыбнуться. Только чуял, не место и не время. Государь нынче пребывал в печали, а с ним и все войско – в безнадеге. И уж тут вина Лефорта была, да и немалая. Азов по-прежнему стоял и веселился над ними со стен крепости наглыми турецкими мордами. И чем веселее были их нечестивые лица, тем более гас Петр Алексеевич. Злость да бесславие, что нависло тучею над ним и Россией, точили его не переставая. Ел он мало, все больше бегал по лагерю с делами, наравне с иными работал. Щеки впали, нос облупился от жестокого солнца. Из-под рваных штанов торчали длинные тощие ноги. Когда решение было принято, Лефорт покачал головой и посмотрел на Алексашку. Уж он-то хорошо понимал немца. С того, дьявола, слетела мигом вся веселость. Проводив взглядом вышедшего глядеть на звезды и думать свои тяжкие думы Петера, Алексашка кивнул и пошептался с Гордоном. Лефорт с покойной душою ушел отдыхать, прихватив под руку моргающего Головина. - Пойдем с тобою… - Так я ж того, - моргнул тот недоуменно. - Неужели нет ни одной шёнес мэдьхен во всем войске для доблестных командиров? Головин опасливо засопел, оглядываясь на государя. По-немецки он не знал, но «мэдьхен» соображал. - Петер нынче устал, отдыхать будет. Не до нас ему сегодня, - мягко пропел Лефорт, и они исчезли среди лагерных шатров. *** - Ничего, мин херц, где наша не пропадала… - Сашка стоял позади царя, не решаясь подойти. - Пропасть – не пропадем, - глухо ответствовал Петр, - А позору не миновать. Потешились с гороховыми гранатами, только казну свели. Как в глаза смотреть буду послам?! Он дернулся всем телом и вдруг обмяк. Алексашка, испугавшись, подхватил его. - Что ты, что ты, Петруша… Не сегодня, так завтра, а коли и не завтра, так год пройдет – вернемся мы сюда. За все обиды отплатим нехристям. Петр усмехнулся. Бывало это редко, а как бывало, так любому понятно – худо на душе у царя, гадко. - Ты ж дьявол… Куда в пекло лезешь? На стены – ишь чего вздумал! Не тебя первого янычар саблею проткнул, не тебя последнего проткнет. Алексашка улыбнулся. - А мы и сами с усами. Чай успею заметить проклятого. Заметил же намедни. - Намедни заметил, а завтра что? - Ты боишься никак, мин херц? – Сашка сверкнул в темноте голубыми глазами. Спесь с него съехала, как шапка с мокрого лба. На то он был и Санька, что знал его один Петр только, да Алешка Бровкин, и тот не шибко. Не знал и Алешка, не знал и Франц поначалу того, что Сашка пьяного царственного друга отвозил из слободы в Преображенское. Что в том же Преображенском и остался вскоре – постельничим. Про то один Сашка и знал, а всезнающий немец уж потом догадался. Догадливый черт! Вона глазами как указывает. И ведь самому Алексашке чувствовалось – нужен он сегодня Петру. Петр дернул плечами сызнова, ответил с глубины откуда-то, как на монете отчеканил. - Государь за государство, за честь бояться может. А что за себя, что за людей – то дело Господа. Алексашка фыркнул бесшумно, скорчил рожицу. В темноте не видно. - Эх ты, кот плутоватый… - раздалось из-за спины, Сашка даже вздрогнул, как быстро царь позади оказался, - В лицо мне улыбаешься, а за спиною ухмыляешься? Меншиков в темноте улыбнулся. Не видел сердечный друг, знал только. А значит, боялся тож. За баб что бояться – много их вон, бери любую, пойдет, свистни только. За сердце свое – вот бояться где надо. Особливо когда сердце по земле ходит, да под пушечными ядрами без шлему бегает. Сам ради него на стену заберешься – чтоб забилось радостно, чтоб ожило хоть на единый миг. Вот он я, тут, живой! Все к ногам твоим брошу, мин херц, подай только знак. Промолчал. Петр за спиной вздохнул тяжко, словно груз с плеч государственный скинул. Не скинул даже – сложил на часок на землю чужую. Земля не ухнула – она таких много держала. - Где ж руку поранил, мин херц? Никак пушки сам рядил? – спросил Санька, перехватив на своем перепачканном и пожженном мундире широкую ладонь Петра. - Рядил, иначе не мог. Кто ж как не я первым должон? - Пойдем в шатер, лечить надобно. В шею фыркнуло, защекотали усы. - Лекаря еще звать… Другим нужнее. Я что – рука только! - Почто ж лекарь? Я и сам могу, - Алексашка ушлым дворовым котом шмыгнул, как из подворотни, из-под государевой руки. Встал у откинутого шатрового полога, улыбнулся разбойничьей