coffee confession

Лухан делает мучительно долгую глубокую затяжку, стоя на самом краю платформы; легкие тут же сжимает никотиновым обручем, но он испытывает лишь странное садистское удовольствие от этого ощущения. Станция метро "Инчхон" выглядит в его глазах последним пристанищем, и он покорно ждёт спасения в виде шумящего состава, отвлекая себя самоотравлением. Ему жутко хочется домой, в ту самую всеобъемлющую тишину, которую подавляющее большинство людей так панически боится. Он ощущает осенний ветер в своих волосах и на своём лице и испытывает преданную благодарность к тому отрезвляющему чувству, которое он дарит, потому что ему жутко хочется спать. Он с силой сжимает свои слегка отросшие и жесткие пшенично-рыжие волосы на затылке, прикрывая глаза. - Эй, Лу! – окликает его до боли въевшийся в каждое нервное окончание голос, и мир перед его глазами слегка плывёт, когда на его плечо опускается рука, но он набирается сил повернуть голову. – Я думал, что ты уехал на предпоследнем. Его зовут Ким Чонин. У него абсолютно похабная улыбка, красивые губы, идеальные черты лица, совершенное тело, и Лухан действительно ненавидит его уже за то, что он вообще существует. - Какого чёрта тебе надо? – Лухан скидывает его руку со своего плеча с наигранной брезгливостью, но Чонин лишь криво ухмыляется, вновь настойчиво сжимая пальцы на чёрной коже куртки Лухана. - Тебя, детка. Чонин, как и всегда, выглядит слишком самоуверенным, и Лухана это чертовски злит, поэтому он хочет послать Кима под колёса подъезжающего поезда, но в итоге его щеки предательски краснеют, и он с позором сдаётся. Чонин действительно невыносимый. А Лухан считает себя бесхребетной инфузорией. Они знакомы около шести лет, и Лухан не уверен точно, с какого момента их дружба переросла в эту негласную мальчишескую войнушку. Может быть, с того самого дня, когда они тренировались в опустевшем зале, и Чонин обнял его по окончанию танца; кожу на шее тогда опалило дыханием, и Лухан впервые ощутил себя настолько слабым, что у него подкосились ноги. А, возможно, начало было положено после первого серьёзного выступления на главной площади города, когда Чонин прижал его за запястья к стене высотки и настойчиво поцеловал, а Лухан снова не смог оттолкнуть его. И всё это было жутко пугающе и совершенно аморально, но сейчас в этом нет особой проблемы, потому что один только нервный смешок, слетающий с губ Чонина, заставляет Лухана послать к чертям любые нормы и правила и даже растоптать остатки самоуважения. И он ощущает всю свою несостоятельную слабость снова, будто его ткнули лицом в грубый асфальт, когда Чонин нарушает тишину между ними препротивным звуком расстегивающегося замка его чёрной толстовки. Они стоят в прихожей, и Лухану очень хочется вытолкать его за дверь, ведь все планы по поводу тихого вечера улетучиваются вместе со всеми логичными мыслями. Но Чонин тянет к нему руки, совсем как маленький ребёнок, и Лухан сдаётся. Потому что устал, потому что Чонин пахнет бризом и собой, а еще он тёплый, и Лухан думает, что может позволить себе эту слабость. Только сегодня. Снова переступить через себя ради удовлетворения саморазрушительного, но болезненно-всеобъемлющего желания, и закончить на этом. Капитуляция. - Который раз через это проходим, а ты всё равно смущаешься, - говорит Чонин, и Лухан очень сильно хочет ему врезать. Но он слишком занят тем, чтобы не утонуть в пронзительном взгляде, которым Чонин смотрит на него, нависая сверху. В их совместных ночах никогда не было ничего особенного, нежного, запоминающегося, действительно важного для них двоих, потому что между ними никогда не было ни целостности, ни единения. Чонина вообще было очень сложно понять правильно. Но они остаются без одежды, соприкасаются разгорячёнными телами, и Чонин целует его шею, но не касается губ, и также не касается ничего, кроме рёбер и ягодиц, и даже эти жесты выглядят отрешенно, хоть и пускают заряды электрического тока по каждому нервному окончанию. И Лухану приходится сдерживать душащие его стоны, потому что открываться еще больше кажется последней степенью унижения. Ему хочется плакать, как жалкому слабаку: навзрыд и с мириадами проклятий своего существования, потому что ему жутко необходимо хоть немного откровенности и пошлости, да чёрт возьми, ему хватило бы хоть каких-нибудь эмоций помимо сухого и почти животного желания. И он был бы согласен даже на презрение и ненависть, потому