Псевдоним вдохновения

- Вы так давно не входили в эти двери, Родерих. Я, наверное, соскучился бы по вашему усталому лицу, но, боюсь, такой возможности меня лишило британское ворчанье над ухом. Мои организационные навыки подверглись суровой критике со стороны этого не менее сурового джентльмена, – француз картинно пожал плечами, прекрасно понимая, что это представление не будет оценено измотанным, но отчего-то необычайно довольным собой Родерихом. - Безумно рад тебя видеть. Уверен, произведение вызовет необычайный фурор, и твое имя снова станет привычным на наших устах. И наш необыкновенный джентльмен в кои-то веки потеряет дар речи. Не разочаруй публику, mon cher. И дай мне, наконец, возможность полюбоваться его ошарашенным лицом… Уже с полмесяца слова, произнесенные бодрым голосом Бонфуа, стали самым страшным кошмаром австрийца. Каждый день начинался с того, что он корил себя – подчинившегося легкомысленному зову музы – и отсчитывал дни до того момента как претерпит на глазах у изумленной толпы свое головокружительное фиаско. Неизвестный ему британец наверняка вдоволь посмеется над ним. Хотя, если брать в расчет беспечность Франца, то тот наверняка устроил целую драму на пустом месте – наверно незнакомец был просто слишком серьезен в своих поручениях. Обычно это качество не обходило и его стороной, но... *** Тонкий шлейф вдохновения растворился в тяжелой атмосфере, царившей в комнате, словно скрываясь от гнета хмурых стен. Рука предательски дрогнула, с кончика пера начали поспешно падать капли, увлеченно пряча под следами чернил один из циклов произведения, с трудом вырванный из головы. Родерих тяжело вздохнул, изнеможенно убирая прядь волос со лба. Предчувствие било во все колокола, грозно вещая: он упустил. Выпустил наружу единственную возможность выкарабкаться из долгов. Ему ведь всего лишь надо было закончить произведение, но коварная подножка Фортуны состояла в том, что он испытывал к собственному сочинению лишь громадное, непривычное для него отвращение. Он давно нашел этому объяснение: ноты на листе царапались неохотно, а воспроизводились на расстроенном пианино глухо, лениво, без обычного вдохновения. Звуки композиции оставляли его сердце равнодушным, и такая родная и привычная порой эйфория не обволакивала его сознание. Отчего-то однажды он возненавидел каждый такт, все переплетения нот, ритма и характера мелодии. Проигрывая эти мелодии снова и снова, он каждый раз убеждался, что чувствует к ним неописуемое равнодушие. Будто весь день занимался непосильной работой и теперь все просто валится из его рук, вынуждая прилечь на продавленную кровать. Разум наставлял Эдельштайна взяться за перо и, вдохнув пыльный – явно мешавший творческому процессу – терпкий воздух, продолжать. Давно пора. Он с трудом пытался стереть из памяти недовольное лицо Ваша, который и слышать не хотел, чтобы Эдельштайн бросил произведение, не доведя его до ума. Если бы полировать ненавистные ноты было так же просто, как чистить истоптанные ботинки влажной тряпкой… В чем заключалась его проблема, Родерих не мог понять. Он с воодушевлением воспроизводил сочинения величайших композиторов, иной раз переигрывая мелодии на свой лад, быстро привыкая к собственной интерпретации. За все то время, что ему дали на окончание произведения, на клавиши пианино просилось неисчерпаемое сочетание нот, но ни одна не была отобрана для того, чтобы быть перенесенной на скудные листы, чуть пожелтевшие от длительного хранения в ящике стола. А ведь он помнил, что когда первые четыре листа, сплошь исписанные нотами и поправками с двух сторон, были закончены в один вечер, он испытал давно забытое покалывание на руках. О, подобное можно прочувствовать лишь тогда, когда даже твое подсознание понимает, что ты сотворил шедевр. Буквально из ничего собрал на невидимую нить свои идеи, взгляды, вдохновение... Родериха же накат