Сепия

Труднее всего запомнить: времени больше нет. Просыпаясь, Тор по-прежнему жмурится, словно от прикосновения первых рассветных лучей к лицу; и на последней зыбкой границе сна представляет зябкую прохладу росы на траве, сомкнутые лепестки цветов и серовато-золотистую взвесь перьевых облаков на горизонте. Он любил эти часы: выйти обнаженным на балкон своей комнаты, окатить с головы до пят себя ледяной водой, окончательно просыпаясь, улыбнуться солнцу, провозгласив: я готов. К бою ли, к пиру – все равно. Просыпаясь, Тор по-прежнему улыбается; улыбка блекнет не от чугунного блеска оков на запястьях, но от холодного полумрака. Времени больше нет, вспоминает Тор, и скрежещет зубами от боли и ярости. Асгард не уничтожен: всего лишь потускнел и похож на сырую пещеру, здесь властвуют теперь мрачные нетопыри-темные эльфы. Остальные миры ничем не лучше, вероятно – разреженный воздух и серо-черная пелена, похожая на слой пыли. Могло быть и хуже, признает Тор, поднимаясь со своей лежанки и пытаясь размять затекшие от цепей мышцы. Например, полная тьма. Например, гибель всего живого; и в первую очередь он думает о Мидгарде. По крайней мере, эльфы не тронули Джейн Фостер. Тор умывается липковатой и пахнущей болотом водой из прибитого к стене умывальника, стараясь не рассматривать отражение – синяки под глазами и землисто-изможденное лицо – в настенном зеркале, и задается вопросом: пощадил ли Малекит мир смертных потому что благодарен был женщине, отыскавшей Эфир в разломе пространства, или просто не оказалось дела ему до праха под подошвами сапог? И Асгард, и эльфы равно думали: Эфир вернет Вселенную в первозданную тьму, в тот хаос, из которого появился миллионы лет назад древнейший из Девяти миров, Свартальфхейм. Но однажды возникшее нельзя просто уничтожить: все закончилось... Тор предпочитает называть это «Схождением». Вечным Схождением: тьма и свет соединились, взаимно убив друг друга или же став единым целым, подобно сросшимся близнецам или любовникам в момент соития. Эльфов «ничья» устроила. Для эльфов она означала победу. Вероятно, поэтому Малекит не тронул ни Мидгарда, ни других миров. И даже не приказал уничтожить Асгард. Всеотец Один считал, что Тор сможет заменить его и стать достойным королем, сам же Тор отрицал отцовское слово: я воин, повторял он, мне милее тяжесть Мьёлльнира в ладони и добрая сеча, а власть и мощь Гунгнира неловка, как одежда с чужого плеча. Теперь Всеотец мертв, Гунгнир сломан пополам. Тор видел, как тварь из огня и металла – тот самый Проклятый, что убил Локи – разломала копье, словно сухой прут. Мьёлльнир зарыт в землю, сам же Тор в цепях, а вокруг липкая синевато-серая тьма. И все же Тор, так и не ставший королем, понимает: Малекит не стал уничтожать Асгард, потому что плодоносящее поле врага лучше сожженного; он умнее разрушителя собственного мира-Бёра, или же в сотворенных из космического холода и тьмы сердцах эльфов нет места даже для истинной ненависти. Пожалуй, эта их ледяная рациональность – хуже всего. За исключением необходимости вспоминать: времени больше нет. * Они не держат его взаперти. Руки окованы, на ногах тяжелые цепи – тяжелей змея-Ёрмунгарда, думает Тор, пытаясь шагать широко, держаться прямо и смотреть в ярко-голубые глаза новых хозяев Асгарда. Они никого не держат взаперти, и эта свобода унизительна: эльфы не считают их достойными противниками, не считают, будто побежденных врагов нужно бояться. Или просто их осталось слишком мало, чтобы возиться с пленными и выставлять охрану-тюремщиков. Тор предпочитает последний вариант. У эльфов синие глаза, а кожа либо бледная, как рыбье брюхо, либо темнее гари. В масках они казались безликими, ныне – чересчур разными, Тор не запоминает их лиц и не собирается. Будь они прокляты – спокойные, обманчиво-хрупкие, похожие на длинные и блеклые вечерние тени. Они провели в изгнании тысячи лет, и, кажется, просто не знают, как полагается вести себя победителям. Тор встречает