Разденься.

Когда рёбра сдавливает пресс асфальтного катка, они обычно ломаются. Такие хрупкие кости, такая примитивная защита для сердца. Крошатся, впиваются в лёгкие. Если замедлить до миллиметра костной ткани в секунду, от мучительной боли загнёшься ещё до того, как вся грудная клетка станет недопрокрученным фаршем, что годится только на те склизкие, серые котлеты, которые готовила Анна Михайловна. Престарелая тварь с развивающейся шизофренией, как она отстранённо-счастливо улыбнулась, когда Ритка тряслась за хлипким столом и роняла слёзы в коровью лепёшку овсянки, сдерживаемая только одним Северным – парнем, холодным до кончиков пальцев, что лишь однажды судорожно сжали мою спину… Я снова поднимаю лёгкую голову. Эта боль будет со мной вечно. Кто бы мог подумать, как это страшно – быть атеистом-самоубийцей. Хрень про всевышнего и впрямь оказалась хренью. Да вообще, всё оказалось этой самой хренью. То ли Кришна его, то ли Рама, то ли Кецалькоатль. Но он смеялся, кислым смехом, так прекрасно подходящим ко всему моему существу. Жалкий, с бритвой в руке, а я только что понял, что не убегу. Никуда. От этого. Не убегу. Сейчас смотрю, как перетекает чай в прозрачную чашку. Меня трясёт от хриплого смеха. Мы все так любим зелёный чай, элитного сорта. Он успокаивает расшатавшиеся на почве идиотской философии нервы. Которые рано или поздно не зашить уже математикой, а её ведь надо было учить вместо того, чтобы писать в статусе «депра». Я помню, что именно это я и написал. *** Этот. Мир. Абсолютно. Пуст. Я разбил любимую чашку, а это уже знак. Состояние морозного беспокойства не покидает на протяжении месяца, и я бы даже сказал – развивается во мне. Ради прикола набрал в поиске на You Tube деление клеток. И понял – попал. Именно так оно и развивается. Не после Кафки, не после водки, а после того случайного секса с Северным, я вдруг стал переосмысливать то, что я делаю. Краткий курс самокопания выявил пару занятных моментов. Если сказать всё и сразу одним предложением – у специалиста по мертвым языкам с российским образованием, пропиской в городе Серпухове и нетрадиционной сексуальной ориентацией, да ещё и по крови – еврея, явно будущего нет. Да это бы ещё ладно. Но никого, кроме Северного, мне в своей жизни видеть не хотелось. А он просто ушёл по-английски рано утром, оставив открытым окно при двадцати пяти градусном морозе. Я не слёг. Мне просто было холодно. Если так со стороны посмотреть – причины типичные. Но мне-то так не казалось. А там уже всё по накатанной: статус, игнор гневных сообщений, обеспокоенная аппетитом мама, болезненные стихи о способах безболезненно себя убрать, один и тот же альбом Наутилуса в наушниках. «Князь Тишины» он называется, до сих пор играет в голове. Песня за песней к угнетению себя. Нет, не музыка виновата, сам виноват. А дальше и рассказывать нечего, потому что, в конце концов, решился. Купил на рынке лезвие, пошёл в ванную. Как сейчас – во всём белом, ибо эстет. Долго, долго, так долго текла жидкость из, казалось бы, тонкой царапинки. Так сильно впиталась в одежду, что и после смерти не отошла. Больно стало потом. Когда заснул. Заснул? *** Если смотреть на меня взглядом среднестатистического смертного, то я - это очень круто. Я думаю, не нуждаюсь в восстановлении энергии, лёгкий, невидимый, тихий такой. Все недостатки, которые я когда-либо находил в себе, исправились сами собой. Вот ведь мечта тинейджера. На самом деле – мучаюсь. Сам себя обрёк на это. Сам и мучаюсь. Три дня уже наблюдаю за Олегом. И кажется, что все те три года, что я уже такой, все эти три тысячи жизней, спасённых от моей участи, всё было ради этих трёх дней. Особо сложных дней. Ведь кто бы мог подумать, что мой пациент – брат Северного. Уж на него я никогда бы не подумал. Они с Северным такие здоровые, рассудительные, я уж точно им и в подмётки. А туда же. В убивцы на первом курсе, только пришёл, маленький. Я же его на шее таскал… за неделю до. Три года и неделю назад я его видел. Опомнился, всё. Вырос он уже, уже давно вырос. Олежка – странный мой пациент. С учёбой да обществом проблем нет. Не влюблялся ещё, вроде бы, ходит в себе, да и эта… вежливость. Я бы его со старшим сопоставил, но