что равнодушие действительно убивает гораздо сильнее. И ему кажется, что его разрывает изнутри от боли и несправедливости, хотя по идее он должен получать удовольствие. Но он лишь хватается пальцами за спину Чонина и обречённо выгибается под ним, потому что это единственное, что он может себе позволить. И позорнее всего оказывается кончить без единого прикосновения, довольствуясь лишь бесчувственным трением плоти между тел. И Чонин совсем отпускает его, а Лухан смотрит в потолок, ловит тени от проезжающих машин и очень хочет куда-нибудь сбежать. Куда-нибудь туда, где он будет действительно нужен. Но бежать совершенно некуда, и он прижимается к Чонину со спины, а тот даже не касается его рук, и от этого снова жутко больно, будто внутренности прижигают раскалённым железом, потому что нет ничего хуже того, чтобы быть вместе, но совершено порознь. Чонин также не замечает его совсем кротких слезинок, и Лухан успокаивает себя тем, что тот просто заснул быстрее его, но, на самом деле, легче совсем не становится. И он вспоминает тот период их отношений, когда они были лучшими друзьями, и между ними всё было так запредельно просто и по-юношески непринуждённо, что он начинает ненавидеть тот момент, когда всё закрутилось этой невероятной спиралью, удушающей его с каждой их близостью всё сильнее. И ему совершенно не улыбается перспектива уничтожить себя окончательно из-за Чонина, потому что это, как минимум, будет несправедливо, ведь он совсем не заслужил всего этого… не заслужил равнодушного и эгоистичного использования. И он также не хочет верить в то, что Чонин по отношению к нему способен только на такое вот странное удержание их ненормальных отношений, потерявших уже окончательно любые логичные и взаимоугождающие рамки. Теперь это больше походит на безумие: шизофреническая привязанность. === А через три дня Лухану совсем не хочется его видеть. Было бы вообще идеально вычеркнуть Ким Чонина из жизни чёрным жирным маркером или нажать «delete» и разом избавиться от всех воспоминаний, но всё оказывается куда сложнее. Потому что любимых людей не стирают и не вычёркивают. Поэтому он собирает остатки себя и волочит ноги в танцевальный зал, где провёл большую часть своей жизни. Он всегда любил танцевать. Потому что это делало его свободным, потому что это заставляло его самосовершенствоваться. Но если быть откровенным, то всё дело было в Чонине, который однажды показал ему пару завораживающих движений телом и восторженно сказал: "Я уже знаю, что танцы - это твоё, поэтому пошли!". Но в этот день, в дождливый четверг в конце октября, танцы становятся точно такой же душевной обузой, как и Чонин, потому что Лухан всегда ставил между Кимом и танцами знак равенства. И он впервые разделяет эти понятия и делает действительно решительный шаг: уходит. Чонин делает вид, что ему наплевать, продолжая отрабатывать связку, когда Лухан закрывает за собой дверь. Лухан стирает себя. Хотя бы потому, что устал и жутко надоело. === Помимо танцев и Чонина у Лухана есть работа, и в свои 23 года он совсем не мечтает о карьерном росте и большом заработке, потому что привык довольствоваться малым. И он вовсе не считает это жалким или незрелым, потому что думает, что именно это отличает его от всех среднестатистических мужчин их страны. Но после того, как на месте музыки и раздражающей ухмылки появляется пустота, он с головой уходит в работу, и это вполне естественно. Его рабочий день начинается в восемь и заканчивается в семь, и он целый день развозит посылки и выполняет чьи-то поручения, а вечером, совсем разбитый и опустошённый, он идёт в ближайшую кофейню и спасается различными сортами бодрости. Потом он всё-таки едет домой и слушает тишину, и мечтает, и чувствует, что тонет во всём этом дерьме, потому что Чонин собой занял всё душевное пространство, словно паразит, разрушающий его изнутри, и не так-то просто от него избавиться, не используя никаких дополнительных средств, а помочь совершенно некому. Воспоминания – это самоё болезненное, потому что последние годы его жизни – это Чонин-Чонин-Чонин. И если раньше он смирялся, то теперь понимает, что всё, что ему осталось – это зыбкая пустота на месте всеобъемлющего чувства, от которого ни хрена не получается освободиться. И всё это кажется ему таким жалким. Он видит себя несмышленым ребёнком, выброшенным на обочину жизни без единой цельной мысли. === Есть такие люди, которым однажды стало