немыслимой волны вдохновения и надежды на более-менее приличное существование потряс настолько, что, в волнении прикрывая глаза, он мог детально предсказать, какое впечатление произведет его творение. Ведь его хваленые порывы к совершенству посещали его ничтожно редко, словно считали нужным совершать визиты лишь для того, чтобы не быть забытыми и уничтоженными на корню. Но вскоре, после его заявки на выступление на одном из благотворительных концертов, весь его накал сошел на нет. Словно кто-то решил вдоволь посмеяться над ним и стереть все его чувства в одно мгновение. - У тебя просто творческий кризис, – упрямо стояла на своем Елизавета, когда нашла время, чтобы навестить его. Расстояние не позволяло им встречаться чаще, чем это было необходимо, но в тот раз встреча прошла необычайно суматошно, – тебе стоит где-нибудь развеяться, а то, как ни зайду, вечно сидишь в четырех стенах с огромными синяками под глазами. Оттого и не пишется тебе совсем. Насчет творческого кризиса Родерих мог бы поспорить, так как его голову постоянно мучили невероятные, совершенные композиции. Однако ж абсолютно не подходящие его крупному произведению… Но высказаться вслух поперек мнению девушки не позволяло воспитание. И усталость, точно. Обычно он старательно соблюдал свой режим сна, однако в последние дни бессонница сочла нужным составлять ему ночную компанию, уютно устроившись на подоконнике у самого окна, сокрытого плотными шторами. Зато нервничал он один, так как его гостья не мучила безрадостными советами - уж на этом она заслужила благодарный поклон. К сожалению, он понимал как никто другой, что, если к выступлению произведение не будет завершено, вес его фамилии навсегда раскрошится в памяти поколений людей, а сам он выставит себя на посмешище. Он обязан найти в себе силы, чтобы заставить себя сидеть у этого обшарпанного стола, смягчить пламя керосиновой лампы и корпеть над очередным тактом, усиленно вспоминая, о чем он вообще хотел рассказать этим произведением. Наверное, зря он поддался безрассудному порыву – вселил в самого себя веру в свой постыдный талант, который он даже выразить в сочинении не способен. Ему стоило уехать отсюда как можно скорее, сбросить вымышленный груз непризнанного гения с плеч и потерять себя в огромной толпе. Серые и пресные люди великодушны, они быстро примут его к себе, окрашивая все его истинное «я» в такой же безобразный и скучный цвет. И почему он не такой же простой, понятный, как и большинство людей вокруг него: привыкший воспринимать чужие чувства через звук их голосов. Менять свой взгляд и заставлять себя рассматривать мир с другого ракурса он попросту не умел. *** - Andante… molto espressivo…* Родерих не помнил, когда заметил, что беспокойно напевал что-то сквозь сон. Просто в определенный момент он начал с легкостью различать грань реальности и владений Морфея, оттого и поспешил подняться и на неровных ногах приблизиться к столу. Сердце сбивчиво колотилось в груди, словно в преддверии исполнения самых смелых иллюзий, а рука заметно задрожала, стоило ему только прикоснуться к мечтательному перу композитора. Эдельштайн глубоко вздохнул, мысленно поставил перед собой задачу сосредоточиться, дабы нацарапать, наконец, жизненно необходимые ему ноты. И вот, когда ему показалось, что он нашел нить Ариадны, которая приведет его произведение к кульминации, его ушей коснулся цепкий звук чужих коготков, заставивший содрогнуться от неожиданности. Животных он у себя не держал – они были привередливы в уходе, еде, а у него на все это не было ни терпения, ни денег, ни времени. Ему вполне хватало визитов Гилберта, считавшего своим долгом хоть редко, но «почтить своим вниманием одинокого музыкантишку». Вот уж с кем терпения нужно накапливать с целый вагон. Нарочито небрежно засучив рукава, Эдельштайн медленно повернулся и опустил взгляд на пол. Так и есть. Тень