Людоед, не похожий на других

На берегу неторопливой широкой реки привольно расположилась деревня. И жили в ней людоеды. Все как один приличные как внешне, так и внутренне: мужчины высокие, могучие, темноволосые и косматые, почти до глаз заросшие густыми неопрятными бородищами, которые предпочитали не брить вовсе, женщины примерно такие же, разве что пофигуристее, без бород да волосы подлиннее; нрав у тех и у других редкой свирепости, а мозги - недалекости. Удачно поохотиться, чтобы без погони и с добычей поупитаннее, затем быстренько приготовить нехитрую трапезу и жадно проглотить ее, не обращая внимания на обожженные горячим мясом глотки - такими являлись их жизненные ценности и устремления. Хотя вот старики поговаривали, будто раньше к кулинарному делу подходили куда серьезнее и даже соответствующие книги имелись, но большинство не обращало на их дурацкие укоры ровным счетом никакого внимания: мало ли, что там было раньше! Живем-то не тогда, а сейчас! Книг же обитатели деревни вообще изрядно побаивались, умеющих читать презирали, считая их убогими и не от мира сего, и детям своим рассказывать о них не спешили. Поэтому маленькие людоедики и не подозревали, что существует на свете вещь, подобная книге; их родители так ощущали себя спокойнее. Мол, если не забивать детям головы всяческой ерундой, они вырастут порядочными людоедами - не то, что вон некоторые! Под некоторыми деревенские женщины, останавливающиеся поболтать у колодца или собравшись почесать языки вечером, после окончания бесконечной домашней работы, подразумевали одного молодого людоеда, ютившегося в небольшом скромном домике на отшибе. На отшибе потому, что прочие людоеды не желали иметь с ним никаких дел сверх ну совсем уж необходимого, при встрече смотрели неодобрительно и косо, стараясь на всякий случай держаться подальше. Но чем же, спрашивается, бедолага прогневил сельчан? Да всем! Один его внешний вид чего стоил: гораздо меньше и изящнее по сравнению с прочими, красивые (нет, даже изысканные!) черты лица, кожа не грязно-смуглая, а редкой белизны (даже, кажется, полупрозрачная!), волосы тоже светлые, а глаза... Когда в деревне речь заходила о глазах их подозрительного соседа, у людоедов заканчивался не особо великий запас пристойных слов, и они только нечленораздельно ругались, причем женщины не отставали от мужчин, гневно выплевывая самые неприличные эпитеты. Но мужчин глаза отщепенца раздражали, а женщины им завидовали. В глубине своей вовсе неглубокой души каждая их них мечтала о таких же. И не прекращались сплетни о том, что отец людоеда, не похожего на других, согрешил с человеческой женщиной - не устроили его, привереду, здешние невесты! - вот и удался сынок в нее. Но точных доказательств подобным фактам не было, поскольку пресловутую мать деревенского позора никто не видел, а отец, сам вообще-то отличавшийся нравом непонятным и для прочих сельчан пугающим, еще, говорят, и читать сынулю научил! Нет, вы представляете?! Кошмар! Не то слово, соседушка, не то слово! Это надо - так над ребенком издеваться! И немудрено, что он вырос не только с виду чуднЫм, но и себе на уме - а проще говоря, просто чокнутым! Вот и чесал языками неумолчно деревенский люд, но того, о ком шла речь в их разговорах, нелестные обсуждения его персоны не трогали совершенно. Ведь в деревню он наведывался редко, а бОльшую часть времени проводил в своем неказистом жилище, скучая по однажды отправившемуся за добычей и не вернувшемуся отцу и действительно иногда читая старые потрепанные книги, невесть как еще не уничтоженные. Читать, по правде говоря, он умел плохо и любил не особо, а любил он мечтать, сидя на берегу реки и смотря на медленную прозрачную воду. Ведь, кроме умения читать, водились за ним еще странности, осуждаемые местным обществом: например, иногда он задумывался о вещах не сугубо сиюминутных вроде еды, размножения и сна, а откровенно философских (опять же с точки зрения деревенской публики). Почему вот, интересно, размышлял он, усаживаясь на свое излюбленное место и болтая ногами в реке, внутри у него постоянно и весьма мучительно чувствуется некая пустота? Причем к голодному желудку она отношения явно не имеет, поскольку не торопится исчезать вместе с сытостью, а донимает его по-прежнему - и чем дальше, тем неприятней (он бы сказал "мучительнее", если бы знал подобное слово)? Что это? И откуда берется? А, главное, как от него избавиться? При большей