Конфронтация

Симпатичная полька, уже почти совсем пьяная, виснет на его плече, игриво растянув в улыбке губы. Гилберт выдыхает немного раздраженно, часто моргая слезящимися глазами – сослуживцы в главном зале этого вычурного ресторана накурили так, что спасти может только противогаз. Кто-то совсем рядом неприлично громко смеется, где-то с грохотом опрокидывается стул. Сейчас полпервого ночи, и в зале почти не осталось трезвых людей. Большая половина посетителей ресторана являются гражданскими лицами – промышленники, предприниматели, партийцы и те, у которых хватает авторитета и беззаботности праздно шататься в оккупированном городе. Гилберт не смог бы вспомнить даже имя человека, который устраивал ужин, не смог бы и вспомнить причину сборища. Он ловко высвобождается из цепких женских рук, и, прихрамывая, ковыляет на балкон. В углу стоит какое-то экзотическое растение, больше похожее на издохшего осьминога, а ярко-красные занавески покачиваются на свежем майском ветру. Мысли немного проясняются, и Гилберт с наслаждением дышит, облокотившись на перила. Ночь тиха и постоянна в своей статичной темноте. Байльшмидт поднимает голову, пристально рассматривая глубокую черную сферу, где звезды выделяются маленькими светящими крапинками. В Кракове небо чистое. Совсем не похоже на мутную темно-серую вату, накрывающую небо над Освенцимом. Гилберт, морщась, перемещает вес на здоровую левую ногу. Коленный сустав правой прострелен, и на секунду ему даже кажется, что он снова чувствует там раскаленный свинец пули. Он задумчиво вертит в руках значок члена партии, подбрасывая его на ладони, как монетку. Министр пропаганды с энтузиазмом, с которым он врет со своей сцены, пытался запихнуть Гилберта в политику, но у него не получилось. Рейхсфюрер был чрезвычайно огорчен, но Байльшмидту все равно. Правительство его раздражает. И вовсе не потому, что страдают невинные люди. — Я задолбался по самый кадык. Поехали? — не оборачиваясь, бросает Гилберт, отлично зная, кто стоит за спиной. Колючий взгляд младшего брата не спутать. Людвиг по привычке проводит рукой по волосам и надевает перчатки, потом молча спускается вниз по крутой винтажной лестнице. Гилберт неторопливо следует за ним, периодически стискивая зубы, когда наступает на больную конечность. Еще сегодня утром рана была открыта, и он даже толком не мог ходить. Весьма самонадеянно было пренебрегать тростью. На парковке где-то с десяток черных машин, большинство из них похожи друг на друга, как однояйцевые близнецы, но Людвиг легко находит их автомобиль — единственный черно-белый «Хорьх», который внушает Гилберту легкое отвращение. Бледный, как спиртовое пламя, косо падает свет из уличного фонаря. Порывом ветра чуть не сносит фуражки с их голов, и они, почти одновременно, придерживают их за козырьки. В салоне пахнет кожей и дождем. Гилберт разваливается на заднем сиденье, насвистывая навязчивый шлягер. Под колесами шуршит гравий, а за окном медленно проносятся небрежные очертания деревьев и редких фонарей, чей свет напоминает крупные мазки кисти на полотне художника-пейзажиста. Людвиг ведет машину отвратительно аккуратно – совсем не так, как вел бы Гилберт, и, наверное, поэтому младший очень неохотно пускает его за руль. Благо, вождение – совсем не страсть пруссака, и он никогда не возражает. — Я говорил с Алкой, — негромко сообщает Людвиг, не сводя глаз с дороги. Гилберт трет глаза, а потом хмыкает. — Неужели? Перед ним всплывает перекошенное презрением и ненавистью лицо польки, зеленые глаза которой неизменно прищурены с налетом вековой нахальности. Лукашевич напоминает стервозную, вечно недовольную кошку-недотрогу, которую хочется хорошенько вздернуть, сбив всю горделивую спесь. Ни дать ни взять – Кёрклэнд в юбке. Надо как-нибудь проверить их на родство, со смешком решает Гилберт. — Она так и истекает желчью. Грозится восстанием. — Не беда. Отправим ее в ближайший дом отдыха, подрабатывать в местной пекарне. Как считаешь? Людвиг пожимает плечами. — Ты мыслишь слишком радикально. Я все-таки думаю, что она еще может нам пригодиться. — Не-а. — Отзывается Гилберт, похлопывая себя по карманам в поисках сигарет. — Будет выпендриваться – туда ей и дорога. Не заслужила дрянь, чтоб мы еще с ней