***
Но, в конце концов, грех не зайти к родителям Иды. Они же не исчезли бесследно, их жизнь в двадцать седьмом доме продолжалась. Вихрь событий, невероятным образом перемешанный с теплым фруктовым чаем затянул Людовику и она не заметила, как прошли несколько следующих часов. В итоге обе девушки выходили из дома совершенно счастливые. А Идка — еще и морально удовлетворенная долгожданной встречей. Что ни говори, а Идка — замечательная дочь, и родителей очень любит. Минут десять они идут тихо, затем рыжая начинает шуршать чем-то в кармане. Щелкает зажигалка и снова начинает вонять дымом. — Завтра вернешься в Германию и кури сколько хочешь. А сегодня, прошу, воздержись, — неожиданно сухо и резко говорит Людка. — Ладно, сейчас, эту докурю, — Ида спокойно пожимает плечами. Людовика просияла. — Отлично. И затем — сразу в какую-нибудь кофейню. Через десять минут они уже сидят внутри и ждут свой заказ. Люда смотрит на печальную Идку. Ей всегда будет уготовано место более важное в жизни, чем сероглазой. Чего бы не добилась в будущем Людовика — а она вполне уверенна, что добьется куда большего — даже если Ида не добьется ничего, в своем ближайшем окружении она всегда будет более нужной и любимой, чем Люда в своем. Даже если будет последней сволочью. И, окинув подругу еще одним взглядом, сероглазая понимает, что ей подошла бы какая-то творческая и эксцентричная профессия. Вроде художника или писателя. Может быть, еще и музыкант, но тогда романтичный, очень одинокий и очень-очень-очень эксцентричный. Но писателем или художником она видит Идку больше. И сволочью. Либо же наоборот, доброй и любящей, хоть и предельно эксцентричной. Ида способна лишь к крайностям. Ее ждет очень красивая и интереснейшая судьба, хоть романы пиши. "Эй, — мысленно обращается Людка к Идке-писательнице, — вот тебе и идея. Пиши автобиографии." Идка-писательница кивает в знак благодарности. Жаль лишь, что, кажется, у сероглазой почти не осталось шансов стать частью этой судьбы. День 3 В Вильнюсе снова начинался ливень. Небо снова стало непроницаемо серым, уже в пять часов утра. Людовика и Ида едут на машине первой. Она взялась довезти рыжую до вокзала. Едут тихо и печально, под звуки дождя, яро атакующего крышу машины. Останавливаются у вокзала, быстро бегут к зданию. Следующие полчаса их жизни полетают быстро и бессмысленно, Людка помнит лишь пару вонючих сигарет. И вот одна уже стоит напротив Идки, с полными слез глазами. Время прощаться. Она раскидывает руки в стороны и крепко-крепко прижимает Идку к себе. Сероглазая не хочет ее отпускать. Утыкается в плечо, в солнечно-рыжие волосы. Как бы не менялась Ида, чего бы не заметила в ней Людовика за эти два дня, она навсегда останется ее самым родным солнцем. Ида скрещивает руки за спиной Людки, чуть прижимая ее к себе. — Ид... останься, а, — тихо, со всхлипом просит сероглазая. — Ты знаешь, я не могу, — ее усмешка такая грустная и наигранная, Людовика чувствует, как краснеют ее глаза. — Проси о чем хочешь другом. — Тогда... Не кури, пожалуйста. — Хорошо, я брошу. Обязательно, — ее игра ломается и каменные стены рушатся. Она не хочет назад, в чужую Германию. Люда не помнит сама, как выпустила Идку, как та в последний раз вытерла слезы, поправила волосы и сумку на плече, заходя в вагон. Людка видит еще в окно, как она проходит между рядов и занимает свое место. Видит тонкий, усталый и печальный профиль рыжего солнца. Такую забыть невозможно. Сероглазая еще долго стоит на платформе. Ей нравится представлять, что поезд еще не уехал и наблюдать за воображаемой Идкой. Это был последний раз, когда Людовика видела Иду.Часть 1
16 декабря 2013 г. в 22:17
День 1
Дождь гулко стучал по металлическим крышам и асфальтовым мостовым, слепил прохожих, пугал бездомных животных. Серое небо Вильнюса было затянуто темными тучами. Здесь осенью так всегда — серо, промозгло. Но именно этот день решил стать совершенно особенным в жизни молодой сероглазой девушки. Она почти бежит по затопленной улице, делая каждый второй свой шаг чуть длиннее первого. Ее дыхание учащенное и сбивчивое. Она идет к станции, встревоженная и уставшая.
