Всё уходит в никуда

Здесь не было ничего. Ни времени, ни пространства. Иногда ей казалось, что она существует, иногда — что это просто сон. Дурной, непонятный, выматывающий, но сон. Но потом, когда проходило слишком много времени, (или вообще никакого времени не проходило?) её существование сводилось к одному — к поискам. Беспрерывным, безрезультатным, отчаянным. Она даже не могла сказать, что действительно что-то ищет, потому что и движение здесь воспринималось по-иному. Бежать по чему? Полу? Земле? Как странно… Когда этот вопрос достигал сознания, она неожиданно понимала, что парит в невесомости. Она могла так висеть вечность, или секунду, неважно, главным было то, что в такие моменты девушка ощущала себя куклой, которой кто-то управляет. За ниточки никто не дёргал, но она могла оказаться где угодно, даже увидеть просвет в бесконечной туманной дымке, окутывающей её со всех сторон. Единственным выходом было не думать, и, как только она успокаивалась и становилась равнодушной, она вдруг осознавала, что снова твёрдо стоит… на чём-то. Тогда она снова начинала бежать. Можно было не бояться во что-то врезаться, потому что тут ничего не было. Иногда она даже не понимала, по какой наклонности бежит. Вверх? Вниз? Вперёд? Вроде бы, она только что бежала вперёд, а сейчас почему-то движется в обратную сторону. Девушку это уже не беспокоило, она давно привыкла. Некоторое время назад (сколько?) ей хотелось только лечь и рыдать, но что-то подсказывало ей, что этого делать не нужно. Да и бесполезно. Это что-то, что-то из другого, цветного мира, где были самые разнообразные оттенки синего и зелёного, не давало ей покоя и сейчас. Странно, но её голос был слышен. Это было единственной ниточкой к понимаю того, что она сама тут есть. Потому что иногда девушка начинала думать, что нет ничего, кроме бестелесной мысли. Тогда она начинала кричать, отчаянно звать кого-то по имени, и, хоть звук её голоса почти сразу стихал, не находя даже эха, она понимала, что она есть, действительно есть, раз может кричать. — Габриэль! Габриэль! И когда-то он откликнулся. Холодный взгляд, холодное прикосновение. Холодные чёрно-белые крылья, безвольно висящие за спиной. И даже ореховый цвет пропал из похолодевших глаз. — Скажи: это — мой Ад? — холодно просит она. — Это — твоё Чистилище, — голосом, лишённым всяких эмоций, говорит он. И снова бег. Бежать, бежать, ради ещё одного ледяного прикосновения. Она не знала, есть ли в этом смысл, не знала, что найдёт, не знала, найдёт ли что-нибудь вообще, но пока бежишь — можно чувствовать. И через век или же через секунду, они снова стоят друг напротив друга, сцепив руки в холодном рукопожатии, а в глазах застыл лёд. Ни одна эмоция не проскальзывает на их лицах, ни одно пёрышко не дёргается на его крыльях, ни один чёрно-белый язычок пламени не шевелиться в её взгляде. Оба не знают, сколько стоят так, сколько молчат, сколько терпят. Но тут что-то взрывается в глубине её глаз, и мир вдруг обретает краски — лишь на секунду, но, ах как прекрасна эта секунда! Его крылья взрываются золотым цветом, ореховые глаза смотрят с болью и бесконечной любовью. А её руки объяты разноцветным пламенем, тёмные волосы, на которых играют солнечные блики, кажутся такими длинными, что исчезают в подбирающийся тьме. — Габриэль! Габриэль, я люблю тебя, слышишь? Габриэль, я люблю тебя! — отчаянно кричит она, растворяясь в сером тумане. — Я найду тебя, Габриэль, слышишь? — До встречи, моя милая, любимая Джессалин!.. И в следующее мгновение она понимает, что снова одна — лежит, стоит, висит — в бесцветной дымке. Они снова расстались на век, или же на секунду — кто знает? Время не имеет тут никакой власти. А эмоции разрушительны. Почему-то сейчас, когда цветного мира больше нет, а есть лишь пустота, ей сложно подавлять эмоции. Наверное, тут всё становится с ног на голову, и она плачет, когда снова начинает бежать. А Габриэль остаётся сильным ради неё. Эмоции разрушительны. Наверно, именно поэтому он ищет её дольше, чем она его.