привычке к умствованиям и самокопанию он сумел бы в конце концов уловить, что то печалится его душа, которая словно не целая, а половинчатая и потому лишенная свойственного другим душам покоя. Но такие рассуждения являлись для него непомерно сложными, только вот ощущение пустоты все нарастало, переходя в никак не проходящую тревогу и мешая наслаждаться немудреными людоедскими радостями. Но, кроме склонности к нездоровым размышлениям, за деревенским изгоем водился грешок и посерьезнее: он, наверное, единственный из всех людоедов на свете, умел колдовать. Чем, надо сказать, очень расстраивал прочих сельчан, неоднократно собиравшимся пристукнуть его по-тихому, дабы избавить свое общество от паршивой овцы, покрывающей позором весь людоедский род. И они даже один раз попробовали, но отщепенец, встретивший их на крыльце и сперва не понявший, что тут понадобилось всем деревенским мужчинам, начал произносить вроде бы самые обычные слова вроде "огонь", "молния", "холод" и другие в том же духе; но, безобидные, пока их говорят другие, в его исполнении они, к недоумению незваных визитеров, превращались в обозначаемые ими явления, нагнав на вооруженных дубинками и камнями людоедов настоящего суеверного ужаса. Разумеется, им, обожженным, вымокшим и вообще изрядно потрепанным, пришлось вернуться обратно ни с чем, костеря оказавшегося крепким орешком отщепенца на все корки. И долго еще по ночам в бредовых снах им слышался тогдашний голос их противника, полный какого-то неведомого могущества и будто привыкший повелевать издавна, который пугал сам по себе. С тех пор покушений не случалось больше никогда, но вот люди изгою покоя не давали. Они - правда, к его радости, а не сожалению - едва проведав о людоеде, способном к магии, наведывались к нему с завидным постоянством, надеясь укротить и поставить себе на службу. Ведь ручной людоед, могущий убивать словами, - прекрасное оружие в случае военных конфликтов, да и вообще крайне забавная вещица, даже своего рода экзотика. (Люди, кстати, считали всех людоедов существами неразумными, кем-то вроде наполовину одушевленных предметов, поэтому и отношение к ним было соответствующее.) Но справиться с нашим героем оказалось не под силу никому, а хотевшие им владеть составили довольно неплохой рацион - еще бы, все до одного вкусные и мясистые! Последнего он доел не так давно (помнится, незадачливый пришелец размахивал ножом и вопил разное про имя, которое нужно срочно нанести на тело людоеда: тогда, мол, он враз сделается покорным на диво и слушаться станет безукоризненно), но отчего-то уже снова проголодался и теперь, сидя на теплых досках крыльца, гадал, куда же ему отправиться на промысел. Можно в ближайшую человеческую деревню - но она невелика и там сложно спрятаться. А можно в город - он, правда, подальше, но в нем и выбор побольше, и ночью полно мест, где после вечерней удачной охоты хорошо переждать погоню, коли она случится. Стоял светлый летний вечер, людоеда приятно согревало заходящее солнце и он невольно размяк под влиянием царящей в природе благостности. Мысли его сделались ленивыми, текли вяло, почти сонно, что и спасло от немедленной расправы мальчонку, внезапно высунувшего из ближайших кустов растрепанную голову. - Ой! - испуганно вскрикнул он, заметив дом и уже вскочившего на ноги людоеда (вот удача! Пища опять явилась сама!) и попытался спрятаться обратно, но людоед за шкирку выудил его из кустов и принялся оценивающе разглядывать. М-да, нежданная добыча впечатляла не очень! Маленький, костлявый, грязный... Но грязный-то ладно, отмыть можно, а вот худоба мальчика людоеда огорчила. Что из такого приготовишь? Разве суп? Но супа что-то не хочется, а хочется приличный шматок мяса с кровью, чтобы наесться до отвала, напоследок с наслаждением высосав мозговую кость! Ребенок тем временем снова задергался, людоед уставился на него неодобрительно: мол, чего ты? Если попался, так нечего! Умей встретить свою участь, никому не доставляя хлопот! Мальчишка, стремясь разжалобить своего пленителя, поймал его взгляд и застыл, пораженный прямо в сердце (маленькое, не знавшее нежности от других, но в себе таившее ее бесконечные запасы, горячее и храброе сердечко): ну и глазищи! Огромные, синие, глубокие, а ресницы длиннющие, черные... нет, несправедливо, чтобы у человеческих губителей-людоедов были такие глаза! Мальчик вновь негодующе задергался, но людоед отвесил ему порядочного щелчка в