Четверть часа

Осень не приносит обещанных картинок: желтых, будто покрытых масляными красками, листьев; спектрально-голубого неба; тонкой корки льда на лужах, расходящейся косыми линями паутины, стоит только коснуться ногой. Осень приводит с собой зиму – маленького мальчика с белыми ресницами, губами, даже глазами. Он с любопытством ребёнка смотрит вокруг, и асфальт в парке покрывается инеем. Кибом любит ходить по нему, оставляя за собой вереницу темных следов, когда небо только-только окрашивается в золотистый. Эфемерность реальности растворяется в воздухе вместе с клубами теплого дыхания. Всё это похоже на утренний хороший сон, который всё равно не запоминаешь, но почему-то улыбаешься ещё несколько часов. Ким Кибом – обычный во всем. Он пытается окончить университет, уговаривая себя не прогуливать слишком часто; работает бариста по вечерам - его улыбку очень любят посетители; слушает приятную музыку и старается, по возможности, общаться с такими же приятными людьми. Кибом много шутит, говорит, жестикулирует, постоянно обо что-то бьётся, смеясь всё больше над собой и совсем немного над окружающими. Иней оплетает кору деревьев бархатными нитями. Кибом касается её пальцами, под которыми медленно расходятся темные круги, а потом прижимается лбом, чувствуя изморозь на щеках. Он хочет промерзнуть весь – от солнечного сплетения и дальше, когда вспоминает. Парк довольно большой, с одной стороны он даже соединяется с лесом. Там почти невозможно пройти. Месяц назад Кибом очень удивился, когда натолкнулся на дорогу, по которой редко, но, всё же, очевидно ездили машины. Мелкий, похожий на музыку дождя, гравий шуршал под ногами, и к горлу подкатывало чувство, чем-то похожее на предвкушение. Ожидание того, что навсегда изменит привычный ход вещей. Он и правда резко поворачиваясь на сто восемьдесят, когда за деревьями показывается темнеющий силуэт здания. Старое, но явно жилое – за высокой литой оградой. «Вот, так и начинается большинство фильмов ужасов», - думал тогда Кибом, обходя свою находку по периметру. Но ничего страшного не происходит. Ни на первый день, ни на второй, ни, даже через неделю. Кибом продолжал ходить сюда с упорством, которое следовало бы приложить лучше к посещению занятий, пока однажды не слышит тихий голос. Кто-то поет – медленно, уверенно, очень красиво. Кибом не может разобрать слов, но отчего-то уверен, что песня очень грустная. Около самой ограды сидит человек, чья белая одежда едва не светится. Наверное, Кибом должен был испугаться, но он только делает шаг вперед. Тяжелое, как свинцовый шар, чувство в груди всё растет, но не от страха – от закольцованной, загнанной в круг песни. Слова на непонятном языке складываются в предложения, и те доходят до самого центра, впиваясь иглой в какое-то настолько болючее место, что Кибом неожиданно чувствует, как горячие капли стекают с подбородка. Уже потом он задает много вопросов, но все они остаются без ответа. - Как тебя зовут? - Что это за язык? - Тебе холодно? - Можно, я побуду тут? Кибом теперь приходит сюда каждый день и сидит на остывающей осенней земле. Сидит так, чтоб касаться ограды, а ещё - чужого теплого плеча. Кажется, что у Кибома открыта грудная клетка, и теперь кто-то ковыряется там голыми руками. Кора дерева вся чернеет с той стороны, где Кибом прижимается к ней, болезненно отрывая себя от воспоминаний. Он по-прежнему такой же обычный студент, у которого даже нет компьютера. Кибом не догадывается проверить, что это за здание. Он не узнает, что за темными линиями ограды скрывается частная психиатрическая лечебница. Не подозревает, что слов, из которых состоит песня, и правда не существует. Потому что такого языка нет в мире. В этом мире. Зато они наполняют мир Ким Джонхёна – страшный, исковерканный, очень холодный. Джонхён каждое утро сбегает из своей комнаты, не чувствуя другого – реального холода. Он не видит Кибома, но почему-то петь становится легче, когда что-то теплое прижимается к плечу. Джонхёну хочется стать ближе, раствориться в этом тепле уже навсегда – пропустить его через себя, увешивая словами, ощущениями и спрятанными эмоциями. Но он не успевает, потому что Кибом опаздывает – на каких-то пятнадцать минут. Четверти часа, помноженной на заиндевевший туман достаточно, чтоб губы Джонхёна перестали двигаться. Кибом пугается тишины, пугается такого – насколько тут впервые много белого цвета. Дрожащими пальцами он тянется через ограду, чтобы намотать нелепый цветастый шарф, накинуть на плечи куртку. Мир Джонхёна совершенно промерзший, когда Кибом касается его, обнимая. Он больше не отпустит. Губы начинают двигаться вместе с такими знакомыми, такими важными словами. Кибом поет, сначала тихо, но с каждой минутой всё уверенней. Рана на его груди начинает затягиваться с первыми, не тающими на коже хлопьями снега.