куда проще занять наблюдательную жизненную позицию, нежели кидаться в гущу событий. И Ким Минсок один из таких, один из разочарованных и опасающихся, но все называют его просто скромным. Перед его глазами ежедневно мелькают сотни объектов для изучения и наблюдения. Но они смешиваются очертаниями скул, сливаются в оттенках волос и одежды, превращаясь лишь в абстракцию. Все они, так или иначе, просто проходят мимо, не оседая в его мыслях достаточно долго для запоминания или возникновения какого-либо интереса, хотя некоторые совсем малочисленные силуэты всё-таки умудряются отпечататься в сознании усталым взглядом или оставить печать цвета залёгших синяков под глазами где-то возле сердца. Минсок привык считать людей всего лишь стихией, назначенным по негласному расписанию его существования потоком в девять утра и восемь вечера. И обычно никто из посетителей кофейни, в которой он работает, не задерживался в его голове и душе дольше положенного противного перезвона, оповещающего о закрытой с другой стороны входной двери. И Минсок никогда не провожает никого даже взглядом, со временем предпочтя не думать о людях вовсе. Вместо этого Минсоку куда больше нравится пробовать на вкус звучание названия своей профессии, потому что "бариста" остаётся на кончике его языка терпкой пряностью приготовленных им напитков. И он предпочитает потратить лишние несколько минут на сотворение настроения из тонкой кофейной пенки вместо акцентирования внимания на серых лицах невыспавшихся клиентов. В конце концов, он уверен, что если оставит на округлом поле своей деятельности больше позитивных завитушек, то его шансы на создание доброго утра кому-нибудь совсем разбитому увеличатся согласно законам построения пропорций. И именно это придаёт ему вдохновения, даже несмотря на то, что он никогда толком не был силён в математике. Но в этот день всё с самого утра идёт совершенно противоречиво его привычному жизненному плану, и ему кажется, что мир ускользает сквозь пальцы потоком молотых кофейных зерён. Возможно, всё дело в том, что в самом начале рабочего дня буквально от одного его прикосновения сломалась дорогая кофемолка, а, может быть, во всём виноват новенький неуклюжий официант, Сэхун, который пролил на него свежесваренный эспрессо. А Минсок даже не смог накричать на него, потому что тот тут же состроил такое жалкое и глубоко раскаявшееся выражение лица, что Ким больше себя ощутил виноватым, чем его. И спустя еще двадцать минут рефлексии, Минсок заключает, что всё дело в посетителе, сидящем за самым дальним столиком. У него растрёпанные волосы, клетчатая бордово-коричневая рубашка и джинсы расцветки под пасмурное небо, а еще он пьёт уже третью кружку латте, и Минсоку очень хочется предложить ему хоть что-нибудь в качестве десерта, потому что он не понаслышке знает, как такое количество кофеина может сказаться на желудке и сердце. И он подсаживается напротив него и посылает к чертям свою стороннюю жизненную позицию, а еще он жутко и совершенно необоснованно нервничает, но улыбается и говорит: - Хочешь, я приготовлю что-нибудь специально для тебя, что-нибудь очень вкусное и красивое. Лухан моргает пару раз, убеждаясь, что не уснул, а потом разглядывает паренька в болотно-зелёном заляпанном фартуке и белой рубашке с небрежно закатанными манжетами. Он заканчивает своё оценивание восхищением раскосыми глубокими глазами и каштановыми, беспорядочно зачёсанными наверх волосами, что смотрится как-то странно, но довольно привлекательно, а потом наклоняет голову вбок, пока парнишка ему улыбается, демонстрируя дёсны и передние зубы. - Я хочу сдохнуть. Но ты можешь попробовать меня удивить. И Минсок впервые получает столько упоительного удовольствия, рисуя белым бутон розы на светло-коричневом фоне и выбирая к этому почти что произведению искусства аккуратное пирожное: бисквит и вареное сгущённое молоко под посыпкой из орехов и сахарной пудры. И почему-то руки вновь слушаются, а желание увидеть улыбку опустошённого жизнью посетителя превращается в резонный мотивационный толчок. - За счёт заведения, - говорит он, опуская на стол блюдце с миниатюрной чашкой. Розочка слегка дрожит на поверхности, и Минсок замечает это только потому, что отводит взгляд, аккуратно составляя на стол второе блюдце с десертом. - М? – и необычный посетитель выглядит скорее озлобленным, нежели приятно удивленным, и Минсок задумчиво закусывает нижнюю губу, потому что ожидал