он по горячее Северного будет. За три дня у него уже возникало шесть порывов к самоубийству, настолько чётко совпавших по времени, что я под конец подумал о «собаке Павлова». Сильной такой «собаке», потому что происходит это в пару мгновений. Вот он сидит, читает любимого Макса Фрая, улыбается тихо своим мыслям. А ещё через полсекунды – медленно откладывает книгу и обводит комнату долгим, долгим взглядом. Смотрит в зеркало, встаёт, не отрывает взгляда. Отодвигает ящик, уже рефлекторно сжимая пальцами упаковку лезвий…и стонет. Стонет, потому что это я. Успеваю в последний момент разобраться в его сознании и остановить руку. На самом деле – он первый такой. Чувствительный. Испытывает почти физическую боль, и я испытываю вместе с ним. Одни нервы на двоих – а как ещё? Сейчас сидит и пьёт чай, успокаивается. Чай зелёный и без сахара, точь-в-точь я как я пью…пил. Никак не привыкну, подумать только. А он всё ещё сидит, пьёт. Ему внутри больно отчего-то, а от чего, мне неведомо. Чувства. Я могу улавливать только чувства. Не мысли. Неожиданно, Олег снова встаёт. Резко и решительно, семимильными шагами бежит к зеркалу. Quid facis, молодой человек? Я же тебя только что… - Я тебя вижу. Очень спокойная фраза. Олег смотрит в зеркало, но по взгляду я понимаю, что видит он там ни капельки не себя. Я бы сглотнул, если б смог. А какого, собственно, чёрта? У парня пошла шиза, а я на себя думаю! - Не отвечаешь? Не надо. Но я тебя вижу. Иона. Всё упало. Нет, правда. Так нельзя. Я даже на секундочку забыл о том, что мне, в сущности, вечно нестерпимо больно. По-имени, значит. А раньше за братом повторял: Ваня, Ваня… стоит ли говорить самому себе, что я в полнейшем шоке и… - Не можешь ответить? Наверное, не можешь. Зато видишь, да? Очень хорошо видишь, вот и смотри. Ты не отвернёшься, в морду не дашь, так что можно. Да, можно. Говорит отрывисто, колеблется. Мог бы и подождать, видит, наверное, как я на него из зеркала глаза таращу. Я б, может, ответил, да не знаю, получится ли. Не с кем же не разговаривал ещё. А это и не плохо, что он меня видит…что за чёрт?! Руки у Олега подрагивают, пока он стягивает через голову майку. Я в зеркале вижу его, не себя и, чтоб меня, то, что я вижу, мне однозначно нравится. Но не в такой же ситуации! - У тебя щёки красные. Ты в зеркале как живой, будто напротив. – Шепчет.- Ты же меня за это не убьёшь? - Расстёгивает ремень на потёртых джинсах. – А себя зачем убил? – Заикается. Да что происходит, бля? А он спускает джинсы вместе с плавками. Тянется к зеркалу, касается рукой, проводит там, где, видимо, должна находиться моя щека. И я в этот момент не понимаю – то ли я ожил настолько, что с боли и голодухи завёлся, то ли я просто чувствую, насколько этому парню вдруг стал важен мой взгляд. И Олег нажимает на крышку тюбика с каким-то универсальным кремом, а я невольно скольжу призрачно глазами по тому, что вижу. Скольжу и понимаю, почему ему так захотелось убиться. Я. Он опускает руку и мягко обхватывает мужество. Не маленькое. Отнюдь не маленькое, и чёрт! Олежка…что ж ты, сука, делаешь… Меня в его сознании гнёт пополам, а он лишь опирается на комод перед зеркалом и медленно водит рукой, тяжело дыша. - Вот…я это и хотел увидеть… ты…ты…раздетый…такой…перед глазами, прямо передо мной… Он говорит, а я примерно догадываюсь, что он видит. И от этого и ему и мне настолько больно, что кайфово до дикости. Кричать хочу, а он тихо стонет. Потому ли это, что я получаю сигнал нервов напрямую – я не знаю, но пожалуйста, не сжимай так руку, сволочь! Я уж и не знаю, это я дрожу или он дрожит, или оба дрожим и друг на друга смотрим. В груди так жжёт, будто осколок ребра впился в лёгкое. Я же упустил его. Упустил его, такого, и лучше бы мне сейчас дал бы хорошо по морде либо он, либо Кришна, или Рама, или Кецалькоатль. Проснулся бы сейчас и побежал к нему, ещё мелкому, годы бы с ним прожил, идиотина. А после боли снова пополам и я бы зубы стиснул, да меня прорывает – потому что он тоже начинает стонать. Еле держится, а специально делает медленно, будто последний раз и только для меня. Ты только не глупи, Олежка… Не знаю, через сколько, но он срывается. Уже не мучает, не нажимает, а просто ускоряет