Ave Maria… Maria, hear my prayer.
Если бы кто-то поинтересовался у Брендона Хита, лучшего «чистильщика» Миллениона, о лично его отношениях с религией, он бы недоуменно переспросил: «А?», как всегда, когда его спрашивали о чём-то, что выпадало из привычного круга событий довольно однообразной жизни. Когда-то очень давно, наверное, он был крещён в соответствии с традициями, обретя небесного покровителя, — или не был. Во всяком случае, он этого не помнил. Существование в приюте, а потом и на улицах, в нищете и драках, как-то не способствовало размышлениям о Боге. Брендон вообще редко думал о посторонних вещах, а после вступления в Милленион посещения церкви ограничивались присутствием на поминальных службах по членам Семьи. Но тогда его мысли были обычно заняты безопасностью Большого Папы или причиной смерти отпеваемого, и, скользя равнодушным взглядом по цветам и огонькам свечей на алтаре, по витражам с библейскими сценами, по статуям Иисуса и Святой Девы, он не осознавал со всей чёткостью, что находится в доме Господнем.Today I’m asking for forgiveness For all my people here on earth.
Молиться Брендон тоже не умел. Он и молитв-то не знал — ни одной, даже Ave Maria, обязательной для любого католика. Так, слышал и запомнил несколько слов: «Ave, Maria, gratia plena [1]…». Латынь он тоже не изучал, и для него эта фраза не имела того священного смысла, который в неё вкладывали. Зато она напоминала о Марии. Мария… Ave… Gratia… Звучало красиво. В то же время нельзя было сказать, что он являлся полным невеждой в вопросах веры: он затвердил основные догмы и заповеди, был в курсе разницы между грехом и добродетелью, ему было известно, что ждёт праведников, а что — нераскаявшихся грешников. Но всё это оказалось совершенно не применимо к его жизни. Рай и ад оставались всего лишь словами, заповеди — странными предписаниями, выполнять которые и в голову никому не приходило. Вера носила характер настолько отвлечённый, что совсем не влияла на его действия.I know they feel inside their hearts What is wrong or right.
Человек не может без веры, однако религия, согласно которой жил Брендон Хит, не имела ничего общего с христианством. Она была в чём-то схожа с Железным Законом и привязана к земной жизни, а не к небесной. Её заповеди сводились к лаконичному правилу: «Любить — значит защищать и никогда не предавать». Это было просто, понятно, а главное — реально возможно. И пока он защищал: Большого Папу, Марию, Гарри, Банджи, Боба, Ли, Семью и всех прочих — его молчаливая, как он сам, совесть была почти спокойна, пусть руки у него были по локоть в крови.True love is all it needs to heal them, But hate is all they really know.
Мария… Они редко виделись, ещё реже — разговаривали. Правда, их беседы больше напоминали монологи, и слушателем — кто бы сомневался — выступал Брендон. Ему этого было достаточно: слышать её мелодичный голос, ловя малейшие изменения в интонации, и почти не обращать внимания на слова. В перестрелках и барах, на тренировках, в тёмных переулках и на освещённых улицах города о Марии не нужно было вспоминать — он думал о ней каждую минуту, каждую секунду, но отстранённо, той гранью сознания, где ютятся сны и мечты. Вопреки запрету (да, кажется, был такой среди прочих абстрактных) Брендон сотворил себе кумира. Его религия этому не препятствовала. Юношеская жадная и одновременно застенчивая влюблённость давно уступила место какому-то благоговейному чувству, теперь образ Марии занимал в мыслях Брендона почти такое же место, какое у доброго католика в них занимает Святая Дева. В его мире нельзя было представить что-то чище и светлее неё. Возможно, именно поэтому он от неё отдалился. Чем выше по карьерной лестнице — тем дальше. Брендон верил, что Мария поняла бы его и простила, потому что наверняка догадывалась обо всём: его попытки скрыть правду были, если честно, неубедительными, а её чисто женская проницательность и раньше легко справлялась с уловками. Брендон знал, Мария не упрекнула бы его в том, что он делал: он защищал так, как умел.So innocent the starving children, How I wish they’d get a chance to grow. Ave, Maria.
Но глядя на неё сквозь призму и того, что уже было, и того, что ещё только может быть, Брендон понимал, что Мария заслуживала самого лучшего — положения в обществе, благополучия, покоя и стабильности, а жизнь «чистильщика» была непредсказуема и коротка: сегодня пулю поймал кто-то другой, завтра её словишь ты. Брендон считал, что рядом с Большим Папой Мария в полной безопасности, — решив это для себя раз и навсегда. Принятый однажды долг ничуть не тяготил, но было несравненно проще защищать их, когда они составляли единое целое. О ревности он не задумывался, ему это чувство было вообще незнакомо: Мария счастлива, а значит, счастлив и он. Счастлив любить. Защищать. Быть в Семье. Служить Миллениону. И в довершение всех доводов на той же грани сознания иногда мелькала беспокойная мысль: пусть он ощущал свою правоту и не признавал за собой вины, разве можно было касаться окровавленными руками святыни?