***

— Значит, меня плохо информировали! Ярость Люцифера подобна огненному смерчу. Демоны в страхе разбегаются, и у трона Дьявола остаётся лишь Мэг, которая любовно смотрит на своего Отца. Люцифер одним движением пальца возвращает в зал двоих демонов, и те замирают в ожидании своей участи. — Кто был ответственен за склады с вакциной? — шипит Сатана, прожигая взглядом то одного, то другого. Прекрасно понимая, что «прожечь взглядом» Люцифер может и по-настоящему, один из демонов начинает сбивчиво тараторить: — Патрик, Диксон и Джоис. Патрик мёртв, его убили Винчестеры. Все остальные тоже убиты, кроме Диксона, Джоис и Стюарда. В общей сложности, на складах было четырнадцать демонов. Дьявол переводит взгляд на второго, и тот нервно сглатывает: — Мы точно не знаем, где они, но, скорее всего, на земле. Если вы скажете, мы можем… — Доставить ко мне всех троих! — рявкает Падший, не дожидаясь конца фразы. — Мне плевать, как вы это будете делать, но чтобы были здесь через два часа! Что стоите? Люцифер сжимает кулак, и с губ демонов потоком течёт кровь. — Я сказал — чтобы через два часа были, как влитые. Иначе познаете такие муки Ада, что за всю вашу поганую жизнь не испытали! Он махнул рукой и оба подчинённых исчезли из зала. — Отец… Мэг осторожно идёт к трону, кладя ладонь на его подлокотник. Она любит своего Отца, но когда тот находится в приступе ярости, лучше держаться подальше. — Отец… Она не соединилась с клинком Каина, Метка не пришла в действие. Она же не вернётся к жизни, да? — Да. — Но как же тогда… Люцифер улыбается. — Милое дитя. Я не оставлю такое совершенное создание, как Джессалин, даже если она провалится сквозь пространственно-временную трещину. На лице демоницы мелькает тень обиды. Почему её Отец забоится о какой-то жалкой девчонке больше, чем о своих детях? — Ты вернёшь её? — Нет. Пока нет. — Мэг с удивлением сморит в лицо Дьяволу, но тот лишь улыбается своим мыслям, глядя куда-то вдаль.