эйнхериев: двое сидят у полуразрушенной колонны, издалека мерещится, что они нищенствуют и умоляют о подаянии. Воины безразлично провожают его взглядом, у них расширены зрачки, из полуоткрытых ртов вытекает в слипшиеся бороды слюна. Возле стены длинное корыто, от него несет пригорелым мясом, порченым картофелем и кислым молоком. Над корытом склонились сразу трое, одна из них женщина. Она в голубом платье, грязном настолько, что оно потеряло цвет и стало такого же серого оттенка, как и все вокруг. Она беременна – живот вздут под туго натянутой тканью. Мужчины толкают ее, жадно чавкая, и даже рычат. Женщина повизгивает. Рыжеволосый гигант справа от беременной щелкает зубами. Тор узнает в нем Вольштагга. Тор моргает, прежде чем отвернуться. Ему приходится отворачиваться слишком часто: не видеть бессмысленных лиц, бездумного свиного обжорства, совокуплений и отправления естественных нужд прямо у корыта. Вот что сделали эльфы с врагами – месть, страшнее которой невозможно придумать. Но Тору они сохранили разум; и, бродя по полуразрушенному дворцу, он задается вопросом: что будет дальше? Его желание закончить все мучительно, как зуд в кишащей червями ране. Но он жив и будет жить. Такова милость Малекита. * Тор наблюдает за эльфами, потому что это не так болезненно, как пытаться заговорить с низведенными до скота собратьями. Тонкие фигуры перемещаются по дворцу и садам Асгарда медленно, неуверенно – почти робко. Иногда какой-нибудь эльф останавливается у дерева, срывает переспевшее яблоко (оно должно быть золотым, еще помнит Тор, золотым, а не цвета пепла), долго вертит в гибких пальцах и принюхивается. Тор проговаривает одними губами: попробуй. Надеюсь, ты отравишься и подохнешь в корчах. Порой эльф так и делает, но не умирает, зараженная Эфиром материя изменилась: больше нет нужды носить маски и защитные костюмы, рожденное под светом вобрало достаточно тьмы. Эльфам нравятся яблоки. И цветы – особенно, почему-то, лилии. Эльфы украшают друг друга терпко пахнущими бутонами, хотя они совершенно теряются в белых волосах. Должно быть, Тор не различает оттенков черно-белого. Однажды Джейн показывала ему мидгардские картинки, «фотографии». Тор запомнил слово «сепия». Картинки запирали мгновение жизни на куске плотной бумаги, и иногда такие куски были черно-белыми. Это даже считалось искусством. Интересно, что мидгардцы говорят теперь? Тор наблюдает за эльфами, думая, что они похожи на детей, познающих мир: собирают цветы, трогают яблони, орешник и сливы в саду, режут пальцы заостренным «лезвием» осоки. В один из первых дней после Схождения, после того, как они влили в горло каждому асу и асинье отраву беспамятства, Малекит уговаривал их снять маски, но эльфы не решались, беспомощно топтались на месте, не веря, что спустя тысячи тысяч лет снова могут вдыхать воздух, не страдая от чудовищной боли в легких. Тор с нехорошим удовлетворением отметил, что пример короля ничего не значил. Собственный народ не доверял Малекиту, почитая его опасным безумцем. А затем один согласился, осторожно сдвинул треугольник защиты, обнажая узкое лицо с робостью девицы, снимающей исподнее перед мужем в брачную ночь, и покатилось лавиной: эльфы срывали маски и бросали их на щербатый мрамор тронного зала. Звон металла, десятков масок, о камень слился в симфонию. Но даже теперь они не могут поверить, подолгу замирая, прикасаясь, нюхая. Они бережны к цветам, фруктам и даже каменным изваяниям, но однажды, поймав маленькую птицу – кажется, это был зимородок, – эльф запустил в блекло-рыжее брюшко пальцы, выдавливая внутренности, словно косточку из вишни. Птица клекотала и билась, пока не затихла, и эльф аккуратно слизнул с пальцев кровавую каплю. Кажется, именно после того случая они решили попробовать на вкус пленников. * Вот, как это происходит: один или два эльфа подходят к валяющимся возле корыта или у колонн в собственных нечистотах асам и рывком поднимают первого попавшегося. Ас или асинья