***
Рим. Наследье Эллады, пурпур и закон, слава вечной борьбы, что собрал Колизей. Был один – гладиатор. В неволе рождён, не умевший служить и не знавший друзей, он был мастер дуэли, весёлый и злой; его гладиус пел на горячем ветру. Он был верен себе и не верил в покой, разжигая все ярче под сердцем искру. Был второй – из учёных, что жаждет ключей к основанию мира, началу начал. Он философ, оратор – везде и ничей, позабывший давно про свой дом и причал. Ему истина стала нужнее, чем хлеб – но не та, от богов, а своя, из груди. Так бывает – с лучин загорается хлев; от пожара уже никому не уйти. Начиналась война: Карфаген или Рим; войско требует крови и новых бойцов. Гладиатор уходит в сражения с ним, жёлтой медью забрала скрывая лицо, через пепел пожарищ и крик деревень. На войне пра̀вы те, кто остались в живых, протянули чуть дольше – на ночь или день. Он шагал по лохмотьям горелой травы, выживая как будто бы Марсу назло, на песке чужой кровью оставив следы. Так случилось – однажды ему повезло караваны торговца спасти от беды. Среди них был учёный... ...и дальше они разделили дорогу-судьбу на двоих. Эта дружба была крепче римской брони и уже до конца не покинула их.***
Час охоты на ведьм. Время чёрной чумы и горящих костров за спасенье души. Смрадом гнили несёт от застенков тюрьмы, и погибель за новою жертвой спешит, усмехается зло сквозь колпак палача. Был один – инквизитор. Он молод и прям, его вера острее, чем кромка меча: есть законы небес – не чета королям. Справедливость диктует поступок и смысл, и рука не дрожит, выводя приговор. Бог прощает. Но здесь – либо вверх, либо вниз, и по взмаху платка зажигают костёр. Был второй – вольнодумец, бунтарь и поэт. Пел в трактирах за грош и разбавленный грог. Он мечтал обойти целый мир, целый свет, и не знал лучше жизни, чем камень дорог. Он когда-то учил у монахов латынь и пытался узнать, как же люди живут. А потом было небо – бескрайняя синь, недовольство князей... инквизиторский суд. На допросах они оставались вдвоём, без взаимных обид, без претензий к судьбе. И поэт, что и франка не взял бы взаём, и тогда не просил снисхожденья к себе. Инквизитор молчал, слушал барда рассказ про дорогу и цель, про свободу и прах, про удачную ложь, что в толпе прижилась, про людскую молву и удушливый страх перед тем, кто сильней... ...и позволил на миг безоглядно поверить опасным словам. Страх неведом тому, кто прозренья достиг, кто к свободе своей добирается сам. Настоящая дружба не для дураков. Растворяется тенью церковный зарок. Бард ушел на заре, улыбаясь легко, и на первом костре индульгенцию сжёг.***
Девятнадцатый век. Через Север и Юг протянулась война, жадно скаля клыки. Целый мир разделился на "враг" и на "друг" – слишком цели разнятся... и слишком близки. Батареи, мушкеты, заставы огней – проиграешь в тот миг, когда дрогнет рука. Кто бы смог разрешить, чья же правда верней, чей достойней пример, чтоб остаться в веках? Был один – из южан. Хладнокровно-сухой, презиравший чужих, слабаков и глупцов. Для него вся война была просто игрой, отличаясь лишь численностью мертвецов. Он шёл первым в строю, первым брал на прицел, выживая в боях, где любой бы погиб. Говорили – у неба, должно быть, есть цель, раз его раз за разом обходят враги. Он не верил ни в небо, ни в бога, ни в ад. Был второй – северянин. Он искренней всех ненавидел войну и стрельбу из засад. Пусть убийство врага – уважительный грех, все равно это грех. Но долг требовал жертв. Он остался на гарью пропахшей земле и на время забыл корабельную верфь. Их отряд растворился в предутренней мгле – это будет потом: расставанье и боль, поиск нового смысла и новых дорог. А пока была честь, табакерка и соль, динамитные шашки и выпитый грог. Их свело в Теннессѝ. Под ружейным огнём, где глаза разъедало от дыма до слёз, они друг против друга стояли вдвоём – и не верили словно, что это всерьёз. Револьвер на осечке – так, может, судьба, и второй раз не стоит её проверять? Северян созывает в атаку труба, и южанин, шипя, поминает их мать, но не делает выстрел... ...а через пять лет, когда всё утряслось и осело в пыли, они встретились вновь, будто помнили след, и уплыли на запад до новой земли.***
Настоящее. Тянут витки провода, на планету накинута чуткая Сеть. И, казалось бы, тем, кто прошёл сквозь года, будет трудно друг друга узнать и успеть. И казалось бы, всё это – сон и мираж, ненаучный фантом, небиблейский сюжет... Но весь мир, обозначенный префиксом "наш", отмечает пункт встречи в шальном вираже. Я смотрю на тебя – каждый шаг, каждый жест так безумно знакомы, что тянет в груди. Наши тысячи жизней и тысячи мест, что остались во времени там, позади, воплощаются здесь в ослепительный взрыв... я не смог бы без этого жить и дышать. Я пошёл бы с тобой на последний прорыв. Потому что без этого гибнет душа. Ты мне смотришь в глаза иронично-легко; а на радужке – отблески прожитых лет. Ты бунтарь и наёмник, и мастер клинков, ты спускал тетиву и взводил арбалет, и тебя обходили за милю враги. Тебе жизнь расстилала то камень, то шёлк. Но случись выбирать и из тысяч других, я бы друга вернее себе не нашёл. Разве это так важно – эпоха и век, если знать, что стоишь за моею спиной? Может, так и сдают вечный квест "человек" – одному не пройти, разве только с тобой. Может, в этом и смысл – корреляция душ, где ты слышишь всегда, как два сердца стучат в самых ярких огнях, в лютом холоде стуж; где ты ра̀вно привык говорить и молчать – он поймёт. Без условий. Без "ну" и "авось". Мы доверие там оправдали на сто. Эта правда проходит навылет, насквозь, и нам кажется слишком безумно простой. Нам слова не нужны – полужест, полувзгляд – в отраженья друг друга вливается свет. Я умею с тобой не бояться преград. Ты умеешь со мной находить свой ответ. Так вписали нам мойры, судьба или рок? Ты смеёшься – "неважно"; и машешь рукой. Впереди ещё столько осталось дорог, зов которых давно заменил нам покой, стал мучительно важен... ...Веди на звезду. Ветер встречный; держи посильнее штурвал. Размечай свой маршрут. Я же рядом пойду – что бы ты ни решил. Что бы ты ни избрал.