***

— Кас? Дин напряжённо замер позади бывшего Ангела, смотрящего в небо. — Да? — Ты как? — Я?.. — Кастиэль не договаривает: в его горле что-то булькает, и он снова закрывает рот, упрямо глядя на облака. Винчестер понятия не имеет, что говорить. Ни малейшего. У него самого в груди скопилось что-то тяжёлое, давящее. Решать эту проблему он намерен привычным способом — напиться в дрова и ни о чём не думать. Хватит с него пяти дней трезвого измельчения оставшегося здорового куска души в щепки, пора и честь знать. С уходом Джесс в доме Бобби все разом как-то разучились готовить. Казалось, даже заходить на кухню, на которой ещё неделю назад, что-то напевая, готовила для всех мужиков Джессалин, они не могли. Грязные тарелки в раковине, которые она забыла помыть перед уходом на треклятый склад, разложенное по полочкам мясо, которое девушка собиралась сделать для Бобби и Дина, листья салата, приготовленные ей собственноручно для Сэмми, любимые Касом жареные сосиски, аккуратно разложенные по тарелке в «ангельские крылышки»… Всё это мешало даже близко подходить к кухне. Это место было будто пропитано Джесс, её заботой о своей семье, её горечью после потери Габриэля и силой, какой она обладала, чтобы не развалиться на куски, а продолжить ухаживать за Винчестерами, Бобби и Касом. Поэтому они уже пять дней питаются едой на заказ из магазина, складывая пустые коробки в мешок у двери дома. Кас вообще не ел, а Сэм успел заработать сильное отравление и теперь лежит с температурой на втором этаже, не в силах даже руку поднять. Хотя, как подозревает Дин, тот был даже рад этому, как будто надеялся выблевать не только испорченную еду, но и всю боль и тоску по Джессалин. Дин чувствовал запах Джесс везде. Он оставил в её комнате всё, как было, даже смятую кровать попросил не заправлять, будто надеясь, что девушка туда ещё вернётся. Эта потеря заставила его вспомнить слова Голода: «Потому что внутри ты уже… Мёртв». Теперь Дин умер опять. Для него Джессалин была чем-то большим, чем просто друг, или даже сестра. Ему было дико больно, но он знал, что эта боль ничто по сравнению с болью Каса. — Почему так неприятно, Дин? — Что? Винчестер подходит ближе и встаёт рядом с другом. — Вот здесь, — Кас показывает себе на грудь, по-прежнему глядя в небеса. — Это называется «горе», Кас. Самое паршивое, что есть в человеческих чувствах. — Как ты с этим справляешься? — Честно? Никак. — Дин вздыхает, тоже переводя взгляд на небо. — Напиваюсь до чёртиков и стараюсь не думать ни о чём. Слишком уж много боли в нашей жизни. Кас молчит, и Дин тоже замолкает. Молчание длится долго. Тишину почти ничего не прерывает кроме шелеста лёгкого ветерка, пения птиц и звука двигателей где-то далеко отсюда, на шоссе. — Быть человеком трудно. — Ещё бы! — Усмехается старший Винчестер, с беспокойством глядя на Кастиэля. Его фразы отрывочны, сухи, так говорил бы человек с глубокой кровоточащей раной, боявшийся сделать лишнее неверное движение, от которого станет только больнее. — Хэй, Кас. Тебе стоит поесть, а то вон, как осунулся и побледнел. — Я не хочу есть, — как раньше, сухо и сдержанно отвечает бывший Ангел. — …Дин, она была светлой… Винчестер с недоумением смотрит на Каса, а тот, наконец, отводит взгляд от белоснежных облаков. — Я смотрел её видео-дневник… Она такая настоящая. Живая. Знающая жизнь… Мне неисчислимые тысячи лет, а она… В горле Кастиэля снова что-то булькает, но он упрямо продолжает: — Она столько успела повидать, пережить… Я и половины этого не знал. Я даже сейчас не понимаю, почему мне так плохо. В синих глазах Каса, которые цветом так сильно походили на глаза Джесс, заблестели слёзы. Он выглядел таким несчастным, что Дину захотелось утешить его, притащить в дом, напоить чаем, уложить спать, как младшего брата… Он был так разбит. — Я даже не могу подняться на Небеса! А вдруг она сейчас там одна, плачет, потому что понимает, что жизнь там — всего лишь жалкая пародия? — бессвязно бормочет Кас. — Она ведь… Она достойна быть самым чистым и светлым Ангелом на небесах. Она самая лучшая из тех, кого я когда-либо встречал, я… Когда Кастиэль, дрожа, оседает на землю, Винчестер плюёт на свои этические принципы и бросается поднимать бывшего Ангела. Кас сейчас совсем не выглядит грозным воином Небес. Да, по сути, он никогда им не выглядел, даже при первой их встрече, с этими невинными голубыми глазками и привязанностью к Винчестерам, но сейчас он был просто подавленным, разбитым, несчастным человеком. Дин обнимает его и вспоминает, как также обнимал маленького Сэмми, когда тому становилось больно или страшно. Винчестер понимает, что Кастиэль ему уже не «как» брат, а настоящий брат, и его, динова боль, только в разы увеличивается, когда до него доходит вся сила привязанности их маленькой семьи. — Ты её любишь, — похлопывая Ангела по плечу, говорит Дин. — Я её люблю, — бессознательно повторяет Кас, болезненно жмурясь. Звук двигателей машины, который был еле слышен несколько минут назад, стал громче, и Дин невольно отпускает Каса, который так и остался сидеть на коленях на земле. Винчестер выпрямляется и с удивлением вглядывается в огромный байк, резко затормозивший прямо рядом с домом Бобби. На девушку, скинувшую шлем, Дин смотрит с ещё большим изумлением, и тут же переглядывается с Касом. Она была лет двадцати пяти, с длинными, волнистыми, тёмными волосами, со светло-голубыми глазами и очень запоминающейся улыбкой. Кас медленно поднимается и встаёт рядом с Дином, с интересом разглядывая девушку. — Привет! — кричит она, будто встретив старых друзей. — Вы — Дин Винчестер и Ангел Кастиэль? — Ну… — Дин косится на Каса. — Как бы, да. А ты кто? — Меня зовут Джинни Адайн. Я ищу свою сестру.

КОНЕЦ

(а может, начало)