Caused & Cured (Приговорен к исцелению)

Джокер знал, как заполучил свои шрамы. Всегда знал. Это вовсе не означало, что истина не менялась в зависимости от обстоятельств. Не его вина, что то, что однажды рассказанная правдивая история переставала быть таковой, когда он рассказывал ее в следующий раз. Аркхэмские доктора придерживались иного мнения. Осколочные, мозаичные воспоминания, говорили они, качая головами и карябая новые заметки в своих чертовых папках. Признак серьезного психического заболевания. Настолько серьезного, что традиционные средства бессильны. Требуются радикальные меры. Измените лицо – изменится человек. Теперь они считали, что он исцелен — исцелен, как кошка, которой удалили когти, и более не несет опасности. Ты свободен, сказали они, вышвырнув его на улицу, ты здоров, и, по очевидным причинам, мы не можем вернуть тебе твою собственную одежду и ножи, слишком велика опасность рецидива (рецидива — как будто это было болезнью), но ты свободен (по большей части). Иди, живи своей жизнью (под присмотром, разумеется). Через пару дней мы проверим тебя, чтобы убедиться, что ты никого не убил (не обращай внимания на поводок. Притворись, что его нет. Все же так делают). Они даже были так любезны, что предоставили ему оплаченную на месяц квартиру, две пустые комнаты в старом муравейнике в Нэрроуз, пока он не адаптируется, не присоединится к крысиным бегам и не найдет работу. Как щедро. Он взглянул на свое отражение. Из зеркала над раковиной смотрел незнакомец. Это был не он, нет, это не мог быть он. У незнакомца было то же лицо, что и у него, верно, даже те же глаза, но медноватого оттенка волосы этого человека были коротко острижены и чисты, и никаких изогнутых шрамов, касающихся острых скул. Жирный белый грим, свежий холст, канва для грядущих трюков, не покрывал это лицо. У этого несчастного идиота не было маски, чтобы прикрыться. Он застрял, он вынужден оставаться все время одним и тем же. Болван. Это он во всем виноват. Этот проклятый Уэйн, каждой бочке затычка. Сопливый ублюдок считает, что может швыряться деньгами, и люди будут падать к его ногам, ослепленные его белоснежной акульей улыбкой. Он считает, что может делать все, что ему вздумается, что ему принадлежит все, включая людей. Это его идея – накачать его наркотиками до умопомрачения и привязать к койке для верности. Это его идея – нанять команду вивисекторов, чтобы срезать его лицо. Чтобы стереть его шрамы так же легко, как вытирают тряпкой барную стойку. Так же легко, как вымарать прошлое. На самом деле, они не то чтобы нравились ему. Они мешали говорить, мешали мимике, иногда они вновь раскрывались, и каскады крови стекали по щекам, смешиваясь с красной краской. Они были уродливы и неудобны, они приковывали взгляды и вызывали шушуканье, где бы он ни появился. Но они были частью его. Они принадлежали ему. И никто иной не имел права вот так взять и уничтожить их. Проклятый Уэйн и все эти вылощенные, самодовольные аркхэмские тупицы. Они сочли, что работа выполнена отлично, сложный случай наконец разрешен, и, поздравляя самих себя, позировали для престижных журналов, похваляясь своей работой. Чудовища под кроватью больше нет, клоун приручен; благодаря им, дети могут спокойно спать по ночам и играть на улице. Герои дня, спасители города, ну конечно. Они думали, что могут укротить его, вылечить и выпустить на волю, в ошейнике и наморднике, заставить вписаться в толпу ручных зверьков, бегающих по кругу, как тараканы в банке. В два шага своих длинных ног он пересек крохотную затхлую комнатку и стал копаться в потрепанной картонной коробке со всякой всячиной, что он купил, нашел, или ему подарили. Чтобы начать все с начала, сказали они. Негусто, для начала. Несколько пар поношенных джинсов, в основном слишком больших для его тощей фигуры, рубашки, туалетные принадлежности. Единственная пара обуви – кеды на стертой подошве, мертвыми тушками притулившиеся в углу коробки. Жалкий хлам, ничего общего с теми стильными кожаными штиблетами с чудесным блестящим сюрпризом в подошве, что он носил раньше. Нет, эти никуда не годятся. То, что он искал, нашлось под пакетом с нижним бельем из круглосуточного магазина. Толстая, ярко-желтая даже в тусклом свете единственной лампочки пластиковая рукоятка удобно легла в руку. Тонкие полоски черной резины охватывали ее, делая похожей на гигантскую искусственную осу. Он чувствовал, как они поскрипывают под пальцами, когда он сжимает их. Даже у ос есть жало. «И почему это называют картонный резак?» — с удивлением думал он, двигая вдоль рукоятки рифленый пластиковый бегунок. Треугольное лезвие возникло, как акулий плавник, клювоподобное и хищное. Не важно, как это называется, пока ты считаешь это всего лишь инструментом для чего-то безобидного, вроде разрезания картона. В конечном счете, нож есть нож. Лезвие выдвинулось целиком, тускло поблескивая в бледно-желтом свете лампы. Он зачарованно смотрел, как блики играют на острой кромке. Двигаясь как во сне, он прошел в ванную по скрипучим половицам и щелкнул выключателем. Показалась грязная душевая кабинка и еще более грязный унитаз, но он не обратил на них внимания, склонившись к потускневшему, засиженному мухами зеркалу на расстоянии ладони от двери. Его движения стали быстрыми, резкими, тревожными, он поднял лезвие и прижал к еще чувствительному уголку рта. Одно резкое движение. Мгновенье чистого восторга. Боль. Мысль появилась внезапно, когда он согнулся над треснутой раковиной, ожесточенно дыша носом, стараясь успокоить взбесившиеся внутренности. Эта мысль заставила его рассмеяться, и он чуть не задохнулся от хохота, медное тепло крови смешалось во рту с маслянистым привкусом стали, когда он снова поднес нож к лицу, и лезвие скользнуло сквозь податливую плоть. Теперь он точно знал, как они появились.