Such mich tief im Abgrund deines Traums Ich liege sechs Fuss tiefer Ищи меня глубоко в бездне своих снов Я нахожусь шестью футами глубже
Он лежал поперёк кровати с широким блокнотом, чёркал карандашом и шипел что-то сквозь зубы... Я завис над его телом в позе жадного похотливого змея: вытянув голову стрелой, а хвост завив в два кольца, похожие на восьмерку. Или на бесконечность. Он так поглощён своей работой, что не замечает ничего вокруг. Тем лучше. Тем слаще. Моему парню совсем необязательно знать, что я не человек. Пока — необязательно. Я высунул длинный язык и коснулся шрама на его лопатке. Андреас почти неуловимо дёрнулся, его кожа дрогнула, покрываясь прозрачной плёнкой моей слюны. Его шрам... узкая полоска сероватой соединительной ткани в тоненьком частоколе розовых рубцов. Его шрам... я облизывал тонкий след трагедии, расколовший его душу натрое, и одну треть — убившую. Его шрам. Мои глаза с поволокой закрыло третье веко, я слышал крик человека, топящего педаль тормоза, чувствовал вонь горящей резины, чувствовал боль, обрывающуюся в ничто, вопль ужаса и отчаяния, невысказанный, застрявший в горле. Видел кровь. Она текла по обивке автомобильных сидений, разливалась по полу, а потом и по асфальту. Все заволок едкий дым, угар вытеснил грязный воздух из лёгких, язычки пламени лизали мою плоскую змеиную морду, она была прижата к стеклу, я смотрел на тела в агонии... нет и агонии, все опоздали, всё кончено... Но вот я открыл глаза, и всё пропало. Снова полутёмная комната с разноцветным ночником и россыпью звёздочек на потолке. Снова кровать на четверых, в которой лежал только один — потому что мне нужен один. Его спина напряжена, красивые рельефные мышцы плеч и предплечий устали поддерживать это тело в полулежащем состоянии, но он всё писал и писал... свой рассказ, о котором стеснительно сказал лишь: «Это наброски. Ты не отвлекаешь». Я не отвлекал? Ещё как отвлекал. Полез языком в его ухо, он захихикал, роняя карандаш, и чуть не вскинул голову. Я шарахнулся в сторону, успев принять нормальный облик, и плюхнулся с размаху на кровать. — Шумишь, — выдал Андреас, окончательно поднимая голову. Его сломанный карандаш покатился с собранного буграми одеяла на пол. Я поймал его и незаметно восстановил. Просто коротко и кроваво блеснул одним глазом... левым... и неровно обломанный грифель прирос обратно. Отдал парнишке, бросив всего один взгляд в его почёрканный блокнот, и он уже восседал на мне сверху, заставляя смотреть только на него. Его прекрасное мальчишеское лицо с едва заметными скулами. Позже они наметятся резче. И что-то, что неумолимо притягивало меня каждый раз, когда он был так серьёзен: второй шрам, перерезающий бровь. — Что? — О чём ты пишешь, малыш? «О своей боли», — ответили серые глаза. — Не важно, — ответили губы. — Ты же покажешь потом всё равно. — Покажу... «Заберёшь это у меня?» — взмолились вдруг глаза. Но всего на секундочку. Андреас быстро закрыл их, предателей. — Заберу... — произнёс я тихо, обвивая его талию длинными руками. — Что? — прошептал он с таким видом, будто не понял. — Ничего, ничего. Девственность у тебя заберу, говорю, — я улыбнулся достаточно похабно, чтобы лишить его лицо печальной серьёзности. — Когда?! — он всегда так эмоционально вскидывался, едва я касался этой темы. — Года через два. — Почему так долго... — он спрятал улыбку и лёг, наваливаясь. Его тело... ощупал быстро, практически молниеносно, как профессиональный растлитель, ведь малолетние так быстро вырываются и убегают. Любые. Кроме этого парня. — По кочану, мой школьник. Но меня можешь трахать хоть сейчас, — я стянул его джинсы пониже, вырывая аккуратно заправленную в них футболку, задрал её и положил ладонь на его живот. От пупка вниз, глубоко в ширинку вела светлая характерная дорожка. На ней было всего несколько волосков. Вот когда их будет больше, и они огрубеют, потемнев... Я тронул их кончиками пальцев, Андреас вздрогнул, бессознательно приоткрывая рот. Сбоку на животе, совсем близко к запретной линии джинсов проступила вена, запульсировала мне в руку. Какой чувствительный. Мне бы так легко возбуждаться от одного осторожного касания... — А если я сдамся раньше? — он тяжело дышал, не сводя глаз с моей руки, скользящей по животу вниз, вниз, вниз... так, будто эта дорожка нескончаема и никогда никуда не приведёт. — Анальный секс, — я хлестнул его своим резким тоном, чтоб сразу привести в чувство, — вовсе не так сладок, как думают недозревшие, перезревшие и зачахшие девочки. Как красная и синяя таблетки "Матрицы", так и здесь есть всего два пути: либо ты категорически не приемлешь и ненавидишь это до конца жизни, либо в первый раз тебе вставят так умело... что ты будешь любить только это. Войдёшь во вкус, поймёшь и проникнешься этим. Но это такая тонкая и непредсказуемая вещь. Тело человеческое... тронутое в одном месте на миллиметр дальше, чем нужно, гормон, выброшенный на секунду раньше или позже, капризная железа, грубо задетая вторым или третьим неосторожным движением... и вот, та узкая полоска ощущений, которая зовётся наслаждением, ошибочно пересечена. До неё — боль и дискомфорт. После неё — боль и дискомфорт. Попасть в неё с первого раза — это как метко попасть языком в твой шрам. Она такая же тонкая. И так же всколыхнётся, поднимая на поверхность всю муть чувств и воспоминаний. Взорвётся бомбой. — Откуда знаешь про шрам? Я же не говорил. — Наивный ангел мой. Догадался твой совратитель, догадался, — я ухватился за его джинсы и держал, засунув за край большие пальцы. — Ты попал языком с первого раза, — признался он полушёпотом и повёл плечом. Да, на его лопатке засыхал мой прозрачный змеиный яд, незаметно смешанный со слюной. — Значит... — Хочешь красную таблетку? — я расстегнул металлическую пуговицу, садистки помедлил и потянул молнию ширинки. — Сейчас? — Сейчас.* * *
Он лежал поперёк кровати с широким блокнотом, чёркал карандашом и шипел что-то сквозь зубы. Не получалось. Ничего не получалось. Рассказ, описывающий его сон от лица диковинного демона, сам собой огорчительно обрывался на самом интересном месте. Андреас не сумел представить, что мог сделать с ним в постели старый сладострастный змей, и тихо бесился от собственного литературного бессилия. Кто дёрнул матушку разбудить его раньше времени в благословенное воскресное утро? — Я никогда не досмотрю этот сон. И не узнаю... — сокрушённый вздох и последняя зачёркнутая строка. Он улёгся на кровать ровно, уронил карандаш вместе с блокнотом, вслушался в их стук и шорох при встрече с ламинатом, разочарованно понял, что ничего не произойдёт, и накрылся одеялом. Между тем сломанный грифель во второй раз был восстановлен, но тот, кто разменивал своё могущество на такие бытовые мелочи, в комнате не появился. А толстое одеяло помешало Андреасу узнать, что распахнутое настежь окно внесло в комнату вместо осеннего ветерка тихий ледяной шепот: — Спи. Но, боюсь, не найдёшь ты меня снова в бездне своих снов. Я нахожусь ещё шестью футами глубже.