другой реакции. – Что это? Жалость в виде кофейного утешения? Минсоку действительно становится обидно, потому что он слишком старался, но он всегда был достаточно терпеливым, поэтому снова занимает место напротив и подпирает голову рукой, а его губы растягиваются в подбадривающую улыбку. - Нет. Это выражение симпатии в виде бесплатного улучшения настроения. Просто заткнись и попробуй. И он попробует. Кофейная розочка пропадает под прикосновениями его аккуратных губ, и Минсоку ничуть не жаль её, особенно тогда, когда на него смотрят с легкой улыбкой в глазах, а потом благодарят искренним мелодичным голосом, который вызывает странные ощущения в районе рёбер: отчего-то сдавливает грудь и становится тяжелее дышать. === Лухан понимает, что вечера стали его любимым временем суток. И он даже находит в себе силы работать в прогрессивно-выматывающем режиме только ради того, чтобы уйти пораньше и укрыться от всех своих переживаний в уютной кофейне, где его уже считают за постояльца и с добродушной улыбкой спрашивают: "Тебя удивить или твой любимый?". Его зовут Ким Минсок и он отменный бариста, владеющий своими пальцами не хуже профессионального пианиста. Лухану нравится за ним наблюдать, потому что его сосредоточенно-серьёзное выражение лица настолько умилительно, что улыбка появляется сама собой. И он действительно умеет готовить ошеломляющие вещи: кофейная пенка превращается в настоящее художественное полотно, зерна становятся красками и запахами, корица занимает место декоративных вкраплений, и это завораживает - превращение обычного и примитивного в настоящее искусство. - Разве разговоры по душам не входят в твои обязанности? – однажды наглеет Лухан, сидя на барном стуле и обхватывая миниатюрную белоснежную чашку двумя руками. Минсок отрывается от разравнивания зёрен в кофемолке и смотрит то ли удивлённо, то ли с некоторым страхом. Лухану нравится цвет его волос: такой немного странный, с явными оттенками неестественности, хотя лисий разрез глаз привлекает куда больше. - Вообще-то да, но я не мастер болтовни, - отвечает Минсок и отводит взгляд, потому что на Лухане джинсовый светло-синий костюм, и он так сильно ему идёт, что это отвлекает. - Ты ведь не болтать должен, а слушать, - Минсок запускает кофемолку и опирается на барную стойку, приближая своё лицо к Лухану. - Тебя что, некому выслушать? – он почти шепчет, и Лухану внезапно хочется сделать что-нибудь компрометирующее, потому что у Минсока слишком самоуверенный вид. Он придвигается еще ближе, и Минсок чувствует его дыхание на своём лице. Пахнет кофе. И это такой родной запах, что становится дурно. - Если быть откровенным, то некому. - Какая жалость, – парирует Минсок и увеличивает личное пространство, потому что становится трудно делать вдохи, а Лухан ухмыляется, принимая это за капитуляцию. – Я бы выслушал тебя, но не здесь, а где-нибудь там, где между нами не будет никаких ограничений и рамок. Лухан безумно сильно хочет видеть этот смущённый взгляд, но Минсок делает вид, что очень-очень, просто смертельно занят. И это слишком мило. У Лухана язык чешется съязвить. - А говоришь, что не мастер болтать. Я дождусь закрытия. И это становится нормальным: разговаривать после рабочего дня, неспешно проходя несколько остановок пешком, несмотря на то, что начинает серьёзно холодать. Лухану нравится быть честным, и он ни капли не смущается, рассказывая о себе всё. И он упрекнул бы себя в легкомысленности и предупредил бы о возможности загнать себе очередной нож под сердце, но Минсок слишком участлив, и это чересчур раскрепощает. === И однажды Минсок спрашивает: - Почему ты тогда сказал, что хочешь сдохнуть? И это спусковой курок для приступа истерики. Лухан щурит глаза, чем пугает, и Минсок даже не замечает, что они останавливаются, бегая взглядом по волосам, развеваемым ветром, по злому выражению лица и повторяя про себя, что, наверное, ему совсем не стоило. - Потому что есть такие люди, которые трогают душу своими мерзкими пальцами, переворачивают в тебе всё наизнанку и исчезают тогда, когда от тебя прежнего больше ничего не осталось. Минсок понимает, поэтому обнимает Лухана, и тот цепляется за него так, будто тонет. Минсок совсем не уверен, что вытянет их двоих, но обнимать Лухана так тепло и необъяснимо важно. === Чонин объявляется в пятницу, и Лухану очень хочется смеяться, потому что он знает, что Чонин и здесь не поступился собой, ведь последний рабочий день