своею улыбкой. Парик ятаганом срезали турки, и бились русые Сашкины вихры свободно, вольно. Петр прищурил глаза. - Животина ты дикая, ничем тебя не возьмешь… Санька лихо глянул. - Кому и не взять, а к кому и сам выйду. - А будь я не государь, а мужик какой? Будь тот мальчишка на реке боярским дитенком али и вовсе дворовым? - А мне что? Вон Алешка Бровкин будто помещик! Я, мин херц, не по платью хозяина смотрел. - Алешка Бровкин, говоришь? А коли подумаю что? - Твоя государева воля думать, как знается, - беспечно бросил Санька, - А только мы с Алешкой с младых ногтей вместе. Как я от батьки сбежал – так и с Алешкой. Тут уж думай как хошь, воля твоя – государева. Петр нахмурился. Душа Алексашкина свободолюбивая – где бить будут, там и сбежит, да не посмотрит, от кого. А коли и посмотрит – плюнет и в Голландию вон, с первым попутным ветром уплывет. Ласки ему надобно, коту шелудивому. Наград, чинов да слов добрых. Молчал государь. - Пойдем, не надобно нынче рассиживаться долго… Бой с утра. Петр вошел в шатер за Алексашкой, плотно запахнув полы. Сказать ничего не скажут, а все равно не нужно им того знать. Волосы Алексашкины причудливо искрились, как корабельная смола в свете лампад. Ушлым вороватым зверьком мелькал он по государеву шатру, словно угадывая, что где находится. Сколько уж он в тени простоял за все годы, Петр не помнил, а только, видно, долго. Словно чудесный Цауберер (так его называл Франц), то бабу за ручку приводил, то дворы нужные указывал, то притаскивал каких шутов. А Санька мог и войско так за ручку притащить, коли государь бы указал. Да не потому что государь, потому что – мин херц. Как уж его не назови, оно все одно – бьется, мечется, дрожит. Кто ж поймет, почему мин херц – и произнес не так, и сказал не по-русски… А только что не сказочка, то – сердечко мое, друг сердешный. - Что ты, окаянный, делаешь? – дернул ладонью царь. - Что ж ты, Петенька, раны не боишься, а водки испугался? – хмыкнул белозубо Меншиков. - Водка что ль? – брыкнулся царь торопливо, скрывая невольное желание отдернуть руку. - А что ж еще? Мы все ж не немцы, спиртов на войне нету. Водка – та всегда есть. Ловко замотал в чистую тряпицу глубокую царапину, да руки не опустил. Смотрел долго на ладонь – словно и не царскую вовсе. И мозоли, и шрамы, и уж сама - грубее только у крестьянина. Пальцы длинные, перемычки-суставы торчат неловко, ногти обкусаны, заусенцы. Не царская рука. Петр тоже смотрел, гадая, что там видит сердешный друг. Да только взгляд шальной все на Алексашку кидался, хоть ты что. Что ж такого в этом человеке – а ничего, глаза одни. Что бы снаружи ни было, какое б рубище али кафтан дорогой – все разбойник. Глаза с головой выдают. Дернулась рука государева, со вздохом потрепала Санькины вихры, по щетине как сухая бумага прошлась – шурша, на горле остановилась, будто задушить хотела. «Может, и хотела, да никогда не задушит», - с досадою думал Петр Алексеевич. - Сними ты рвань эту. При чине ходишь, в платье недостатка нету… Санька поднял белесые брови. - Тогда уж и ты, мин херц, переоденься. Не годится царю в таком на войне быть. - Тьфу ты, бес! – засмеялся Петр и толкнул Саньку на походную кровать, - Чтоб тебя… Так и не договорил. Повалился на костлявого Алексашку, крякнул, да и сон пропал. Погоревший мундир с Саньки к черту содрал, все в глаза смотрел – нет ли там обмана. И сколько ни хитер и понятлив был Алексашка, а только того уж скрыть не мог, что будто домой вернулся, ластился к родному существу. - Скучал я по тебе, мин херц… Когда сон сморил обоих, занимался рассвет. Земля на том месте, где Петр тяжело вздохнул, позволив себе забыть о царстве, слегка осела. *** Осада Азова не удалась, пришлось вернуться с печалью в Москву. Петр написал Ромодановскому. Не до потех было, стыд мучил, злость душила, обида глодала. Совсем бы тут на месте провалиться – не есть, не пить, не говорить. Однако ж то краюха хлеба, то стакан квасу на удивление быстро оказывались в брюхе, не давая как кутенку с голоду подохнуть. Лефорт улыбался, прикидывая планы по подготовке ко второму Азовскому походу – «Победа будет, уж не сомневайся, Петер. Мы теперь знаем, мы теперь имеем Эрфарунг…» И только Санька по-прежнему молча стоял в тени, до поры до времени.