темп руки и, по-видимому, у него болят мышцы. Я в его сознании давным-давно на пределе, вот только мысли откуда-то прут и прут, беспокойные, что б провалился этот мой мучительный процесс! Вдруг и мысли застывают. Я долго, очень долго пытаюсь опомниться. Тело Олега я явно больше не контролирую, да и не чувствую. Медленно, медленно, постепенно возвращается боль. И я особо ничего не понимаю, только либо у него, либо у меня на глазах слёзы. Либо он, либо я не моргаем, а они текут, кажется, прямо из середины пульсирующих зрачков. Это разъедает глаза и заставляет их течь ещё сильнее, так, что когда я, наконец, понимаю, чьи это ощущения, блондинистая грива Олега уже солёная и мокрая потому, что он лежит на полу, а слёзы падают на пряди из уголков глаз. Он видит серый потолок, и я вижу серый потолок. Усилием призрачной воли заставляю подняться его руку – ту, что чистая, и вытираю этой рукой непрошенное вмешательство желёз. А он уже сам напрягает мышцы и целует эту самую руку в запястье, как будто мою. Такие тёплые губы, слегка влажные. - Прости. – Шепчет.- Но это всё… для… Он моргнул и поднялся на ноги. Как только тело приняло горизонтальное положение, я понял, что ни одной его конечностью пошевелить не смогу. Я даже его глазом моргнуть не смогу. Я просто внутри. Я чувствую. И я понял – пропал. Как-то слишком спокойно понял, наверное, не до конца. Олег снова открыл ящик, доставая упаковку лезвий. Я сам смотрел на неё пару секунд, а потом захотелось закричать. Не получится. Захотелось метаться по его сознанию, рвать дуги условных рефлексов, лишь бы положил на место, а лучше выкинул в окно. А он, пошатываясь ещё от недавнего сладкого опьянения, идёт в ванную. Спокойно слушая, как наливается вода, я придумываю себе самые изощрённые казни. Поизощрённее асфальтного катка, уж поверьте. Олег сидит в ванне, перебрасывает с пальца на палец продолговатую коробочку. Сосредоточенно на неё смотрит, поэтому и мне тоже приходится смотреть. Поднесите лезвие к глазам самоубийцы. Рискните чужим здоровьем. Я понял, ещё через полминуты, что от немого меня толку всё равно будет мало. Когда отделюсь – смогу выражать эмоции. В конце концов, я при жизни всегда был излишне эмоционален. А в завязке с его сознанием я не просто спокоен – я по-свински спокоен, я второй Северный, чего мне не надо было никогда, хотя, казалось бы – какая разница, если я уже умер? Доконав себя внутренним диалогом настолько, что сам Олег начал сильнее сдавливать пальцами коробку, вымещая моё раздражение и рискуя порезаться до того, как ванна наполнится, ну, или же до того, как я уговорю его не резаться совсем, я резко, без подготовки, сложил на груди невидимые руки, отделив от его рук. Олег дёрнулся, а я, и не заметив, отделился от него ещё одним человеком, чувствуя, как из моего бесплотного тела путиной выпутываются нервы, сосуды, кости. Я и значения не придал тому, что он тихо взвыл и выгнулся, выпуская всего меня наружу. Единственное, что я заметил, как он рефлекторно выпустил из пальцев коробочку… ах ты ж чёрт, я бы взял, я бы выкинул нахрен, я бы по щекам надавал и приказал долго, счастливо и беззаботно жить! А вместо этого только ору шипящим голосом «А ну не поднимай!» Парень смотрит на меня ошалело, дышит неровно. Я же ему только что по каждому нерву прошёлся, а он в сознании. Подтягивает себя руками к бортику ванной, а я стою на воде как незнамо кто, но явно всё тот же еврей, отчаянно жестикулирую, что-то ору, нашёптывая за неимением нормальных человеческих связок. Шарит под ванной, не спускает с меня глаз. Нашёл, сука. - Олежка, ну не надо, ну прости меня. Выкини это, быстро! Да зачем тебе это так нужно, неприкаянный? Да положь уже, блядь, откуда взял! Нахуй тебе-то? Меня, уёбка, повторяешь? Пытаюсь врезать. Медленно наблюдаю за тем, как рука исчезает в его теле и появляется с другой стороны. Истерика. Уже шепчу что-то бессвязное, плакать не могу, но мечусь по воде, а она прогибается подо мной как гимнастический трамплин. В глаза пытаюсь смотреть, а он, тварь, улыбается мне. Он говорит, что всё хорошо. Он говорит, что будет вечно со мной, что это я не понимаю, что нет, собственно, в жизни ничего такого, что удержало бы его от меня. Говорит, как