Вопросы и ответы

Поражение всегда оседает горечью на языке, мерзкий вкус, как у лекарства. Избавиться от него можно только выпив до дна победу. Аоминэ щурится на зимнее солнце и чуть морщится, с непривычки ему ещё более гадко, чем могло бы быть. — Ты всё-таки позвал Сацуки на свидание, после стольких лет? — Куроко спрашивает, но в его голосе нет любопытства. Он стягивает куртку и заполняет словами яму между ним и Аоминэ. Этого недостаточно, Тэцуя. Слов или слишком мало, или они совершенно не те. - Она назвала это свиданием, — говорит Аоминэ, пожимая плечами, — мне просто нужны новые кроссовки. — Вот как. Дайки не может сдержать ухмылку, Тэцуя смотрит на видавший виды мяч в своих руках, и кажется, будто он это о стёртой резине. Иногда Аоминэ гадает, насколько в действительности Момои дорога этому парню, это ведь требует усилий: не показывать, как она раздражает. — Ревнуешь? Куроко ёжится от промозглого ветра и подымает глаза. Чистые, холодные и бесстрастные. — Нет, пытаюсь понять логику женских поступков. — Пф, лучше бы ревновал, — Дайки отводит взгляд, вверх, на серые скучные стены. — Разобраться в той фигне, что творится в их головах, невозможно. — Не сложнее, чем исчезнуть из под носа у пары сотен человек, — вздыхает Куроко и бросает мяч в корзину. Тот отскакивает и со звоном натянутой резины ударяется об асфальт площадки. Печальное зрелище. — Тэцуя, поздравляю. Ты не изменился. Бросок... дерьмовей некуда. Аоминэ жалит, не задумываясь, он из тех, кто при случае фонит злобой невзирая на природу её возникновения. Как бешеная собака, кусает всё, что попадётся. Только Тецуя в ответ смотрит на него, и будто говорит: "нет, я изменился, и ты не можешь отрицать". Слишком сильный дух для человека ростом 168 сантиметров. — Если бы я не осознавал, насколько плохи мои дела, я бы не обратился к тебе за помощью. — А к кому бы ты обратился? — Дайки щурится, снова обрастает иголками злобы, их не видно, но они есть. Куроко жалеет, всякий раз, что жизнь не баскетбол. Понимать Аоминэ было бы легче. — Ты — лучший бомбардир, что я знаю, — говорит Тэцуя, — и ты первый, о ком я подумал. Если честно, то у меня нет других вариантов. Стоило научить этого парня покеру, а не броскам. Он был рождён для карточной игры. — И твоё признание должно меня пронять, так что ли? — бурчит Дайки, не очень сердито, он прячется за грубостью, но ловушка уже работает, и никуда не деться. Куроко ждёт, и он наверняка делает всё это умышленно, топит Аоминэ в прошлом. Дайки фыркает. — Знаешь, это напоминает те дни, когда ты был моей тенью. — О чём ты? — О том, что тогда я тоже был первым, о ком ты думал, — Аоминэ смотрит Тэцуе прямо в глаза, и не понять, жалеет он или нет. Куроко не знает, какой из вариантов был бы ему больше по душе. Это же Дайки отказался от него, а не наоборот. — Кисэ всегда обижался, что я пасую тебе, а не ему. «Пожалуйста, научи меня», да? Аоминэ качает головой и усаживается на площадку. Куроко позвонил ему впервые за год, не так много для людей, которые "когда-то играли в одной команде", но достаточно, чтобы Дайки тридцать секунд смотрел на светящийся экран мобильника. Уже тогда он знал, что Куроко не позвонил бы, если бы Аоминэ не был нужен ему до зарезу, и это, пожалуй, было обидно. До треска пластмассы в руке. У них с Куроко общее прошлое, и оно всё тянется и тянется, переплетая их настоящее, а он, кажется, и не против тащить за собой этот гниющий труп. Рукава кофты великоваты, из-за этого Тэцуя выглядит ещё тщедушнее, как