лоб (в голове мальчишки громко загудело) и потащил его, снова безвольно обвисшего, в дом, по дороге изучая более тщательно. - Тощеват, однако, - немногословно высказался он и выпустил воротник видавшей виды рубахи мальчика. Тот плюхнулся на очень вовремя подвернувшуюся скамью и с любопытством, проистекающим скорее от отчаяния, нежели откуда-то еще, принялся рассматривать скудную обстановку людоедова дома. Не найдя в ней ничего примечательного (дом и дом, даже не скажешь, что не человеческий, только размерами все побольше), он почувствовал, что к его ноге привязывают веревку. - Откормить тебя надо, - лаконично пояснил людоед. - А то даже суп невкусный выйдет. Мальчик горестно вздохнул и поник головой (да уж, ну и конец ему приготовила и так не слишком щедрая на хорошее жизнь!), но потом немного воспрянул духом. Ведь его не собираются съесть немедленно, а, значит, можно будет что-нибудь придумать и попытаться сбежать! А людоед уже прикидывал, сколько усилий потребуется, чтобы довести неказистую добычу до нужной кондиции и не проще ли все же сварить из мальчишки суп, а за человеком помяснее сходить, куда собирался. Но, подумав, он признался себе (нет, даже не признался, а ощутил чем-то внутри), что не может - во всяком случае, сразу - убить мальчика. Это посылала свои сигналы в мозг загадочная пустота в душе людоеда, которая почуяла способность мальчика ее заполнить. Но, как говорилось раньше, людоед не привык к умствованиям и ощущения свои проанализировать не удосужился. И отправился на охоту: а как иначе откармливать будущую пищу? Естественно, плотью животных и всякими там грибами-ягодами - словом, дарами леса. Оставшись один, мальчишка долго теребил веревку на ноге с целью развязать ее и дать деру, но увы, узел людоед затянул крепко, да и помощников вроде мышей, в сказках обычно помогающим несчастным, попавшим в лапы злодеев, у него не нашлось тоже. Сказки - они на то и сказки, чтобы не иметь к правде никакого отношения. В конце концов, мальчик устал от переживаний и заснул прямо на полу, где его и застал вернувшийся людоед. Он немного постоял, отбрасывая на спящего у его ног ребенка черную зловещую тень, а потом, жутко изумляясь своему поведению, поднял мальчугана с пола и переложил на лавку, укрыв для уюта попавшейся под руку тряпкой. Быстро приготовив ужин (человек или дичь - рецептура в любом случае одинакова!), он уже хотел разбудить преспокойно дрыхнущего мальчишку, но тот, уловив аппетитный запах, проснулся сам. Людоед сунул ему в руки тарелку, уселся на другую лавку и с непонятным удовольствием наблюдал за уписывающим ароматное мясо пленником. Тот, изголодавшись, действительно лопал за обе щеки, а потом, отставив опустевшую тарелку в сторону, застенчиво поблагодарил: - Спасибо!.. - Пожалуйста, - пробурчал людоед... и неумело улыбнулся. Вот так они и жили дальше. Мальчишка постепенно рассказал людоеду нехитрую историю собственной жизни: у него не было имени, родителей он не знал тоже и, сколько себя помнил, побирался на улицах ближайшего города. Иногда, польстившись на его хрупкость, которую только подчеркивала худоба, ему предлагали всяческие непристойности любители утех официально запретных, но подпольно цветущих пышным цветом. Только маленький оборванец обладал гордостью, более приставшей бы какому-нибудь аристократу, и всегда отказывался в выражениях таких же непристойных, как и предложенное ему. Подавали ему мало, меньше, чем другим попрошайкам, - наверное, чувствовали ту злосчастную гордость, будто бы говорившую: если выбирать между смертью и настоящим унижением, ее обладатель предпочтет смерть. Словом, в городе мальчику жилось несладко, и однажды, когда его, устало бредущего по вечерним улицам, подкараулили местные хулиганы и, избив, отобрали все гроши, которые удалось выпросить у богатых прохожих, он ушел, решил попытать счастья в других местах - мир ведь очень большой! Наверняка в нем отыщется небольшое уютное местечко и для него! В сельской местности мальчику было голоднее, чем в городе (урожай пока не поспел), но безопаснее: никто не лез с кулаками и нездоровыми желаниями. Про людоедов и их деревню у реки он, конечно, слышал краем уха, но отчего-то не боялся: возможно, думал, что удастся миновать ее незаметно или вообще пройти мимо, не приближаясь? Да вот не судьба, увы... Когда пленник и пленитель затевали беседу, мальчик поначалу обычно говорил один, а людоед внимательно слушал (ему нравился