в пятнадцать смотрел на меня из-под учебника физики и ничего не понимал в нашем с Северным греческом. Говорил, что поступил туда же, что понимает теперь гораздо больше и что, когда он то сделает… Не глядя, Олег сильно полоснул пластинкой лезвия по правому запястью. Я упал на колени на водную гладь, а подо мной красным дымом опускались на дно более плотные капли крови. Я смотрел вниз, как будто замёрзнув на месте. А он всё говорил и говорил. Я уже не слушал. Потянулся сквозь воду вниз, ловя этот плотный дым. Вода перчаткой обтянула мои руки, но когда я вынул их, сквозь ладони закапала плотная кровь. Это не он сейчас резал вены. Это я их ему резал. Когда я поднял на него глаза, он уже замолчал. Бессильно откинулся на спинку ванной, обливаясь холодным потом. Бледный. В горячей воде кровь текла гораздо быстрее. Бедный. Скажи мне, Олежка. Тебе когда-нибудь ломали рёбра по миллиметру костной ткани в секунду? Мы оба молчали. Гладь подо мной была цвета вишнёвого сока, а он мотал головой из стороны в сторону и всё никак не мог потерять сознание. Я бы дрожал сейчас, если бы мог. Так бесконечно сидеть и смотреть, как умирает тот, кого ты даже полюбить вовремя не удосужился, зато знал всю жизнь. Нет, я всё ещё не любил его. Хотя мог бы, ей-богу мог бы, если бы…сослагательное наклонение так сильно вошло в привычку, что я уже на себе ощущаю пресловутую «собаку Павлова». Когда оттенок воды стал настолько плотным, что я едва мог разглядеть очертания его тела, в моей голове раздался звуковой удар. И ещё один. И ещё. Удары были сильными настолько, что мне казалось, будто боль в груди уступила им место специально, чтобы мне стало ещё больнее. И с каждым снижением на несколько невидимых децибел я понимал, что упустил его. Я молился внутри себя, чтобы немедленно в ванную ворвался Северный, бригада врачей, тётя Лена с дядей Андреем. Они ещё живы, это точно. Пусть вытащат сына, перебинтуют в последний момент. Так у меня уже было с одной девчонкой, которую спасать-то не хотелось, да и не моглось особо. Зато получилось заставить набрать мамочку перед тем, как снотворное жрать. А тут ничего. Ни-че-го. Удары в голове всё уступают место прежней боли. Да что же ты, Олежка. Что же ты. Ты же сильный, вон какой накаченный. Ты же бороться должен, маленький. Ты же не курил никогда, ты же пропиться толком не успел, ты же на карате клал бугаёв на лопатки…да что же ты, дурашка… Я не сразу заметил, как в голове наступила тишина. Бездыханная квартира давила своими осквернёнными стенами. Я сжался в комочек. Всё. Больше не надо. Заберите. Неожиданно хлопнула входная дверь. Голос, знакомый с детсада. - Олька! Олька, ну где ты там? Сам же просил тебе кофе завезти… И тут я закричал. Со мной кричали стены, со мной кричала кровавая вода, со мной кричали ещё голоса, которые я вряд ли бы смог разобрать. Смеялся он надо мной. Смеялись надо мной все и плакали со мной все. Всё. Больше не надо. Заберите. АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ КОНЕЦ. Перед глазами мелькнул слишком яркий голубоватый свет. Я поморщился и неожиданно чихнул. Над ухом раздался лёгкий смех, кто-то потрепал по голове, а кто-то положил на плечо руку. -Будь здоров, расти большой. Ритка. Да какого ж хрена – Ритка? - Просыпайся, убивец. Давай, давай, тебе суток мало было? Вот ведь придурок, большой мужик, а туда же… Ну я серьёзно, Вань! Быстро! Подъём! - Рита… а я где? - В аду. - Да прекрати, Рит. Нам с ним серьёзно нужно поговорить, а не шутки разводить. Дошутились уже. - Северный? - Северный, Северный. Сколько раз просил по имени… - А тогда что ты меня Ваня да Ваня… Сел на кровати. Палата, серенькая такая. Руки щиплет, зараза. Справа Ритка и Северный. Ну этот, который Максим. Любовничек, бля… - А вот теперь рассказывай. - Да чего вам рассказывать…Рита. Макс. Я дебил. Ей-ей, дебил. Ну простите, а. Я…я… я правда… - Да расслабься, кадет. – Макс добродушно усмехается, и я вижу, что расслабиться и вправду можно. – Ты только теперь перед Олькой так же извинись. Знаешь, как он истерил? - Знаю. - Откуда? Ты там что, того. Бога народа еврейского встретил? - Да тьфу на тебя. Приведёшь его? - В коридоре дожидается. Морду набьёт. - Ничего. Ему можно.