недели всегда был для него свободным. И Лухан сокращает между ними расстояние, слушая свои шаги и рассматривая гордый силуэт, подпирающий спиной дверь его подъезда. Чонин в легкой чёрной ветровке и серых, напоминающих школьные, брюках. И это смешно, но всё-таки в этом есть своё очарование несовершенства. Чонин всегда был таким: несерьёзным, но до одури привлекательным. И Лухан почему-то вспоминает, что Чонин младше его на четыре года, и то, что он не должен быть такой самоуверенной тварью, какой пытается казаться. - Какого чёрта тебе надо? – спрашивает Лухан, и Чонин ухмыляется, потому что обычный ответ они оба знают. - Нет. Задай правильный вопрос, - и Лухан слышит по голосу, что у Чонина больное горло. И его коробит то, что его это беспокоит, потому что он Чонина не волнует ни капли. - Какого чёрта ты такая стерва? - У меня теперь есть девушка, – игнорирует его выпад Чонин, и Лухана трясёт, потому что неужели Чонин пришёл похвастаться ему этим? И он сжимает кулаки и очень хочет наконец-то врезать, но предпочитает дослушать. – Я говорю это, потому что ты для меня не просто так… и я люблю тебя. - Заткнись! Лухан срывается и бьёт кулаком в челюсть. Чонин не издаёт ни звука, но его голова почти театрально откидывается назад, а глаза скрываются мягкой тёмной чёлкой. - Ты должен был понимать, что всё это было против правил и что оно должно было закончиться, - Лухан еле сдерживает себя от еще одного удара, но нелепое признание всё еще растекается по груди раскаленной лавой. Совсем неуместно ему хочется кофе. - Пошёл к чёрту! Это только у тебя всё временно и ровно до тех пор, пока ничем тебя не обременяет. И Чонин уходит, а Лухан спускается совершенно без сил по внутренней стороне двери своей квартиры и слушает тишину, и она до краёв заполняет собой пустоту внутри него, и это так по-садистки приятно. === Лухан не появляется в кофейне неделю, потому что ему просто необходимо немного одинокого осмысления. Но его действительно удивляет то, как нервно и одновременно с ожиданием и надеждой дёргается в повороте голова Минсока, когда желание чего-нибудь красивого и подбадривающего в Лухане всё-таки пересиливает апатичное равнодушие, и он приходит не ради чего-то определённого, а потому что просто тянет. И Лухан улыбается впервые так искренне за долгое время, подходя ближе и устраиваясь на высокий стул. - Привет, - говорит он и замечает то, как обворожительно красиво сидит на бариста белая рубашка и небрежно закатанные манжеты. Острые ключицы проступают двумя красивыми и почти манящими линиями, и Лухану неосмысленно хочется прикоснуться к ним губами. Это очень странное и опасное ощущение, поэтому он переводит взгляд на лицо. - Что будете зака-?.. - начинает безразличным тоном Минсок, и Лухан поражается тому, что неужели он мог его забыть, поэтому перебивает: - Да ладно тебе. Не прикидывайся. А Минсок сам в шоке от самого себя, потому что он действительно ждал, и его больно гложет странная и совсем детская обида, но он совершенно ничего не может с собой поделать. Лухан снова невыразимо красивый: с залёгшими глубокими синяками под уставшим взглядом, в свободной чёрной футболке и с растрёпанными испорченными краской волосами. И почему-то Минсоку вспоминается его небрежный жест, которым он повесил свою синюю куртку на входе. - Тебя давно не было, - всё-таки выдаёт Минсок, принимаясь вырисовывать тонкими линиями что-то гораздо более важное, нежели обычное хорошее настроение. - А тебя это заботит? - Лухан лезет на рожон, и Минсок это чувствует. То, что Лухан специально пытается набить себе цену, но Минсок не так уж и против того, чтобы подарить ему хоть малое, но всё-таки ощутимое чувство нужности. - Как старый еврей, ей богу, - фыркает Мин, а потом придвигает к Лухану кружку с горячим латте. – А что, если заботит? На поверхности кружки дрожит хрупкое бежевое сердечко с белыми разводами по центру, которые скручиваются в еще одно совсем малюсенькое и белоснежное в самом эпицентре рисованного, но безумно важного невысказанного вихря эмоций, и всё это чертовски символично, но Лухан не совсем понимает, поэтому рассматривает рисунок довольно отрешёно, больше заворожённый словами. - А если заботит, то пошли сегодня ко мне. Просто так. Просто потому, что по телику футбол, а тебе не всё равно… да? Минсок знает, что такой как Лухан: слишком вдумчивый и серьёзный там, где дело касается отношений, не станет делать подобные предложения