жилистая, некормленая лошадь, в сравнении с Аоминэ так уж точно, только он всё равно берёт мяч и бросает снова. Так же плохо. Тень без света, на что ты годишься? Аоминэ помнит, как жар в крови выжигал вены во время их с Кагами боя. Игра превратилась в поле битвы, трещали доски под ногами, горел стадион, горели внутренности. Азарт и возбуждение от игры, то подзабытое чувство, умноженное в десятки раз, сносило крышу ко всем чертям. Дайки был как человек, очнувшийся от клинической смерти и увидевший лица врачей. Жизнь переполняла его, не осталось места ни скуке, ни презрению, даже пальцы дрожали. Той смеси гормонов нет имени, не подойдёт стандартный список эмоций. Он нёсся вперёд, едва удерживаясь от криков радости. Наконец-то, у него появился настоящий соперник, не настырная блоха, а реальный конкурент, который заставил его выложиться до предела. Почти подарок судьбы, можно было бы подумать, но нет. Это был подарок от Куроко. Ахрененный приз. А Дайки проиграл. Именно тогда, когда больше всего в жизни желал победы. Там, на площадке, их было трое. Он, Тайга и Тэцуя. Его дыхание, его аура, его чёртова вера. Вера не в Дайки. Аоминэ хотелось кричать: "смотри, какой свет ты выбрал". Ему нужно было растоптать Кагами, изничтожить, доказав, что он, Аоминэ, лучший. Не только себе, и не этому идиоту Тайге, но Куроко, чей взгляд, как и раньше, он чувствовал кожей. Самая живая статуя из всех, что есть за «Пределом». В итоге же Аоминэ всё проебал. «Как ты»? Хуёво, Тэцуя, хуёво. Я сгораю изнутри. Из-за собственного желания добраться до вершины, которую ты для меня открыл. — Я теперь спать не могу, — говорит Аоминэ, неожиданно и для себя, и для Тэцуи, казалось бы, прошли времена, когда он так легко откровенничал, ан-нет. — Глаза закрываю и вижу всю игру по кускам. Тело дёргается на одних рефлексах. Я три синяка на руке набил, о тумбочку. Вроде как пас перехватывал. Куроко, засранец, чуть улыбается - своей победе, той, что не имеет отношения к табло, и он действительно чертовски милый, когда делает так. — Я не нахожу, что сказать. Это нормально, между прочим. Так и должно быть. — Тц, заткнись, сам знаю. На самом деле, только вчера его мир сделал сальто и встал под каким-то немыслимым углом, и Дайки ни-хре-на не знает. С каждой секундой, что он приспосабливается к новому ракурсу, у него всё больше и больше вопросов, которые выжирают ему мозг. Это раздражает. — Худшая ночь в моей жизни, за последние пять лет точно. И именно поэтому я не могу дождаться новой игры, — он так и не говорит того, что в действительности думает, но Тэцуя слышит и закусывает губу. От радости. Куртка остаётся на земле, даже с учётом солнечной погоды холодно, но Аоминэ не обращает внимание. Он подходит к притихшему Куроко, и тот отдаёт ему мяч, как он делал это всегда, как оно и должно быть. — Для чего тебе учиться забрасывать, Куроко? — спрашивает Дайки, сдавливая мяч руками. — Ты не можешь играть ни в одной из пяти стандартных позиций, при твоём телосложении будешь уставать раза в четыре быстрее. И ты, и я это знаем. — Считаешь, у меня нет шансов. Аоминэ расправляет плечи и раскручивает мяч на пальце. — Ни одного. — Эй, я не так безнадёжен, — Куроко едва меняет интонации, им обоим не до шуток, яма не становится меньше. — У всякого есть своё место, Тэцуя, и ты... — Да, я хорошо это знаю, — перебивает Куроко. — Ты часто мне напоминаешь, спасибо. Дыхание сбивается, приходится перехватить мяч и зажать подмышкой. Наверное, в этом и заключается мировая