сюсюкались. Сигарет с собой не оказывается, и он, морщась от досады, вжимает плечи в мягкую обивку сиденья, а потом приоткрывает окошко, впуская холодный влажный воздух. Людвиг бросает короткий взгляд в зеркало заднего вида, аккуратно сворачивая на крутом повороте. В тишине все сильнее слышится, как по низкоуглеродистой стали звучно накрапывают капли. — У нас есть с собой зонтик? — Что, промокнуть боишься, сопляк? — гадливая ухмылка перерезает лицо надвое. Людвиг резко выдыхает, сжимая руль пальцами, и по тому, как сковало напряжением его локти, Гилберт делает вывод, что брата некоторые вещи до сих пор выводят из себя. Это приятно радует. Гилберт иногда так скучает по старым временам. — Через две недели состоится военное собрание. Фюрер хочет, чтобы ты присутствовал. — Ледяным тоном сообщает младший. Байльшмидт скрещивает руки на груди и, давясь от хохота, тянет каркающим голосом: — Пра-авда? Когда Гилберта представили новому канцлеру, на лице последнего отразилось неподдельное изумление и даже – немного – ужас. Причина была такой же, из-за которой люди оборачивались ему вслед, и из-за которой во времена слепого поклонения господу его хотел отправить на костер истеричный архиепископ. Люди просто не могли смириться с тем фактом, что, мало того, у Пруссии есть персонификация, так эта персонификация еще и альбинос. Гилберт тогда совершенно неприлично заржал, чем еще больше смутил канцлера, и сардонически поинтересовался: «Разве я не самый арийский ариец, которого вы когда-либо встречали?». Людвиг стоял рядом и, как обычно, бесился на брата за его идиотскую прямолинейность. Фюрер — маленький человечек, видный оратор, на его месте мог оказаться любой другой красноречивый тунеядец. Зажравшийся властью, с неподъемными наполеоновскими планами, он бесит Гилберта, который отчасти вообще не признает никакую иную власть, кроме власти Старого Фрица, и еще потому, что главным образом прекрасно видит, к чему ведет вся эта авантюра. Поставлен под вопрос его сахарный рай, и сейчас остается только выжимать из своего положения все и радостно бросаться в бой – уж что-что, а войну он любил всегда, и это единственное, пожалуй, за что стоит сказать спасибо этому оторванному от реальности мечтателю. Прежде чем все это не рухнет на землю, орошенную кровью отчаянных и отчаявшихся. Автомобиль мягко тормозит перед небольшой резиденцией. Гилберт выходит, и его сухопарая ковыляющая фигура отбрасывает необычайно жуткую тень на асфальт. Рядом размашисто не шагает – марширует Людвиг, иногда задевая старшего брата плечом. Капли вкрадчиво забираются за шиворот, стекают по лицу, а воздух в преддверии грозы заряжен озоном. Резиденция очень уютная – даже слишком уютная для братьев, привыкших жить в спартанских условиях. Мягкая мебель, ореховые стенные панели, картины с изображением живописных лесов, широкая лестница с гнутыми, будто страдающими сколиозом перилами, от которой всегда неуловимо пахнет елью, и поскрипывающий под весом тела светлый паркет. Большая карта Европы на низком журнальном столике, испещренная множеством линий, выглядит как безобразное чернильное пятно на накрахмаленной, свежевыстиранной белой рубашке. Людвиг часто подходит к этой карте, задумчиво ее рассматривая, словно от его взгляда соотношение сил сместится на их сторону. Гилберт и сам неравнодушен к этому чуду географии, но будет охотнее жрать собственные кальсоны, чем даст это понять брату. Людвиг и сегодня себе не изменяет. Умывшись и переодевшись, он вновь садится в кресло, корпусом подавшись вперед к столику, будто затевает спор с этим отполированным куском древесины. — Мы в дерьме. — Лаконично высказывает свое мнение Гилберт, стоя за спиной брата и созерцая его светловолосую макушку с мрачной усмешкой. — Операция «Цитадель» – хороший план. — Не такой, надеюсь, как «Барбаросса»? Людвиг резко оборачивается, обжигая Гилберта раздраженным взглядом. — С ним все тоже было в порядке – до поры до времени. Ты знаешь это не хуже меня. А если исходить из того, что ты все это время рвался прогуляться по Поволжью – даже лучше. — Ну-ну, рвался не я один. Кое-кто тоже так и ерзал в нетерпении. Гилберт выразительно поднимает брови, а потом хромает в кухню. — Кальвадоса у нас не осталось? — уже