Девушку зовут Людовика, и Людовика точно знает — Ида приедет именно сегодня. Не знает же она того, чем кончится эта история с приездом. Ее подруга хоть и всегда любила жить здесь, теперь сероглазая ни капли не сомневалась, что в совершенно чужой Германии ей понравилось куда больше. Людовике смутно казалось, что эта их встреча может стать последней.
А кроме Иды, у нее, по сути, никого и нет.
За два года и три месяца абсолютной потерянности и постепенного исчезания она получила тысячи сообщений и десятки писем. Бесконечные и глупые переписки, полные никчемных вопросов и историй, которые должны были, кажется, считаться забавными или печальными. Несколько открыток и маленьких подарочков на Новый Год, День Рождения, Рождество... И еще какие-то праздники, Людовика забывала следить.
Наконец усталые, пропитанные холодом этого города серые глаза замечают у одного из вагонов солнце, которое замещало им тепло все эти годы. У солнца рыжие, длинные волосы. Но глаза пугают Людовику. Они уже не добрые и не живые. Тусклые и усталые, но все еще зеленые и такие родные. Сероглазая срывается с места, расталкивает толпу без извинений. Наконец виснет на шее Идки.
— Хэй, — ее голос хриплый и грустный. — Я скучала.
Она скучала. Это уже хорошо.
— Вот так и жила. Ничего особенного, правда, там лучше. Наверное, я всегда хотела жить именно в Германии. Я уже давно думала об этом. У тебя что? — Ида заканчивает небольшой, но эмоциональный и насмешливый рассказ о своей жизни в последние два года.
Людовика обводит рукой улицу, по которой они идут. Дождь уже кончился, но вокруг все еще сыро.
— Здесь не меняется ничего. Но без тебя более одиноко.
— И из этой одинокой тюрьмы я наконец сбежала, — щелкает зажигалка. Сероглазая смотрит на подругу. У той во рту сигарета. Идка затягивается, убирает сигарету и выпускает дым.
— Ты изменилась, — неожиданно хмуро произносит Людовика.
— Не изменилась. Курю просто, — Ида делает еще одну затяжку.
— И давно? — без интереса смотрит сероглазая.
— Давно. Больше года.
Людовика кивает.
— Что будет через пару лет? — она засовывает руки в карманы куртки и поднимает голову сначала к печальному небу, а затем смотрит вниз, на Идку. На целую голову ее выше. Рыжая девочка снова затягивается. Людовика чувствует дым от сигареты лишь при коротких порывах ветра. В эти моменты ее сердце ощущает особенно острый укол. Ида усмехается.
— А что должно быть, Люд?
— Если ты будешь приезжать раз в два года...
— Тебе этот город окончательно осточертеет?
— Нет, — резко обрывает ее сероглазая. — Просто я здесь одна, а ты там... А ты там, в общем-то, нет.
— Хочешь сказать, я перестану приезжать сюда? — она бросает окурок в урну. — Возможно.
Людовику это пугает. Идка, которую она знала почти всю жизнь так бы не сказала. Она стала бы бесконечно отрицать этот факт, но нет, никогда, даже в мыслях или на словах не допустила бы соглашения.
— Как учеба? — Люда все еще пытается поддержать разговор.
— В порядке. Мне не очень сложно, на самом деле.
Другого ответа сероглазая и не ожидала.
Два года назад, под предлогом "учиться", Идка уехала в Германию. Настоящая причина носила имя Катарина и была на два года старше Идки. Они прообщались в интернете полтора года, до того самом момента, как Ида закончила школу. Ей снесло крышу от свободы, она бросила все в Вильнюсе и укатила в Германию, оставив Люду совершенно одну. Но, к сожалению, последняя не умеет долго злиться на рыжее солнце.