тонкий детский голосок и безыскусные истории мальчика). Но с течением времени тот принялся и сам расспрашивать людоеда о его жизни; не привыкший к общению людоед сперва отмалчивался, но мальчишка оказался настырным, потом злился и угрожал прямо сейчас откусить надоеде голову... а потом потихоньку тоже разговорился. Тем более, слушал мальчик всегда прилежно и с почтением, никогда не смеялся над людоедом за неправильно произносимые слова и корявые фразы... И вообще он над людоедом не смеялся - напротив, сочувствовал его злоключениям и уверял, что рано или поздно все станет хорошо. Про себя людоед дивился мальчишке и точно знал: он бы так не сумел. Сочувствовать тому, кто хочет его сожрать - это из ряда вон! Но, хоть и дивился, а постепенно все сильнее проникался обаянием мальчишки, и пустота в его душе тоже мучительно тянулась навстречу пленнику, будто желая с чем-то соприкоснуться. Но с чем? Это вопрос, неподвластный неразвитому людоедову разуму. Правда, сложные вопросы без ответов не мешали мальчику и людоеду с каждым днем привязываться друг к другу крепче, и людоед уже сомневался, что в назначенный день сможет съесть мальчишку исключительно со здоровым аппетитом, а не мучаясь совестью. Но он утешал себя, что до этого еще далеко, ведь мальчик откармливался ужасно медленно и пока людоеду приходилось перебиваться той же дичью, которой он кормил пленника, поскольку добывать новых людей и есть их при нем он опасался. Опасался напугать мальчика и того, что тот будет о нем плохо думать. В общем, жизнь в домике на отшибе деревни текла вполне сносно для обоих его обитателей, пока однажды не случилась беда. Людоед в тот момент опять отлучился на охоту (двери в людоедском поселении по традиции не запирались), а к нему домой нагрянули деревенские, прознавшие, что у него дома есть свежая еда. Конечно, гораздо удобнее приходить и забирать готовенькое, чем долго и нудно выслеживать одиноких человечишек в городских закоулках или с подобной же целью хорониться между грядок в огородах сельской местности! Веревку, не дающую смертельно испугавшемуся мальчику бежать, проворно перерезали несколько ножей одновременно, он рванулся вперед, на свободу, но в него тотчас грубо вцепились многочисленные руки, а изо ртов похитителей исторглось торжествующее рычание. Наконец-то они сумеют зацепить этого белобрысого выскочку, уведя у него из-под носа пищу, и заодно хоть немного утолят свой собственный голод, хотя мальчишка худоват, худоват!.. Мальчик неистово бился в без труда удерживающих его цепких пальцах и отчаянно звал, и вслух, и мысленно, до предела напрягая душу и тело, звал, но дозваться у него не выходило. Но вдруг что-то внутри него жутко, томительно встрепенулось и пробравшись наружу сквозь преграды плоти и костей, ринулось, вторым своим концом коренясь в душе мальчика, на поиски доброго людоеда. А мальчишка, будучи не в силах управлять подобным явлением, просто молча умолял: "Услышь меня! Услышь! И спаси!!!" А людоед меж тем, выйдя из дому и углубившись в лес, снова задумался над одной вроде бы несложной, но в последнее время абсолютно не дававшей ему покоя вещью: что же ему делать с его маленьким пленником? Поразмыслив над загвоздкой (недолго, но интенсивно), людоед скрепя сердце решил отпустить мальчишку. Больно уж он к нему прикипел и вряд ли сможет причинить даже малый вред, не говоря о том, чтобы цинично сожрать, предварительно убив и расчленив. Но тут снова возникала проблема. Хоть людоед больше не желал мальчику зла, он страшно боялся, что тот, стоит избавить его ногу от веревки, уйдет, даже напоследок не оглянувшись. А людоеду очень (очень-очень! прямо до невозможности) хотелось, чтобы мальчик, ставши свободным, не убежал бы тут же, сверкая пятками и не прощаясь, а продолжал бы жить в его доме, по-прежнему разговаривать с ним по душам... ну и так далее. Словом, поддерживать их отношения. Но замечтаться как следует людоед не жаждал, поскольку жизнь приучила его никогда не рассчитывать на лучшее. Поэтому он насмешливо обрывал собственные грезы, кривя рот в едкой невеселой улыбке. Наконец он посоветовал себе закатать губы и прекратить лелеять несбыточные надежды. Не сметь - и точка! Мальчик, отпущенный на волю, покинет его, а он так и продолжит влачить свои никому не нужные дни в одиночестве и забвении, всеми гонимый и презираемый... Значит, не отпускать? И сожрать, как собирался сразу? "Ну уж нет! - людоед аж встал будто