Обиды большие и маленькие

Оруженосец Дон Кихота злился на что-то уже вторую неделю, тем самым совершенно лишая последнего возможности для малейшей плодотворной работы. Санчо Панса, всегда призывающий своего господина мыслить зрело и рационально, дулся, как какая-нибудь двадцатилетняя щепетильная девушка, а главное, причина этого странного поведения оставалась неизвестной. Сам Кихот прикидывал и так, и эдак — и додуматься ни до чего не мог, хотя всю голову уже сломал. Он и жалованье ему повысил, и даже вместо осла подарил лошадёнку — хромую, правда, но всё ж не такую плохонькую. А однажды, совсем отчаявшись, повёл его в какую-то пивнушку — уж о чём, о чём, а об этом его помощник мечтал, похоже, с самого начала совместного путешествия. Но ничто не возымело успеха, и верный товарищ продолжал выглядеть недовольным, несмотря на все эти искренние старания. Мало-помалу, Дон Кихот начал приходить в отчаяние. Разве можно бороться с негодяями и подлецами, когда твой собственный оруженосец за что-то сердит на тебя! Молчаливое негодование Санчо настолько затронуло его хозяина, что тот готов был горы свернуть, лишь бы узнать, в чём причина такой внезапной холодности. Эти странные изменения в их отношениях его глубоко волновали, однако напарник продолжал отмалчиваться, что опять же было ему несвойственно. Всё разрешилось самым неожиданным способом. Дон Кихот только сел написать письмо. «Милая Дульсинея», — начал он вслух, и тут Санчо взорвался. — Дульсинея! Дульсинея! — громко передразнил он, вскакивая на ноги. — Одна только Дульсинея у вас на уме! Ей вы, значит, письма пишете, о ней вздыхаете целыми днями!.. А я, я вам на что? Лишний я что ли? Да я ради вас в такую передрягу ввязался, всё ради вас одного! Дон Кихот попытался было возразить, что, мол, почему же только ради него одного, — а как же жалованье? Но промолчал и даже поёжился от такого неожиданного напора, потому что Санчо Панса в гневе мог сойти за десяток ветряных мельниц. Даже за два десятка. — Я вас охраняю, помогаю, ночами, может быть, не сплю, а вы всё о Дульсинее своей! — продолжал распинаться тот. — Что она для вас сделала — да ничего, ровным счётом ничего, на смазливую мордашку повелись, а на того, кто за вас душу отдаст, никакого внимания не обращаете! Это опять-таки было неправдой, но чувствительное сердце Дон Кихота всё равно болезненно сжалось. — Вспомните, как я вчера под нож подставился, лишь бы вас не задело, — с этими словами Санчо сунул ему под нос порезанное запястье — сущие пустяки, но слуга явно решил, что теперь легко сойдёт за великомученика. Вот оно как, а хозяину-то показалось, что это он случайно рукой взмахнул, пока прикрывал мешочек с деньгами, спрятанный за пазухой. — Милый Санчо, — прервал, наконец, Дон Кихот эту горячую тираду. — У меня и в мыслях не было тебя обидеть… — Да я, может быть, люблю вас давно! — рявкнул вдруг тот с каким-то особым, почти театральным надрывом и замолчал, тяжело отдуваясь. — Милый Санчо, — снова начал его господин, на этот раз необычайно тонким, прерывающимся голосом, — а не пойти ли нам снова в то питейное заведение? — Зачем это? — хлопнул тот глазами, сам ещё не оправившийся от своего неожиданного признания. Но Дон Кихот только настойчиво подтолкнул его в спину, пока остатки мужества не успели покинуть его окончательно. В конце концов, не было ещё такой проблемы, которой не решило бы совместное распитие бутылки чего-нибудь как можно более крепкого.