Катарина была литовкой, как и Людовика. А вот Ида — нет. Ида была полячкой. Но душой она принадлежала Европе. Ее родители могли позволить себе возить дочь по разным странам. Больше всего Идка любила Литву. Она приезжала туда каждый год, летом. Они с Людовикой познакомились около пятнадцати лет назад в один из таких приездов, еще совсем маленькими. Когда Идке было четырнадцать, она переехала в Вильнюс наcовсем. Людовика знала, насколько безумно скучает ее подруга по своей старой жизни, но не могла не радоваться все же ее близкому нахождению. Годы прошли, и теперь Ида вновь где-то далеко.
Сероглазой жаль.
— А чем ты вообще сейчас занимаешься? — неожиданно интересуется рыжая, изгибая бровь и смотря на Люду.
— Ну, я учусь... — задумчиво начинает последняя.
— В Вильнюсе?!
— Почему бы и нет, — без вопросительных интонаций отвечает Людовика, раздраженная от того, что ей не дали договорить.
Они идут молча еще несколько секунд. На лице литовки читается безразличие и легкое раздражение. Идка хмурится, силится поймать ниточку разговора и продолжить его. В конце концов, натягивает жизнерадостную улыбку и говорит:
— Это же та самая улица!.. — не помнит названий. — Пошли в кафе.
Людовика понимает, о чем подруга, но резко обрывает ее:
— Его закрыли.
Лжет. Может быть. Она ни разу не была без Идки в этом кафе, и не знает его судьбы. И не пойдет теперь, пока не увидит Идку, ту, что знала с детства.
Людка снова чувствует противный дым. Смотрит на рыжую — еще одна сигарета.
— Может быть, хватит?
— Не-ет, — тянет Ида. — Все же в порядке.
— Ты не в порядке, — бросает в сторону сероглазая.
Кажется, Ида услышала. Ну и ладно, пусть. Пусть знает.
Когда совсем стемнеет и облака Вильнюса изменят свой цвет с серого на черный, Людовика поможет Иде найти гостиницу. Проводив рыжую до самого порога номера, и пообещав зайти за ней завтра, она медленно и грустно побредет домой одна.
День 2
— Пожалуй, мне все-таки стоит протащить тебя по старым-добрым местам, — решает Людовика. — Сама эта улица, кстати, тоже ностальгическое местечко. Ты и забыла, наверное.
— Н-нет, помню, — весьма неуверенно пожимает плечами Ида.
— И что здесь произошло? — Людка лукаво прищуривается.
— Ладно, не помню, — вздыхает рыжая. — Расскажи?
Еще минуту Людовика молчит. Затем поднимает голову и цокает языком, начинает рассказывать.
— Зима, 2008 год. За ночь в Вильнюсе выпал первый снег. Возле дома 27 по Швенто Йоно играют де девочки. Одна из них бежала сюда из самого нового города, чтобы построить снежные укрепления со второй. Хотя обе уже далеко не дети.
Люда плохо рассказывает, но Идка понимает, о ком речь.
— Когда это было? — но ничего не вспомнила.
— Это — одна из сотни одинаковых историй.
Идка не отвечает.
— Ты жила здесь.
Теперь рыжая вздрагивает. Ей... Плакать, что ли, хочется? Она сама не понимает. Садится на первую же скамейку, которую замечает.
— А вот и этот дом, — Людовика указывает на дом прямо за спиной Иды. — 27 по Швенто Йоно. Прямо за ним — перекресток с улицей Пилес. Ты не помнишь?
— Помню... Конечно... — слабым писком выдавливает из себя рыжая. Ее глаза уже покраснели и вытекла первая предательская слеза.
— Тебя не было всего два года. А ты ведешь себя так, будто целую вечность.
Люда садится на скамейку и Обнимает Идти за плечи, легко улыбаясь.
— Не плачь. Пойдем лучше дальше.
— Да не хочу я никуда дальше, я домой хочу, — как можно спокойнее произносит рыжая. У нее неплохо получается.
Сероглазая неожиданно понимает кое-что:
— Неужели ты совсем с родителями не общалась все это время?!
— Немного... Совсем чуть-чуть.
Людка понимает: Вильнюс перестал быть реальной жизнью Иды за это время. И вообще географически реальных объектом. Там, в Германии, для нее не существовало перекрестка улиц Швенто Йоно и Пилес, родных или Людовики. Там были университет и Катарина.