вкопанный. - Все равно отпущу! Мне-то к плохому не привыкать, да людоеду и вообще ничего другого и не светит, а вот мальчишка... Его счастье еще впереди!" Додумав и где-то внутри снова ухмыльнувшись своей глупой доброте, людоед почувствовал, что подозрительность и неверие в дружбу и взаимную нежность сменяется словно бы чем-то теплым, что быстро заполняет его всего, делая воздушно-легким подобно летучим семенам одуванчика и вот-вот хлынет наружу через уши и ноздри. Новые ощущения людоеда были поистине волшебными, но продолжались они до обидного недолго. В следующий момент его захлестнула волна смертельного ужаса, он принялся судорожно озираться по сторонам, не понимая, где скрывается опасность, и тут что-то с разгону врезалось в него, просвистев в воздухе отблеском серебра, и покопошившись рядом с сердцем, уютно притихло, заполнив собой пустоту, досаждавшую людоеду столько лет. Людоед, не в силах молчать, ахнул, перепугав птиц, до сих пор мирно чирикавших на ветвях, и глянул вниз, почти ожидая увидеть в груди здоровенную дыру, пробитую загадочной штукой. Но никакой дыры там, разумеется, не было, а была тоненькая серебристая нить, торчащая прямо из тела и прихотливо вьющаяся, которая вела куда-то вдаль. Людоед в изумлении захлопал глазами, но наизумляться всласть ему не удалось тоже: в его голове зазвучал полный невыносимого ужаса голос его маленького пленника. "Спаси меня! Пожалуйста!!!" - звал он. Подобная ситуация, конечно, вызвала очередной приступ удивления, но поддаваться ему было некогда. На мальчика кто-то напал и сейчас собирается сотворить с ним кошмарные вещи! Тонкие призывы о помощи звенели в мозгу людоеда будто пронзительный набат, ноги сами понесли его назад все быстрее и быстрее... но на полпути людоед понял: он может не успеть. Тогда он сосредоточился до боли в голове и больше жизни пожелал очутиться дома. Желая, он крепко зажмурился, пытаясь так добиться еще большего напряжения душевных сил, а когда вновь раскрыл глаза, перед которыми тут же поплыли радужные круги, то стоял перед собственным крыльцом, а незваные гости-сельчане ошалело пятились прочь.. но мальчика не отпускали. Тогда людоед взревел, словно сто тысяч медведей, и ринулся в гущу толпы, круша попадавшиеся на пути тела руками, ногами, словами, полными нездешней власти над стихиями и предметами... Ярость застлала ему взор, а все его существо вело сейчас единственное устремление: спасти того, кто впервые с тех пор, как людоед родился на свет, стал ему по-настоящему дорог. Мальчик, увидев друга (да, он давно думал о людоеде как о друге!), тоже завопил нечто воинственное и ликующее одновременно. Его не волновало, спасут ли его или нет, его воодушевляло одно: людоед откликнулся на его зов - значит, и он ему небезразличен! Еще несколько минут свирепого побоища - и людоед, небрежно распихав ногами поверженных собратьев, сгреб мальчика в охапку и судорожно прижал к себе. В его сердце, разгоряченном сражением, снова всколыхнулся страх, страх перед едва не случившимся - перед разлукой навсегда. Но этот мгновенный страх сменился огромным облегчением; к тому же, мальчик, все еще дрожа, и сам вжался в него настолько сильно, что на миг людоеду помстилось, будто они единое целое, диковинное существо, состоящее из двух спаянных намертво тел, отважившихся на подобное добровольно. А на смену страху мгновенно явилось новое изумление: вкруг мальчика обвивалась точно такая же яркая серебристая нить, как и выходящая из его собственной груди! И позже, когда мальчик, поняв, что плохое миновало, чуть-чуть отстранился, людоед понял правдивость своих предположений: нить скрывалась внутри мальчика, ведя точно к сердцу, не иначе! Умение повелевать словами людоед чудом не считал, но вот это... эта хрупкая паутинка, соединяющая их надежней стальной толстенной цепи, вызвала в его неискушенной (и даже в какой-то степени неиспорченной) душе трепет, присущий свидетелям чуда истинного. А дальше людоед, по-прежнему неся мальчика на руках, двинулся в путь, чтобы отыскать наконец место, где их не станут гнать, насмехаться и всячески обижать. И, кстати, мелькнула у него идея, неплохо бы посмотреть мир, громадный, заманчивый мир, ведь в нем наверняка столько интересного! Мальчик, конечно, тут же поддержал его, и дороги их были легки, а судьба радостна. И, между прочим, они продолжаю странствовать и поныне, поэтому - кто знает - и вам когда-нибудь доведется встретить их?