тупо ворочает лохматой головой. Сальные пряди липнут к щекам. Эльфы запрокидывают жертве голову и перерезают горло одним ударом кинжала. Быстрая и милосердная смерть. Потом они обмывают труп в фонтане, соблюдая некие правила либо просто брезгуя нечистой пищей. Раскладывают выпотрошенного мертвеца на пиршественном столе, и к нему подбираются другие эльфы, заставляя Тора думать о дохлой птице в муравейнике. Облепляют, аккуратно счищая кожу и вырезая полоски плоти кинжалами. Они не пользуются блюдами и кубками, но трапезу нельзя назвать варварской; она более сродни ритуалу, чем приему пищи. Кинжалы мелькают, отделяя мышцы от костей; полоски между пальцами мелькают, словно красные черви, и эльфы беззвучно втягивают их узкими губами. Лица у них ничего не выражают, это правда, но Тору мерещится удовольствие сродни сексуальному. Они покорили свет и способны принять его в себя, насыщать им собственные тела, не боясь гибели. Тору почему-то кажется: они едят обитателей Асгарда, пытаясь таким образом понять врагов и, быть может, даже выказать почтение. Тор заставляет себя смотреть. Он единственный, кому дозволено понимать и помнить. Нельзя отворачиваться слишком часто. * Самого Малекита Тор видит редко. Тот скрывается где-то в покоях Одина или Фригг; Тору нравится думать, что каждое мгновение он вспоминает удар Мьелльниром, изуродовавший лицо. Тор воображает согбенную фигуру, замершую на балконе или на краю кровати. У Малекита обожжено лицо, отрублены руки, а остатки Эфира, должно быть, разъедают его изнутри, точно кислота. Когда Тор в последний раз видел его в тронном зале, он напоминал даже не калеку, а дряхлого старца. В трапезах эльфов не принимал участия, однако ничего не запрещал своим подданным, сам же стоял в дверном проеме, незамеченный никем, кроме врага. Малекит сутулился и прислонялся к стене. Плащ закрывал плечи и создавал иллюзию рукавов. Тор уставился на Малекита в упор, но тот не отреагировал и вскоре медленно побрел прочь. Он остановился два или три раза, переводя дыхание. Если он планировал стать единоличным и могущественным правителем Девяти миров, то вряд ли доволен тем, как исполнилось его желание. * Но однажды Малекит сам пришел к Тору в его ставшую тюрьмой комнату. Тор сосредоточенно бил узел цепей о стену – бессмысленное занятие, убедился давным-давно, но сдаться не позволял себе, как и сойти с ума; а Малекит толкнул дверь – ногой, разумеется, в его случае это даже не было проявлением невежливости. Тор обернулся. Малекит пришел не один: пространство заполнилось дрожащим жаром, и следом шагнуло нечто вроде лавового потока, принявшего гуманоидную форму. С него осыпался угольный прах, а трещины бурлили пламенем и напоминали кровоточащие язвы. Существо оставляло черные следы и утробно стонало. – Проклятый, – сказал Тор и ухмыльнулся. Он знал еще из книги Бера, из страшных сказок: эльфы способны превращать тела в неодолимую силу, в огонь, в сверхновую. Вот только сверхновая живет недолго. До этого он видел Проклятого в колючем доспехе: теперь, обнаженный, тот был похож на мунспельхеймского гиганта, за исключением того, что надрывно и часто дышал от нестерпимой боли. – Сколько ему осталось? Неделю? Две? – продолжил Тор, но осекся под каким-то расфокусированным взглядом Малекита. Тот сказал: – Это должно помочь. И Проклятый, выдыхая колючий дым, шагнул к Тору. Когда раскаленные пальцы коснулись плеча и бедер, Тору подумалось: расплавит цепи, освободит, тогда посмотрим, чего стоит догорающий Проклятый и его безрукий хозяин; но цепи выдержали, только потекли немного, а на коже вспухли багряные ожоги. Тор наблюдал словно издалека, сглатывая от боли и запаха собственного паленого мяса. Ладони у Проклятого были неприятно-мягкие – грозились рассыпаться углями – но поднял он Тора без усилий. Безгубое лицо со слепыми провалами глазниц исказилось в гримасе страдания, и – Тору почудилось – мольбы. – Сдохни, – пожелал ему Тор за мгновение до того, как треугольные