Ревность царя

Воздух саданул по разгоряченному Санькиному лицу розгой. Он весь сморщился и невольно даже зад потер – отцовские тумаки вспомнились. Опять загорелось. Да что ж ты делать-то будешь! Ужо и в голове, нечистое, встало – мин херц чем бог послал колотит за какое-нибудь воровство, а у Саньки все одно – успокоится царственный друг, и ночка горячей будет. Нынче ночке горячей не быть. Холодная, скотина, будто нарочно! А у Саньки в жилах все переливалось, бабы требовалось хоть какой-нибудь. Царь взял и уснул. Уморился он, день в обозе шли, да еще стычка малая была, как раз на его полк пришлась. Алексашка сорвался ветром весенним, помчался к царственному другу, сердчишко зашлось будто у агнца… На стены Азовские, на смерть на верную лез, в глаза этой смерти плевал, не страшился. А тут… только увидал, даже услышал только, что мин херц бой принимает, да еще с крайнего ряду, где он по обыкновению своему ввязался в разговор… Тут сам чуть с коня не упал, закричал дико, всполошил передние полки, те аж в ружья встали. Схватка-то всего ничего длилась, а уж за то время Санька рядом с Петром саблей махал, будто вихрь морской свирепствовал. Царь дышал тяжело. В глазах его горел безумный азарт сражения, у Сашки тож полыхало повсюду. Сказать хотелось что-нибудь до умопомрачения важное… Да только барышни, кажись, и знали, что в таких случаях говорить надобно. Опять же, барышни в боях не участвовали, да и Санька барышней не был. Кивнули друг другу с улыбкой дикой – и все. Что тут скажешь? Вечером только сказать получилось, и то – не словами. Петруша уснул почти сразу, утомился. Однако лицо со впалыми щеками разрумянилось будто малость. А смотрел как! Будто сжечь хотел, будто схватит сейчас, глаза безумные-безумные. Выпучил по грозной своей привычке… А как дернулся, выдохнул – так и уснул. И что тут скажешь? Не разбудишь – чай не полюбовница капризная. А баб в обозе – ни одной, и деревень в округе – нету. Санька нарочно на ветру до замерзания простоял. Только все мысли шальные гуляли, никуда их и не загонишь. Давеча в деревеньке выловил какую-то, да царь не дал – совет ушли держать. Что ж за напасть такая? А девица крепкая была, что надо… Тьфу, пропасть! Алексашка потер озябшие в осенней ночи руки, пошел к себе. За пологом шатра оказалось тепло, уютно. Хозяйничал денщик Васька Порфирин. Санька сел на походную кровать, потряс головой, сняв парик. - Дай сюда выпить, Васька. Денщик, неловко гремя посудой, подал чарку яблочного самогону – взяли у мужиков в деревеньке вчерашней. Алексашка выпил, сморщился. - Что Петр Алексеич? – Васька повел глуповатым лицом, улыбнулся. - Спит он, - буркнул Санька недовольно. - Утомились они сегодня, чай, не каждый день так наскакивают, пугают. Аки черти вырядились, разбойники, чуть душу богу не отдал со страху… - Трусом что ли сделался? – зло усмехнулся Алексашка, - Может, зря в полк тебя взяли, сукин ты сын? Денщик спохватился, что сболтнул, проморгался глуповато, надулся, плечи расправил. - Да чего нам бояться-то? Вона со шведом бились? Бились! А тут выскочила нечисть из лесу. Не ждали, а так что? Мужики мужиками, разбойничье племя… Санька засмеялся, ухвативши руками колени. - Дурак ты, Васька, дурак… - А что, зато сила есть. Нам много ума и не надоть. С самогону на голодное брюхо хмель накатил. Мысли бесовские приходить стали. Санька со странного чувства дышал с трудом. А ну как зайдет кто? А ну как узнает? А перед глазами уж такие черти картины рисовали – крестом не отгонишь. Что с того, что Васька? Глуп он, промолчит. Денег дать можно. А нет – так швед неподалеку, если что. Мин херц спит вовсе, а Саньке что ж тут, помирать без баб? - А ну иди сюда, шельма… Васька был не то чтоб велик, даже сказать, худ. Батька с мамкой в раскольничий скит ушли, кормился, где мог, пока в Преображенский приказ не попал. Моргал только, пока одежу Санька, матерясь, снимал. Меншиков соображал плохо, Васька молчал. Смотрел уже осмыслено – чего ж он там по подворотням повидал, чего Санька с Алешкой не успели? И времени-то прошла – минута, Санька уж дрожал весь. Потом напрягся, выдохнул, сжал Ваську сильно – и обмяк. Повалился сбоку, дыша кое-как. - Закончили, гляжу? – внутри стоял государь. Которую он там минуту уж стоял? У Саньки даже поджилки трястись не могли – страх накатил. Глаза у Петра сверкали от гнева, с коим стрельцов пытал. Какой черт сюда принес? Спал бы уж и спал, раз все равно… - Срам прикрой и пошли, - и смотрит, смотрит, будто прожигает. Санька сглотнул, штаны натянул, поднялся и качнулся, чуть не свалился обратно. Руки Петра дернулись, напрягся весь, будто собрался удержать. Не шевельнулся. Много труда стоило. Злился – ох как злился. Ноги Алексашкины не гнулись вовсе. Как дошел до царского шатра – не понял, а вот как зашел да полу запахнул… - Ты что ж, ирод, делаешь?! – рявкнул царь. И уже чуть тише: - Солдат мне портить будешь?! Чего тебе, баб не хватает?! Разболтает еще, глядишь – позору не оберешься, с тебя на меня пойдет… - и ну его тумаками учить. Колотил от души – бес какой-то брал. - Ты что ж, Петенька, не знаешь? – просипел Санька, сжавшись в комок. - Чего не знаю?! Что друг мой – предатель, вор и… и… «Изменщик», - пронеслось в голове и осело там ледышкой. Но бить перестал. Сел на кровать, вздохнул, обхватил горячую голову руками. «Так ли любит, как говорит или все обман, все жадность?» - Васька – дурак, да и, видно, попадался уже кому… Лежит, молчит, вроде как понимает. - Понимает?! – царь сжал кулак. Сник весь, сгорбился, - Что ж, давно так денщиков пользуешь? Али как? Санька подполз к ногам сердечного друга, обнял. Петр дернулся, но ничего, не вырвался. - Умаялся ты… Тебе бы хорошо было, а я – что? Раззадорился только. Баб нет, я уж ходил-ходил… Да еще самогонка эта треклятая на голодное брюхо, я и грешным делом… - На вопрос отвечай! Денщики твои полюбовники нешто? - Что ты, мин херц, Васька только попался… Ты ж меня еще вчера от бабы вытащил. Петр хмыкнул. Гнев не прошел, но смягчился. Что ж с этим делать, с котом разбойничьим? Колотишь его, ума вгоняешь, а он все одно – свое творит. Хорошо хоть ворует помалу, да верен не в пример другим. Ласков Данилыч. За это одно все простить можно. - Рожа ты бесстыдная… Как Ваське в глаза смотреть будешь? – поднимая за шиворот сердечного друга и усаживая на кровать, спросил Петр. - Да как… Молчать будет. Да и шведы тут неподалеку… - Ох и ушлый ты, Санька! Никуда тебя от себя отпускать нельзя! - Ревнивый ты, Петр Алексеич, - проворчал Меншиков, осторожно осматривая битые бока, - И ревность у тебя – царская. Царь глядел на сие сверху, насмешливо. Зацеловал бы красивое Санькино лицо, приукрашенное синяками, хоть до смерти!