просто так. Поэтому соглашается. Может быть, из чистого любопытства, а, возможно, неуверенный и странновато-смущённый Лухан выглядит чересчур безнадёжным, полностью запутавшимся в собственных противоречиях. Минсоку действительно хочется что-нибудь для него сделать, и он с усилием отгоняет от себя мысли о причинах подобных желаний, про себя радуясь, что кофейное признание осталось лишь ничего не значащим орнаментом. === - Здесь убого, - предупреждает Лухан, разуваясь. Минсок равнодушно пожимает плечами и совсем по-хозяйски проходит вглубь квартиры, тут же принимаясь за изучение всего того, о чём Лухан высказался с таким ярым пренебрежением. Это не было убого. Это было скромно, но уютно, это было слишком знакомо ему самому: бежевые бюджетные обои, однотонный коричневый линолеум с жалкой пародией на паркетные доски, полнейшее отсутствие ковров и холодный пол под босыми ногами. Комната Лухана была такой же неуверенной, каким иногда становился её хозяин, и Минсок разглядывает идеально заправленную кровать с белым бесцветным бельём, и ему жутко хочется навести бардак. - Нет. Не убого. Просто пусто, точно так же, как и у тебя внутри. Лухан смотрит на него ошарашено, и Минсок улыбается этой смущённой растерянности. А Лухана действительно бьет дрожью, потому что этот миловидный парень лезет в самое нутро, вгрызается своими ёмкими высказываниями под самую кожу, и пустота внутри Лухана громко вопит о том, что ей становится тесно. Но Лухану не хочется никого пускать в себя, потому что пустота не сделает больно, ну до тех пор, пока не станет зияющей язвой, высосавшей из души всё, что только можно. Но Минсок, чёрт его дери, улыбается так искренне и тепло и выглядит таким участливым и заинтересованным, и Лухан думает о том, как далеко всё это способно зайти. - И что ты предлагаешь с этим сделать? – и в голосе Лухана столько обречённых ноток, что Минсок подходит к нему ближе, заглядывает даже не в глаза, а в непроглядную полую разочарованность, и выдыхает слишком близко к губам: - Заполнить чем-нибудь ярким. Мы можем разрисовать краской из маленьких баллончиков стены, можем сменить твоё скучное постельное бельё, да мы что угодно можем, сказать честно. Лухана в очередной раз бьёт дрожью, мозги отказываются воспринимать всё напрямую, потому что ему всё еще кажется, что его разводят, как наивную глупую школьницу. И это самое "мы" такое приятное и тихое, интимное… Лухану хочется выть. - Зачем тебе это? Почему ты лезешь во всё это дерьмо?! Лухан действительно срывается, и они стоят так близко друг к другу, что дыханья смешиваются в единый воздух, и Минсока окончательно накрывает, он думает, а действительно ли Лухан не соображает? - Ты в курсе, что назвал сейчас дерьмом себя. Просто заткнись и не думай. Тонкие губы Лухана сжимаются в напряжённую линию, а взгляд становится почти уничижительным, и Минсок решает, что это самый подходящий момент для того, чтобы донести, наконец, до Лухана реальное положение дел. Именно поэтому он хватает его за воротник футболки и склоняет к себе, именно поэтому он прижимается своими губами к плотно сжатой линии напряжения Лухана и пытается расслабить её или вовсе стереть мягкими касаниями, несущими в себе даже не жалость и не сочувствие, а неприкрытое обожание, если ему позволят. И ни один из них не закрывает глаз, поэтому они смотрят друг в друга, и всё плывёт из-за слишком близкого расстояния и странного, буквально повисшего в воздухе напряжения. Лухан разжимает губы, и Минсок срывается. Он почти самоотверженно ласкает его языком, исследуя нежную кожу и слушая учащающееся сердцебиение. Лухан кажется совершенно безучастным, но Мину достаточного его бешеного пульса и молчаливого согласия, поэтому он робко касается кончиком языка рифлёной поверхности чужого нёба, спускает руки на талию, забираясь под футболку, а потом закрывает глаза и засасывает язык Лухана, не ожидая ответа, но совершенно уверившись в своих действиях. В конце концов, у Лухана было уже миллион секунд на то, чтобы оттолкнуть. Поэтому Мин смелеет окончательно и совсем перестаёт чего-либо опасаться, полностью и неотвратимо наполняясь совершенно сумасшедшим желанием стать для Лухана не просто знакомым-которому-можно-выговориться, а превратиться в нечто незаменимое и жизненно важное. Хочется стать самой откровенной фантазией, мечтой. Минсока трясёт, потому что Лухан отвечает на поцелуй; неуверенно и будто бы с нежеланием и некоторой