несправедливость, Аоминэ никогда не задумывался о подобной ерунде, но всё бывает впервые. Куроко совершенно не обязательно об этом знать, но Аоминэ хочет, чтобы он был в курсе. Этому желанию потворствует та же тёмная часть его натуры, которая не выпускает из пасти устаревшее, потрёпанное право на Куроко. Не привычка, не память, Дайки сам не в состоянии описать это, но именно оно позволяет Аоминэ одновременно уважать и защищать Тэцую и давить его своей силой, именно оно выворачивает наизнанку, когда Дайки видит Куроко в компании его нового "света". — Я забочусь о тебе, — говорит Аоминэ, наклоняясь к самому уху Тэцуи. — Как и ты обо мне. Куроко поворачивает голову и перехватывает взгляд Аоминэ, его не смущает ни дыхание на щеке, ни то, что их забота друг о друге, похоже, выходит за рамки нормальной дружеской помощи, друзья ведь не проявляют заботу через боль, жестокость и психологическое насилие. Они не складывают друг для друга мосты из чужих костей. — Просто научи меня, — Тэцуя цедит по словам, и Аоминэ слишком знакомо это выражение на его лице. Такого Куроко невозможно ни переубедить, ни сломить. И именно на такого приятнее всего смотреть. — Хорошо, — губы Дайки медленно растягиваются в ухмылке, и так он ещё больше похож на демона, но Куроко нисколько не жутко, а только сосёт под ложечкой. Ностальгия, наверное. ... Это было первое, что Куроко заметил в Аоминэ: стоит Дайки включиться в игру, как он словно попадает в свою, особую, стихию, и в сравнении с этим рыба выглядит не так естественно в воде, как Дайки на площадке. Для Аоминэ не существует никакой техники, он дышит баскетболом, двигается так, как диктуют правила игры, без малейших усилий. Увидев этот гений впервые, на площадке в Тэйго, Тэцуя подумал, что ему самому следовало бы вступить в шахматный клуб, а не мучить баскетбольные мячи. Но вот как-то не сложилось, ни с шахматами, ни с баскетболом, в конечном итоге, он ведь даже не ведёт мяч. — Прекрати переставлять ноги туда-сюда, ты не Нихон-Буё, — Аоминэ прячет руки в карманы, воплощение незаинтересованности, Куроко поверил бы, если бы не его пристальный взгляд. Под такую опеку бы взвод уголовников. — Выдвини одну вперёд, если тебе так удобнее, только устойчивость не теряй. Принципиальной разницы нет, главное найти свою позу. — Хреновый из тебя учитель, Аоминэ-кун, — говорит Тэцуя, когда мяч ударяется о кольцо и катится ему обратно под ноги. Руки уже дрожат, на место трицепсов засунули по кирпичу, но Куроко набирает в грудь побольше воздуха и наклоняется за мячом. — Сам позвал, так что нефиг жаловаться теперь, — Дайки ухмыляется, в его садистских наклонностях никто и не сомневался. Тэцуя едва улыбается, даже не ему, а так, к щитку лицом, и бросает снова, а у Аоминэ что-то неожиданно тёплое и большое разворачивается в грудной клетке, трётся мягким о сердце. Странная вещь, особенно для того, кто давно не чувствовал желания обнять кого-нибудь до хруста рёбер. — Ты ведь почти не смотришь на корзину при броске, — голос Куроко выводит Дайки из транса. — Возможно, — Аоминэ пожимает плечами. — Я и так знаю, где она находится. Ветер треплет волосы, и кофта надувается, как парашют. Прошлой зимой, а может и того раньше, Аоминэ то и дело теребил Тэцую за розовевшие от холода уши, согревая их, легко сделать со спины, если человек на голову ниже. Труднее, если... — Мы с тобой столько времени играли вместе, что я практически всегда могу предугадать твои действия, — Куроко опять на него не смотрит, он опустил голову и разглядывает