Чернильный дождь

На каменный пол темницы капает чернильный дождь. Шкура волка пахнет испорченной кровью и чем-то кислым. В темноте камеры, куда не пробивается свет из крошечного зарешеченного окошка, Финрод почти ничего не видит. И не надо сейчас освещения, никаких коптящих факелов, с которых капает раскаленная смола, ни свечей с их обуглившимися и распухшими от огня фитилями — ничего не надо. Время не то чтобы остановилось, оно все идет, секунда за секундой, минута-час-год-вечность, но слишком медленно. Как по мутной воде, как по недозастывшей на ветру грязи. Медленно, протяжно, как во сне, длинном и тяжелом, от которого невозможно проснуться. От боли во всем теле — во всем том, что еще можно назвать телом, хоть и с натяжкой, — пространство плывет перед глазами. Тела уже толком нет, Финрод его, во всяком случае, целиком не чувствует. Видит себя словно со стороны, через кромешную темноту, прорезанную красным свечением. Непонятно откуда оно взялось. То ли это предсмертные галлюцинации, то ли просто глаза застилает кровь из рассеченных век — непонятно, да и неважно как-то уже. Он рассматривает себя откуда-то сбоку, не понимая, как это вообще возможно так, что еще минуту назад был чем-то целым, чем-то связным. Что способно двигаться, хоть и заковано в цепи, способно мыслить, говорить что-то — способно хоть как-то жить. Этого сейчас нет, оно смешалось с грязным полом, волчьей шерстью и темнотой. Финрод с трудом поворачивает голову. Волосы застряли в полу, в щелях между камнями. Выдернуть больно, да и слишком неприятно это чувство — само осознание того, что они натягиваются до предела, вырываются с корнем из кожи, а потом от них уже и не остается ничего. Вот, только что, минуту назад были золотые пряди, а сейчас просто противная серая дрянь, перемешанная с пылью и уже засыхающей кровью. А повернуть голову все-таки надо, без этого слишком больно, просто до потери сознания. На виске разорвана кожа, так, что даже виднелась бы кость, будь тут хоть немного света. Нормального света, обычного дневного, или хотя бы от пламени, не этого призрачного красного сияния, но лучше не надо. Слишком страшно на это смотреть — на то, что минуту назад еще было тобой, а отвести взгляда все-таки не получается. Откуда-то слева, сам не понимая как, он все смотрит и смотрит. Говорить не может: горло сводит судорогой, и во рту какой-то противный кисло-соленый привкус. Волосы все-таки остаются на полу, ничего не поделаешь, зато голову повернуть удается. В рану больше не тычется волчий нос, нет больше этих прикосновений. Он оглядывает себя с нового ракурса, видит Берена, что застыл над ним в какой-то странной неестественной позе, видит самого себя, и чуть было снова не проваливается в кромешную темноту хлынувшего в сознание ядовитого кислого ужаса. Тела у него больше нет. Разорвано в клочья. Какая-то слабая ничтожная жизнь продержится еще несколько секунд, не дотянет до минуты. Сейчас, в этом замедленном времени это кажется бесконечным ожиданием. Для Берена это, скорее всего шок, все проходит быстро, как удар молнии, а для Финрода все тянется, течет, как мутная вода по неровной земле. Свечение вдруг вспыхивает откуда-то сверху, и на эльфа накатывает новая волна боли. Непонятно, что это за образы, откуда все-таки эта краснота, вроде бы она только жжет, тычет в рваные раны от когтей грязными закопченными иглами. А спустя мгновение кажется, что без нее и жизнь-то погаснет, уйдет в черноту и больше ничего не будет. И не надо, быть может, хватит уже этого ужаса, потому что ничего не станет как прежде. Он не выберется, не поправится, потому что нечему уже поправляться. Левая нога почти оторвана — кость разломана ударом волчьей лапы — и болтается на лоскутке кожи. Финрод ее и не чувствует почти, но с этого ракурса, в этой красноте удается разглядеть. Кровь кажется черной, отвратительно поблескивает, чтобы через секунду пролиться на пол и превратиться в липкую гадость, что разлита уже везде, и даже на стены попала. От нее идет странный кислый запах плесени, ржавчины и болотной тины, и от этого мучительно сводит все то, что еще осталось и продолжает какое-то жалкое подобие жизни. Финрод чувствует, как на лицо падает капля. Всего одна, холодная и маленькая, но очень тяжелая. Он не знает, что это; далекий голос сознания, забившийся в самый угол мозга, шепчет, что она, наверное, сорвалась с потолка — здесь ведь слишком влажно. Просто вода, никакой грязи, кислоты или яда. Сорвалась, пролетела по затхлому воздуху, наполненному призрачным светом, сыростью и кровавым дымом. Финроду даже кажется, что она уже и водой-то называться не может — слишком темная, слишком пропитанная всей этой гадостью. Были бы у него силы еще хоть немного мыслить, он бы подумал, что это не капли с потолка, а странный неестественный чернильный дождь. Сознание приходит в норму, словно из глаз откачали воду, что замутнила зрение. Финрод видит стены темницы, сложенные из кривых мокрых камней, видит задушенного волка. Перекошенная