зубы вонзились в плечо. Тор удивлен: все-таки вытерпел. Проклятый глодал его, отрывая кусок за куском — кожу и яркое мясо с прожилками нервов и жира, он объел бицепсы и кое-где оставил голую кость с темно-красными поджаренными обрывками, покрытыми слоем пепла. С каждым укусом погружался все глубже. Тор извивался; грязные волосы коснулись огненной язвы на щеке Проклятого и загорелись. Проклятый положил его на пол, чтобы Малекит мог затоптать пламя. Истерзанная рука повисла. Тор захлебывался болью и рвотой. Ему удалось перевернуться на живот, чтобы согнуться, извергнуть желчь и пену. В тот момент ему мерещилось, что Малекит и его соратник сочувствуют врагу. Но затем Проклятый вернулся. Он раздел Тора догола, обнажая самые мясистые части тела: бедра, ягодицы. Тор исхудал, и могучие мускулы его опали – и все же довольно оставалось плоти. Проклятый погрузил раскаленные кинжалы пальцев в бедро и разорвал напряженные мышцы, словно зачерпнул ложкой супа из котла. На пол падали сгустки свернувшейся крови. Коричневые плотные сгустки. Тор кричал недолго. Замолк и смотрел на обоих: на мерно жующего Проклятого и безмятежно-спокойного Малекита. – Прости, – сказал тот, когда все закончилось – Тор все еще был жив, только обглодан, как измусоленная псом кость. – Твои ткани способны сдерживать разрушение и продлят ему жизнь... Я надеюсь. Эльф-сверхновая глухо завыл. Он предпочел бы смерть, но Малекит оказался слишком слаб, чтобы отпустить. Позже принесли зелья, и Тор медленно регенерировал, обрастая свежим мясом и думая о себе, как о зажаренном окороке на блюде или коробке с пилюлями у кровати смертельно больного. Свет и тьма зависят друг от друга. Вот, что означало Схождение. Тор рассмеялся. * Времени больше нет, но Тор привыкает. Малекит приводит Проклятого три или четыре раза в неделю. Тор ставит зарубки на стенах, выщербляя мрамор цепями. Он может ошибаться. Проклятый раздевает его и выгрызает ягодицы, ляжки, иногда откусывает грудные мышцы, но осторожно, чтобы не повредить ребра и не добраться до судорожно колотящегося сердца. По ночам Проклятый воет от боли. Тор слышит его из комнаты – или в голове. Тор восстанавливается, а он – нет. Проклятого зовут Алгримом. Малекит готов на многое ради него, Тору удалось добиться того, чтобы король эльфов запретил подданным пожирать других асов, и тот согласился, признав: ресурсы нужно использовать разумно. Никто не пьет драгоценный эликсир вместо эля. Когда-то Тор ненавидел эльфов за рациональность, теперь же благодарен ей, одновременно сомневаясь: так ли холодны сердца тварей тьмы? Малекит вновь и вновь приводит Алгрима к нему. Каждый раз тот пожирает больше. Каждый раз срок сокращается, а язвы пламени на сожженном теле ширятся; в последние дни поверх темноты появился пепельный налет, как гниль на фруктах. Скоро все закончится, знает Тор. Для них троих – точно. Эльфы все меньше нуждаются в том, кто вел их в битву и с кем они пережили изгнание. У них родились первые дети. Они все еще держат Тора в цепях, а Малекиту кланяются, но держатся отстраненно и долго смотрят вслед: кто это, зачем? Они с радостью забудут того, кто призывал их умирать во имя победы. Асы по-прежнему хлебают из корыта, но взгляд их разумнее. Однажды они проснутся; вероятно, останутся рабами эльфов, и все же это будет означать – запущен новый круг, время вернулось и отсчитывает минуты до следующего соединения света и тьмы. Тор сидит в углу, неподалеку от неподвижных Малекита и Агрима, похожих на окаменевшие изваяния, в сепии-полумраке их силуэты сливаются в единое целое. Сепия, повторяет он мидгардское смешное слово. Сепия – это когда нет ни черного, ни белого, ни добра, ни зла. Тор думает: мы уйдем в небытие вместе, я и враги мои, но Девять миров живы, и в них достаточно силы, чтобы исцелиться от нанесенной Эфиром раны, нарастить плоть на костях, а затем принять детей тьмы и света на равных. В конце концов он решает, что закончилось все не так уж плохо.