черные полосы на оранжевой резине. — Я знаю, как ты действуешь и почему. Но я никогда не мог понять твоё восприятие. Из всех возможных мест во времени и пространстве Тэцуя для своих неожиданных откровений выбирает самые идиотские. — И давно у тебя такая херня в голове? — задумчиво спрашивает Дайки. На какую-то секунду его взгляд снова становится таким, каким был до. У Куроко никак не получалось подобрать слова для описания, потому что он был слишком глубоким и долгим, тот сорт внимания, которого опасаешься в вольере со львами. Тонкие отсветы фонарей путаются с тенями синей радужки, будто вытесняя неуловимое тепло к чёрной кайме. — Ммм, вообще-то, всегда была. — И ты не говорил. — А зачем? — Тц, действительно, — Аоминэ устало массирует переносицу и смотрит на Куроко из-под бровей. — Кисти. — Чего? — Кисти рук, нужно больше захлёстывающего движения. И ты снова двигаешься вразнобой. Куроко обречённо запрокидывает голову. Ни черта не получается, и его это потихоньку начинает бесить, сразу видно по морщинке меж бровей и сжатым кулакам. — И как быть? — Меньше думать, — говорит Аоминэ и забирает мяч. — Блять, да как такое объяснить. Понимаешь... это надо чувствовать, будто все детали — единый жест тела, а мяч — продолжение тебя самого. Просто делай, не задумываясь. Неуловимое движение, как прыжок зверя, и мяч попадает в корзину. Куроко видел это уже тысячу раз, тысяча первый ничего не упрощает, но та лёгкость, с которой Дайки делает то, что ему недоступно, восхищает его и приводит в отчаяние одновременно. Аоминэ замечает тень на его лице, исчезающую под бледной кожей, и он знает её имя. Страх. Тэцуя боится оказаться ненужным, бесполезным, у него уже был печальный опыт, Дайки лично приложил руку. Или не приложил, не важно, потому что от этого усиливается вкус горечи во рту. Всё течёт, всё меняется, даже пирамиды проседают под напором законов мироздания, но Аоминэ тошнит от той фразы — "было время" — потому что она подразумевает утраченные возможности. Потому что она вычёркивает из мира Куроко, которому было нечего бояться, и Аоминэ, не знавшего безнадёжного одиночества. — Ты и я, Тэцуя, мы с тобой всегда играли в баскетбол ради удовольствия. Не ты ли постоянно говорил об этом, выбешивая Акаши, Ацуши и прочих до невменяемости? — Дайки наклоняет голову, ловит чужой взгляд и уже не отпускает. — Выкинь из головы все свои обещания, Тэцуя, всю ту чушь, которой тебя кормят в Сэйрин, на время броска вообще забудь обо всём, кроме твоей цели: забросить мяч в корзину. Понял? Мне похрен, что у тебя там поставлено на карту, завали хлебало и кидай. Легче сказать, чем сделать, попробуй давить тараканов в своей голове, Дайки. С каких-то пор Тэцуя напрягается, когда Аоминэ рядом, защитная реакция забитого ребёнка, неприятно и ненужно. Все слова остаются в горле, пылью на голосовых связках, Куроко не хочет напороться на неясную ему ненависть. Поэтому он кивает, утирает пот со лба и делает, как говорит Аоминэ. А потом ещё раз, ещё раз и снова, будто робот на конвейере. Бракованный. Дайки наблюдает за ним, кривя губы, но уже не орёт. Тэцуя не говорит "прости, я устал" или "дай мне передохнуть", почти мазохизм при его дохленьком виде, но раньше он выдерживал меньше, и Дайки не может не думать о том, что сильнее (не особо, но чёрт с ним) Куроко сделала командная игра в Сэйрин. Игра с Кагами. Это ведь для него Тэцуя так старается. Делает то, чего не должен, чтобы оставаться нужным. — Вот опять, — говорит Аоминэ, перехватывая мяч под