обречённостью, но нежно и бережно, словно боясь сломать. Поэтому Мин прижимается к нему, гладит раскрытой ладонью мягкую, почти бархатную кожу на спине и лопатках и чувствует дрожь чужого тела, и это так невероятно, что он хочет окончательно утвердиться, поэтому стонет в поцелуй, и гулкая вибрация отдаётся приятным напряжением ниже живота. И это фатальная точка. Неотвратимая квинтэссенция. Лухан обнимает его, притягивая к себе ещё ближе за шею и талию, превращая нежный поцелуй в возбуждённое извращение. И Минсоку нравится мужская сила его рук, его сводят с ума мысли о том, что еще могли бы делать с ним эти уверенные руки. Ему действительно хочется подчиняться и умолять, и при этом доверять бесконечно и неоспоримо. И всё это отдаёт сумасшествием, потому что доверие казалось ему чем-то вроде негласного табу, но Лухан такой… особенный в своём одиночестве и романтичном страдании, что хочется добраться до самой его сути и посмотреть, а так ли сильно он похож на книжных героев изнутри, как это выглядит снаружи. Поцелуй перерастает в настоящую прелюдию в тот момент, когда Лухан хватает Минсока за плечи и размыкает их языки и губы, прожигая взглядом и обжигая сбившимся дыханием. Мин облизывается почти непроизвольно, и Лухан издаёт звук, очень сильно напоминающий утробный звериный рык. - Сейчас я тоже не должен думать? – задушенным полушепотом интересуется Лухан, и Минсока захлёстывает желанием зайти как можно дальше, чтобы потом уже не было возможности вернуться обратно. - Ага. Сейчас ты должен хотеть, - в тон ему отвечает Мин, копируя и интонацию, чтобы подражать нервозности и становиться ближе и ближе, втираться в личное пространство и даже гораздо глубже. Так глубоко, как будет возможно. – Хотеть меня. Ханни. Минсок еще невыносимей, чем Чонин, заключает распалённый мозг Лухана, и он понимает, что на самом деле чертовски хочет этого провокатора с милой улыбкой и хитрыми глазами. Поэтому он толкает Мина на кровать, и тот падает на безликое бельё и улыбается тому, что у него, скорее всего, появится возможность навести относительный беспорядок в этой одинокой стерильности. Лухану совершенно не хочется пачкать эту невинность, что отползает ближе к изголовью, но не разрывает зрительного контакта, а потом манит его пальцем и склоняет голову вбок. Лухан совсем не собирается вестись, но всё равно послушно забирается следом за приглашающим игривым жестом, садится на худые бёдра, ощущать которые под своими оказывается настоящим неразбавленным удовольствием. И Лухан думает о том, насколько же далеко его унесёт, если они продолжат. И он затягивает Минсока в поцелуй, и то, с какой преданной готовностью тот встречает его напор, оказывается таким приятным и желанным, что Лухан начинает расстегивать мелкие пуговки белой рубашки. Он расправляется с ними, проводит ладонью по вздымающейся от тяжёлого дыхания груди, вспоминает линии ключиц кончиками пальцев и разрывает поцелуй, чтобы посмотреть на это: на то, как это тонкое совершенство будет смотреться под его пальцами. И оно оказывается по истине идеальным; две слегка изогнутые косточки проступают под нежной светлой кожей, и Лухан запоминает этот волнообразный изгиб каждым нервным окончанием на кончиках своих пальцев, а потом касается его губами, и Минсок вцепляется в его волосы, закусывая нижнюю губу. - Ханни. Еще. Пожалуйста, - и голос Минсока звучит так обречённо, так похоже на мольбу, что Лухан даже не верит в то, что ему это действительно может быть так приятно. Но всё равно кружит кончиком языка по острым выпирающим граням и наслаждается охрипшими стонами, дрожащими ресницами над полуприкрытыми глазами и нервными пальцами, сжимающими его волосы. Он снимает с Минсока рубашку и небрежно бросает её на пол, неотрывно смотря на открывшееся перед ним бледное тонкое тело. - Слишком худой, - говорит Лухан и из чистого любопытства легонько сжимает кончиками большого и указательного коричневый аккуратный сосок, и выкручивает его. Минсок запрокидывает голову и пронзительно стонет сквозь сжатые губы, а Лухан удивлён, потому что никогда не видел подобной реакции на свои прикосновения. - И что? Не нравится? – Минсок тяжело дышит, и его грудь, такая открытая и доступная перед глазами Лухана, кажется чем-то вроде индикатора растущего напряжения пропорционального в своих значениях увеличению нервных выдохов. Лухан предпочитает отвечать не словами. Он прижимается губами к ключицам, скользит