морда смотрит сквозь него, а разорванная пасть скалится черными гнилыми зубами. Эльф видит все не со стороны, а своим теперь уже единственным глазом. Берен вроде бы пытается ему что-то сказать, но в голове стоит странный шум, похожий на вой расстроенных флейт. Он тянется к нему, целую вечность, как сейчас кажется в этом замедленном мире, просто чтобы дотронуться до кого-то, кто еще, может быть, увидит чистое небо. Финрод на это, во всяком случае, надеется. Надеется, что Берен не погибнет тут, как он, выберется, спасется. Хотя бы на несколько мгновений, чтобы увидеть свет, жизнь и просто что-то прекрасное. Что-то чистое, не забрызганное отравленной кровью, грязью, паром и клочками вырванных волос. Пробегает шальная мысль, в один миг заполнившееся все: Эру, почему здесь так грязно? Это слишком низко, отвратительно и просто позорно. Ему не выбраться отсюда никогда, уже и нечему, от него мало что осталось. Неужели ему суждено сгнить тут, в этой сырой яме, чтобы его сожрали крысы? Эльфы не должны так умирать, уже даже забывая свет Валинора, не должны… Берен осторожно кладет его голову себе на колени. Не замечает, как снова с мерзким тянущим звуком вырываются остатки волос, не видит ничего в этой ослепляющий темноте. Для него не играет призрачными бликами это зловещее алое сияние, а Финрода оно уже утомило, отзывается во всем теле страшной болью, словно жжет огнем, капает растопленным воском на разодранную кожу, хотя куда уж хуже-то. Уже нет сил это терпеть. Финрод уже даже не думает ни о чем, а лишь надеется, что осталось ему недолго, и не вспоминает, что минуту назад такие мысли проткнули бы ледяным копьем его сердце. Он продолжает тянуться к Берену, это стоит огромных усилий, преодоления немыслимой боли, когда под кожу забивается застаревшая грязь с пола, преодоления ужаса, когда сам движешься, а нога остается на месте, оторвавшись уже окончательно так, что торчащая кость словно нарочно подставляется под красный свет. Показывает себя, кричит страшной болью по каждому нерву: посмотри, ты уже не можешь даже называться эльфом, ты просто растерзанный труп, почему-то еще дышащий! Финрод пытается зажмуриться, хоть и очень тяжело это, и все-таки дотрагивается до руки Берена. Осторожно, почти неощутимо, потому что иначе снова нахлынет ужасная боль, пронзит все остатки тела, начиная с руки с неестественно вывернутыми пальцами и стертыми в порошок суставами. — Берен, — еле слышно хрипит он, — что сейчас… А он молчит. Может и говорит что-то, мыслями или изломанными отчаянием словами, говорит, но не слышно. Слова красивы, звучат каплями родниковой воды посреди зловонного подземелья, а Финрод не слышит. В этой его жизни уже не осталось чистоты — свечение блекнет, смещается куда-то в левый верхний угол. Не забирает боль с собой, ее все так же много, только видно все хуже становится. Из угла доносится шуршание, топот крохотных лап. Крысы, наверное, добрались до останков тех, кого волк все-таки успел растерзать, заползли в опрокинутую гнилую бочку, куда Финрод с Береном сложили остатки непрожеванных костей. Или это просто кровь стучит в висках, пульсирует, выплескивается тяжелыми каплями — и чего же ей не успокоиться? Уже нечистая, уже отравленная ядом с волчьих когтей, грязная, как все в этой темнице, как липкая гадость на полу, вода на потолке, как неестественный чернильный дождь. Эру, почему здесь так грязно? Почему здесь нет ни капли чистоты, думает Финрод, почему я не слышу слов Берена, почему в эти последние невозможно растянутые секунды жизни я вижу только эту отвратительную грязь и страшное красное сияние, так похожее на свет сильмарилла, брошенного в лужу моей собственной крови? Эльфы не должны так умирать, не должны… И гаснет. В одно мгновение исчезает эта зловещая краснота, и даже боль отступает. На какую-то секунду, или даже на несколько, они уже не тянутся так долго. Эльф распахивает единственный оставшийся глаз, видит, Берена, наклонившегося к его лицу. Тот говорит ему что-то, какие-то теплые слова, приятные и мягкие. Нет больше боли, этой сжигающей агонии, хоть и до сих пор грязно, пахнет плесенью, сыростью и чем-то кислым. Если только попробовать встать, если только… Рот разорван случайным взмахом лапы, прикосновением волчьего когтя, и лицо эльфа теперь искажает странная ухмылка, но даже несмотря на нее, на сведенное судорогой горло и гадкий привкус во рту, он находит еще силы для пары слов. — Берен, — шепчет Финрод, — я сейчас почему-то отца вспомнил. Я его увижу еще? Друг что-то говорит ему — что-то утешающее, теплое. Да, обязательно, конечно так будет, только дождаться надо. Отец там, где светло, где лазурные волны великого моря омывают чистые берега Валинора. Там, где нет этой ужасной сырости, этого затхлого воздуха и ужасающего красного свечения. Говорил бы еще, но больше нет толку. Кровь из раны на виске уже не пульсирует, она ровно стекает и превращается в грязь на полу. Вокруг разом становится тихо. На каменный пол темницы капает чернильный дождь.