кольцом. — Ты не расслабляешься после броска. Куроко заводит руку назад, жамкает свою шею. — Не выходит. Я, наверное, слишком нервничаю о том, что не попаду. — Я же велел не думать, — Дайки раздражённо выдыхает и кладёт ладонь Тэцуе на плечо. Оно меньше его собственного, раза в два, давно не удивляет, хотя ощущение подзабылось; ткань кофты прогрета теплом тела. Аоминэ надавливает большим пальцем на мышцу у лопатки, Куроко стонет в голос и морщится от боли. Расслабиться это не помогает, и не скопившиеся молочная кислота и напряжение тому виной. — Эй, Тэцуя, — голос у Аоминэ тихий и хрипловатый, — вот скажи мне. Тот твой пас вчера, он ведь не был дан Тайге. Я сотни раз видел, как ты делал его, ты никогда не ошибаешься. В вопросах, не касающихся корзины. — Соль на рану ты горазд сыпать, Аоминэ-кун, — говорит Куроко, но хватка на его плече сразу же становится сильнее. Дайки не даёт себя перебивать. — Ты умышленно отправил мяч так, чтобы он был доступен для нас обоих, Тэцуя. Ровно посередине, я видел этот момент раз десять прошлой ночью. А ведь Кагами твой партнёр. Твой новый свет. И у меня возник вполне логичный вопрос: что за нахер, Тэцуя? Хотел бы он сам знать. Секунды тянутся одна за другой, вялая отсрочка для размышлений на целую эпоху. Для Куроко всё было ясно с вопросом "зачем", но он, как ни пытался, не мог ответить на вопрос "почему". Старые нити, как паутина на чердаке, опутывают Тэцую, они тянутся из прошлого, от вороха воспоминаний, десятков обёрток от фруктового льда, и коконом укладываются в душу. Дело не в баскетболе, не в команде и пасах, но Тэцуя, опять, не может сложить объяснение в слова. Иногда ему кажется, что Дайки так же, как и он сам, пытается разобраться, но ответ всё ускользает и ускользает. — Не мог же я отнять у тебя всё веселье, — Куроко поворачивает голову и заглядывает Аоминэ в глаза, его не пугает прищур и тени у переносицы, он ведь говорит полу-правду, и именно ту часть, которую Дайки готов принять. — И мне нравится, когда ты улыбаешься. К тому же, мне было любопытно. Не без этого. — Сравнивал нас, а? — усмехается Аоминэ, злоба тщательно прячется за зубами. — Я был уверен, что Кагами забросит. Но не на сто процентов. «Будешь ли ты нужен ему для победы, вот в чём ты не был уверен». — В этой игре перевес был на его стороне, Куроко, — говорит Дайки и бросает мяч от груди, с такой силой, что когда-то-его-тень чуть не сносит из-за отдачи. — Но в следующий раз я разгромлю Тайгу. Вас обоих. Аоминэ полностью уверен в своих словах, поражение — слишком мерзкая штука, и он не собирается к такому привыкать. — А теперь попробуй обойти меня и забросить, в этом же суть твоего нового приёма. Куроко удивлённо приподымает брови. — Ты понял? — Я же не идиот, — хмыкает Аоминэ, опуская их с Момои диалог. Вообще-то, он всегда следил за Куроко с интересом, его идеи, все эти пасы, исчезновение и отвлечение внимания были чем-то особенным, чего не встретишь больше нигде. Странно было наблюдать за Тэцуей с трибун, когда он в чужой форме и с чужими людьми. Редкая птица улетела в Сэйрин, так сказал когда-то Кисэ. — Следи за кистями, а то я их тебе сломаю, — добавляет Аоминэ напоследок, не понять, насколько в шутку, и плавным движением становится в стойку баскетболиста. «Ничего особенного, а всё равно красиво», — думает Тэцуя, но не двигается с места. И тут же получает от Аоминэ пинок по карме. — У тебя в сутках тридцать шесть часов или что?! Вперёд! — Аоминэ-кун, ты же знаешь, что ничего не выйдет. — А? — Здесь