влажной дорожкой между сосков, добирается до пупка, и Мин непредусмотрительно выгибается, снова запуская пальцы в чужие волосы. Лухан ухмыляется, потому что это невероятно: ощущать под собой живое тело, отзывающееся на твои прикосновения с такой нескрываемой самоотдачей. Но Минсок бережно и мягко отстраняет Лухана от себя и смотрит горящими глазами. - Теперь я, - говорит он, и это не просьба, не утверждение – это безапелляционное предложение с отчаянной нежностью. Минсок меняет их позиции и трётся ягодицами о чужое возбуждение, на что Лухан закрывает глаза тыльной стороной ладони. Мин убирает его руку, держа за запястье, кладёт себе на талию, а потом наклоняется вплотную к губам Лухана, оставляя между ними лишь жалкие миллиметры. - Найди своим рукам другое занятие, ладно? И Лухан находит. Он сцепляет их в замок на тонкой шее и тянет Мина ближе, сразу же переходя к жадному засасыванию чужих губ. Но Минсок надавливает ягодицами на стеснённую джинсами плоть сильнее, и Лухан стонет, отрываясь от чужих губ, зажмуриваясь и отворачивая голову. - Ты такой отзывчивый. Ханни, - между оставлением засосов на тонкой шее с нервно дёргающимся выступающим кадыком и скольжением ладонями под хлопковой тканью шепчет Мин, а потом без лишних просьб снимает с Лухана футболку. Минсоку просто необходимо оставить себя на этом бледном теле. Поэтому помимо шеи засосы расцветают под рёбрами и возле пупка, поэтому он совсем не нервничает, расстегивая ремень на джинсах, расправляясь с пуговицей и молнией. Лухан действительно красив без излишнего пафосного преподношения своей выдающейся внешности, и Минсоку до помутнения рассудка нравится осознавать, что он может сейчас сделать что угодно с этой самой естественной привлекательностью. И он не может себя сдерживать, упиваясь откровенностью их состояния и тем, как Лухан щурит глаза, тем, как тяжело дышит, тем, как реагирует на каждое прикосновение: точёное тело бьёт мелкой дрожью, стоны умирают за стиснутыми зубами, и во всём этом столько самозащитной обречённости, что Минсока просто уже не остановить от навязчивой идеи вытащить мелодичный голос из-за сомкнутых губ. Поэтому он спускает джинсы до самых колен вместе с серыми боксерами и целует самый низ живота, делая круговые движения кончиком языка и даже не возмущаясь, когда Лухан больно хватает за волосы. Но он до сих пор молчит, и это заставляет Мина действовать по-настоящему радикально: бегло и почти невесомо облизать возбуждённый член, сжать в руках яички, снова пройтись влажной дорожкой у самого лобка. И Лухан стонет, пока Минсок ликующе водит ладонями по его разгорячённому телу. - Красиво, - заворожёно выдыхает Минсок, и Лухан резко садится, удерживая Мина на своих бёдрах и смотря на него слишком обличительно, будто пытаясь вытащить из него всё самое сокровенное. – Ханни, поцелуй. - Ты пошлый, в курсе? – спрашивает Лухан, но всё равно нежно целует в губы, и Минсоку приходится самому напрашиваться на углубление поцелуя, на превращение нежности в неудержимое желание, а потом он первым отстраняется и губами обхватывает мочку уха, скользит по ней языком и спускается к шее, а потом шепчет: - Я такой только для тебя. И это так честно, так немного наивно, так… приятно, что Лухан не уверен в том, до какой степени далеко им стоит зайти сегодня. Но не сдерживает себя и забирается руками в чужие брюки, сжимает мягкие, но упругие ягодицы, и Минсок оставляет засос на его шее, когда Лухан сжимает в руках слегка намокший от естественной смазки член. Мин стонет почти в самое ухо, и его пальцы перемещаются вдоль по спине, пока Лухан водит вверх-вниз по напрягшейся плоти. Лухан понимает, что это идеальное решение, самая правильная в их случае "даль", что зайди они дальше, и всё превратилось бы в абсолютный ноль (полная мерзлота, если переводить в эквивалент человеческих отношений), когда Минсок касается рукой его члена, а потом идентифицирует его собственные движения, превращая их двоих если не в нечто цельное, то по крайней мере во что-то обстоятельно систематизированное. И кончают они одновременно, пачкая белые простыни почти незаметными, не считая влаги, следами. Минсок тяжело дышит, опять же около уха, и доверчиво тычется носом в изгиб между шеей и плечом, Лухан крепко обнимает его, и совершенно не знает, что ему следует сказать, да и следует ли вообще. Но Мин избавляет его от этой дилеммы, хрипло шепча: - Не вздумай жалеть об этом, иначе я убью тебя.