оттуда спрашивает он. — Да иди ты к черту со своим кальвадосом. — Злобно цедит Людвиг – наверное, впервые за долгое время. Он откидывается на спинку, с силой запуская пальцы себе в волосы нервным движением руки. Хочется оторвать эту голову – все равно от нее толку никакого. Одолевает раздражение на себя самого, что допустил такие глупые просчеты, недооценив соперника. — Трогательная, конечно, мизансцена, но избавь меня от вида своих страданий – тебе не идет. Расслабься, все под контролем. Кажется, он едва не добавил «пока». Гилберт разваливается на диване напротив. Лицо его спокойное, почти флегматичное, но в глазах легко читается отражение чувств Людвига. Не просто порыв – ненавидеть Брагинского стало обычным, как есть или спать. Редко кто может похвастаться таким, словно огонь зажигательной бомбы, постоянством. Однако огонь все равно не вечен, но ненависть Гилберта пока даже не собирается гаснуть, благо, фосфора в переизбытке. Он протягивает младшему высокий стеклянный стакан, совсем не предназначенный для той сладковато-обжигающей жидкости, что слабо покачивается внутри, но Гилберта подобные формальности никогда не интересовали – он преспокойно может пить шнапс из дорогого хрустального бокала времен Марии Терезии. С Людвигом пить скучно, а с Гилбертом – опасно. Но в этот раз обоим все равно, хотя едва ли кто-то из них не понимает, к чему это может привести. Очень часто Гилберту хочется причинить столько боли, сколько возможно, и убить столько людей, сколько успеет. Засунуть весь мир в газовую камеру, сжечь остальной в крематории, а Землю — с ее полями, с ее восхитительно бесконечным чистым небом — превратить в космическую пыль. И лишь когда он выбивает преступные мысли из заключенных в гестаповских застенках, лишь когда забрасывает гранатами вражеские окопы или заталкивает людей в деревянные амбары и поджигает — лишь тогда натянутые канителью нервы немного расслабляются. Людвиг это понимает — потому что вынужден делить чувства с братом. Людвиг предпочел бы сейчас, чтобы старший брат снял кобуру, а еще лучше – пошел спать. Задушевные разговоры – это чертов оплот зла, который никогда не заканчивается чем-то хорошим. Ему не надо поднимать голову, чтобы увидеть все сильнее распаляющиеся угольки ненависти в рубиновом зареве воспаленной радужки. …это была довольно симпатичная еврейка – бледное благородное лицо, прямой тонкий нос, полудетская складка губ и блестящие черные глаза. Но волосы не были черными – они имели насыщенный каштановый цвет, завивались и доходили только до плеч; они стали еще короче, когда ее грубо подстригла мерзковатая надзирательница. У нее было холодяще-пустое выражение лица, когда их вели в газовую камеру, выдав куски вываренного из человеческих тел мыла и жесткие, несвежие полотенца. Она шла, безобразно сутулясь, отчего сильно выдавались вперед тонкие ключицы, лопатки и острые позвонки. Когда погас свет, люди в панике закричали, но Людвиг уверен, что именно эта женщина молчала. …только бы знать, кого он сейчас больше ненавидит. Углы комнаты смотрят враждебно. Лицо женщины на портрете, висящем над каминной полкой, приобретает зловещее выражение, внушающее практически суеверный страх. Гилберт совершенно неожиданно заходится сухим кашлем, и Людвиг почти облегченно выдыхает, когда брат закрывает за собой дверь в ванную. Лишь бы он отпинал собственное отражение в зеркале, потому что ненависть Гилберта всегда распространяется по цепочке. …когда-то давно, почти тридцать лет назад, Байльшмидт до седины – если бы только она могла появиться на его вечно белой голове – испугался за младшего, увидев, как того накрыло под артиллерийским огнем и шрапнелью. Тогда он пополз по вражеским окопам его выручать, совершенно забыв о противогазе, за что целый месяц расплачивался, задыхаясь отекшими легкими во фламандском госпитале. Впрочем, его бы и так туда положили – из-за триппера. — Это было глупо, — сказал тогда толстокожий Людвиг, когда брат откинулся на грязные подушки, пытаясь хоть чуть-чуть отдышаться. Всего через пару лет Гилберт собственноручно проткнул младшему живот штыком. Но то была революция, поэтому все притворились, будто ничего не произошло. Людвиг судорожно выдыхает и думает, что это будет тяжелая ночь.