нет Кагами. Собственно, кроме меня, тебя и стен тут вообще ничего нет. Ну, ещё кольцо и мяч, но их недостаточно. Я не смогу провести дриблинг. К тому же, ты ведь... — Тц, задрал меня твой Кагами, — шипит Аоминэ, и взгляд у него, как у питона. — Так на него полагаешься, что все приёмы с расчётом на него строишь? Не отвечай, — он выставляет вперёд ладонь. — Давай, всё будет нормально. Ага, конечно. Нормально. Когда ты вообще был нормальным, Аоминэ Дайки? Куроко вновь приходится испытывать то ужасное чувство столкновения со стеной, Аоминэ всегда остаётся тем человеком, с которым Тэцуя предпочёл бы стоять плечом к плечу, а не напротив, и желание это тем сильнее, чем яснее безнадёжность положения. Биться рыбой об лёд — вот правильное выражение. Куроко — рыбёшка без воздуха. Аоминэ не стоит на месте, он напирает телом, сокращает дистанцию, скалится — так близко, что миг, и вцепится в шею — он не позволяет себя обойти, физически и морально. Куроко терпит раз, другой, и вот уже эти кошки-мышки злят его до зубного скрипа, а злость, несомненно, провоцирует Дайки ещё больше. Для него это не совсем игра, он точно не думает о мышах и кошках. Ощущение почти такое же, какое бывает, когда Куроко забывается и выходит против него лоб в лоб, бросает вызов, раньше такого почти не было, а теперь это затянувшийся бунт, слишком смешно, чтобы показать своё к нему отношение, и слишком бесит, чтобы разобраться или игнорировать. Реакция Дайки всегда одна и та же: ломать и унижать. Хреновая склонность. Он душит Куроко за то, что не смог взять его с собой, когда собственный талант Аоминэ отгородил его от людей, будто ширма. Дайки отпускает неожиданно, когда Тэцуя уже готов разбить ему нос мячом. Аоминэ банально пропускает его перед собой, будто обманутый дриблингом, и дальше тренировка действительно идёт как по маслу. Куроко обходит Аоминэ и забрасывает мяч в корзину, снова и снова. Если постараться и забыть, то можно представить, что им снова по четырнадцать лет, и они тренируются ночью на поле у школы. Не существует ни соперничества, ни обид, ни разочарований, только баскетбол, один свет и одна тень.       Две худшие ночи подряд, напрягающая тенденция. Аоминэ спит, и ему снова снится баскетбол, будто жизни не достаточно для игры, его извилины наверняка имеют свойство пересекаться, как линии на мяче. Глаза Дайки бегают под закрытыми веками, среди заученных подсознанием кадров; прорываясь сквозь данки Кагами, всё чаще мелькают старые игры Тэйко, игры с Тэцуей. В этом сне у Аоминэ и Куроко одна на двоих тень под ногами, довольно банально со стороны подсознания, но Дайки всё равно не может отвести от неё глаз, потому что с каждым его шагом она истончается, бледнеет, а вместе с ней исчезает Тэцуя. Аоминэ остаётся один, на истрескавшемся плоском столе пустыни. Светить непонятно чему. Следующий день начинается с запущенного в стену будильника и гляделок с хмурым отражением в ванной комнате. Аоминэ снова тренирует Тецую, три удачных броска из пяти, менее безнадёжно, чем он думал, но всё ещё хреново. Солнце лениво взбирается на крыши высоких Токийских небоскрёбов, Куроко щурится, и уголки его губ приподымаются, как в улыбке. Мяч ударяется о площадку, будто отсчитывая для Дайки его личные отрезки времени, и с каждым ударом беспорядочные мысли в его голове выстраиваются в чёткую последовательную линию. Аоминэ молчит, прислушиваясь к себе. В груди что-то беспокойно, нетерпеливо скребётся, оно знает, что ещё немного, и Дайки найдёт свои ответы.