И обе хотели его спасти

- И зачем ты пришла? Он знает, кто это, но не до конца. Услышит ли он довольную улыбку за спиной или разочарованный взгляд в пол - это всё решит. Но ничего не изменит. Он в любом случае будет опустошён. - Штейн, - (взгляд), - я... просто... я просто хотела проверить, как ты. - И как я? - ему кажется, ещё чуть-чуть - и он больше не выдержит. - Не очень, честно говоря. Точно. Точно, так и есть. Разочарованный взгляд становится сердито-внимательным и холодным лезвием упирается в беззащитную спину. - Штейн... не знала, что ты так здорово танцуешь, - ухмылка, такая... змеиная. - Ты мертва. - Наверное, наш учёный и целуется также... - Ты ме... У неё губы холодные до безобразия. Ну да, змеи же холоднокровные, в конце концов. И солнца нет. Только вот что-то она слишком живая и для змеи, и для трупа. Хорошо, что они так и не встретились. Штейн снова выжигает пустоту опостылевшими, но такими жизненно необходимыми (что-то знакомое, правда, профессор?) сигаретами и в который раз смакует эти чертовски важные слова. Подобранные как раз в нужный момент - ещё чуть-чуть и было бы слишком поздно. Хорошо, что не встретились... Просто до ужаса хорошо - он и представить себе не может, что бы могло случиться. Это не просчитывается. Это как-то не по-научному. Их существование в его жизни, их влияние на его жизнь, их превращение в смысл его жизни вообще наукой не объясняется. Чёрт побери, как же так получилось?.. Это_науке_пока_не_известно. Когда Медуза была убита в сто какой-то там раз (наконец-то), а Мария перестала его бояться, да и себя тоже (тысячу раз наконец-то), Штейн решил глубоко вздохнуть... ... и поперхнулся - дышать было нечем. Они так и не отпустили его, не давая покоя ни днём, ни ночью. Они, притаившись, внимательно следили за каждым его шагом, почти с предвкушением ожидая ошибки. Так было всегда. Медуза вгрызалась в его сердце, отравляя, пытаясь целиком завладеть его разумом, долго не думая, убьёт ли это Штейна, или нет. Мария же (тот самый невинный ангел, явившийся на землю во имя спасения чужих душ) до боли сжимала его собственную в тёплых пальцах, ревностно огрызаясь каждый раз, когда он пытался её позаимствовать. Сколько было боли и безумной, мазохистической радости в этих двух парах таких одинаково-разных жёлтых глаз, пронзающих его насквозь. Они его убивали (бесконечное множество раз), калечили, раздирали на мелкие кусочки неживых волокон, пытаясь понять, разгадать и спрятать от чужих глаз. Смотрели пусто, с холодным расчётом, как он корчится в агонии, потому что так было надо. Не верили в него самого, вытягивая его из одного (чужого) ада в свой собственный, называемый жизнью. И обе хотели его спасти.