Смерть, Голод, Война и Четвертый

Испокон веков Их было Четверо: Смерть и ещё трое. Позже, когда Война и Голод прочно обосновались среди всадников, их вспоминали как: Смерть, Войну, Голод и ещё одного, Белого. Наездники Белого коня не раз менялись. Первым из них был Завоеватель. Целью и смыслом жизни своей он считал Чёрную Корону, окаймляющую его белые волосы. Говорят, он был сильнейшим, хотя сущность его была лишь белой дымкой Жадного, Горделивого шёпота, наполняющего людской слух. Он выводил Войну из себя. Она хотела сражаться, он же жаждал конца войны, желая встретить его на стороне недовольных и жаждущих мести. Он выводил Войну из себя, потому что они были продолжением друг друга. Она навела остриё своего окровавленного меча на него, и он возложил себе на голову корону, подобно вуали, затянувшую тенью его серые глаза. Они сражались, и люди вокруг тоже сражались, сталь к стали, сталь к коже, зубы к коже. Когда все были мертвы, Война окинула взглядом Белого Всадника, запятнанного совершенным, идеальным багрянцем. Мертвенно-белый, покрытый кроваво-красным. Мгновеньями позже Завоеватель встал, несколько раз поклонился Войне, а затем бросил свою черную корону к её ногам. Когда она подняла голову, его уже здесь не было. Голод лишь наблюдал издалека. Смерть забирал то, что ему принадлежало. Скребущее чувство незавершённости не заставило себя ждать. Трое из Четырёх – незамкнутый круг. В груди у каждого всадника глухо постанывала незаполненность. Вторым был Мор. Одним жарким днём Война и Голод сошлись в месте, что когда-то напоминало город, а сейчас было вместилищем разрушения и духа Смерти. Они неторопливо меряли шагами дороги, как вдруг какой-то голодранец заметил их и замер, ухмыльнувшись. -- Я так предполагаю, вы и есть Война и Голод? – Любезно спросил он, в улыбке слегка обнажив зубы. Война и Голод не смогли скрыть своего удивления, когда бродяга сбросил с себя одежды, и грязная ткань упала на землю, открывая совершенно белое, худое тело, покрытое серебристыми порезами, шрамами и зажившими ранами. -- ЕГО ИМЯ МОР, -- раздался голос ниоткуда, и Мор почтительно поклонился, -- ОН БУДЕТ ЧЕТВЕРТЫМ. Мор был не намного младше их, но, как ни странно, выглядел так, словно был самым старшим. Всегда мягкая улыбка, оттенённые бледной дымкой, собравшейся под ними, бесцветные глаза, часто скрытые под его вьющимися волосами. Он, определённо, был не таким властным, как Завоеватель. Он не лез на рожон, но и не укрывался в тени. Ни то, ни другое. Мор был подобен творцу, его вдохновение походило на беспечные речные потоки. Он проникал непосредственно в суть человека, отпуская своих маленьких чудовищ и выродков ползать в самой глубине хитросплетений вен и внутренностей; Война и Голод были впечатлены. Он, в конце концов, использовал творения Божьи лучшим образом, да и действовал эффектно. Он всегда предупреждал других всадников о своих намерениях, выполняя работу неторопливо и филигранно. Главной его чертой было Терпение, чертой, которой так не доставало Завоевателю. – Друзья мои, меня осенило! – сказал он им однажды, когда они встретились в осадном замке, – Моя дорогая Кармин, сдаётся мне, ты надумала покинуть Европу! Война коротко кивнула - большего не позволяло сковавшее её томление. Черная смерть пиршествовала в Европе и Мор с Голодом танцевали вместе, рука об руку, на людских костях, под аккомпанемент хрустящих черепов, крошащихся под их ногами. Но потом был 1936 год. Мор покачал головой, наблюдая, как его ногти темнели, а зубы приобретали желтый оттенок. – Я больше не являюсь одним из вас, правда? – спросил он, и Смерть ответил: –ТАК И ЕСТЬ. Ни Война, ни Голод не ведали, кому суждено занять место Белого Всадника, но когда поле боя было устлано газом, когда бомбы падали на Японию, когда сталь, увязая в земле, начинала ржаветь, тогда, Война могла поклясться, она слышала безумный смех Завоевателя. Когда война закончилась, и всадники встретились на холме, Смерть произнес: – А ВОТ И ЧЕТВЕРТЫЙ, – и все они наблюдали приближение Завоевателя. Нет, его больше не звали Завоевателем; огонь, пылавший когда-то в его взгляде, был застлан пеленой наркотического глянца; пальцы его более не были жадными, но источали отраву; а губы его, когда-то давно исполненные словами, способными пробуждать в человеке желание, сочились ядом. Третьим был Загрязнение.