прошмыгнула в небольшую щель у двери, оставляя после себя путь из непонятных крошек. Странное дело, разве в его комнатушке осталось что-то съестное, на что еще могли были позариться крысы? Тем не менее, с глухо бьющимся сердцем, он предпочел не обращать внимания на этот казус и сосредоточиться на произведении. Отвлекаться из-за подобной мелочи – только голову лишний раз морочить. Едва кончик пера прикоснулся к нотной строке, он почувствовал столп холодных мурашек по спине. В кои-то веки ему хотелось отбросить свое воспитание в сторону и завыть от отчаяния, предоставив в качестве оправдания чутким соседям неудачное забивание гвоздя. Молотка, правда, у него не было. Да и он предпочитал избегать эту работу – по мере возможности – чтобы пальцы, приученные к творению и воспроизведению искусства, не подвергались лишнему испытанию. Такое состояние было вполне обоснованным. Ведь мелодия, которая отчаянно не хотела быть закованной в цепи его мыслей и так гармонировала с основной темой его композиции, просто банально выветрилась из головы, стоило ему только отвлечься на одно мерзкое существо, покусившееся на последние запасы съестного. К слову о еде. Кажется, ему снова придется попросить Лиз об одолжении. Наверное, приносить незадачливому композитору еду, затариваясь на своем рабочем месте – в небольшой кофейне, уже давно претендовало на звание традиции. По крайней мере, в понимании девушки. Когда дело касалось собственного здоровья, Родерих предпочитал отключить разборчивость в еде и просто принимать то, что есть. Особенным он считал то, что цена, которую Елизавета считала приемлемой, – искренняя благодарность в его усталых глазах. *** Когда в его голову перестали лезть даже незанимательные вариации мелодий, Родерих понял, что его состояние ранее – просто детский каприз, который было бы неудобно примерять на самом себе. Сейчас он был просто не в состоянии творить что-то. И ладно бы это случилось в любой другой, ни на что непохожий день, но нет – подлянка ждала его прямо на пороге комнаты, восторженно что-то шелестя тишиной об огромном количестве гостей. - Это просто... волшебно! – Бонфуа в возбужденном волнении перескакивал на свой родной, французский язык, при этом тщательно рассматривая комнату. – Хо, смотрю, у тебя тут творческий беспорядок, Эдельштайн, м? Необычно для тебя, правда. – Француз провел пальцами по поверхности стола и мягко усмехнулся, обнаружив на перчатках густой слой пыли. Незаметно отряхнувшись, он подошел к австрийцу, привычно перешагивая через потрепанные книги и кипы тряпок, сложенные в аккуратном беспорядке. - Обычно тут все гораздо хуже, ибо ты совершенно забываешься в томном порыве мечтаний… - Твоя правда… - Родерих все не решался сказать французу, увлеченному рассказами о предстоящем концерте, неприятные новости о том, что, кажется, его выступление отменяется. Может, если повезет, ему придется исполнить произведение Бетховена или Моцарта, быть может, Листа… Но в таком случае, насмешки со стороны присутствующих и неизвестного ему британского ворчуна не заставят себя ждать. Неловко теребя манжеты на рукавах, Эдельштайн поднял глаза и с жаром выпалил. – Мое выступление действительно настолько важно? - М? – Бонфуа отвлекся от напева нот рокового произведения, которое нашел в ящике стола, судя по всему, до этого просто яростно захлопнутом. – Конечно, мой дорогой друг, конечно. Даже не сомневайся, с этим, - он воодушевленно потряс мятыми листами перед носом австрийца, - мы потрясем весь зал! И Артюра тоже, да. Ты сомневаешься в себе? Знаешь, иногда ты можешь быть по-настоящему очарователен. - Я… - Нетерпеливо вырвав из чужих рук собственный бессмысленный труд, он поспешно произнес. – Твоя манера разговора… мне надо вернуться к работе. - Я все равно здесь, чтобы проведать тебя. – Вытащив из кармана жилета часы, француз бросил на них дежурный взгляд – судя по всему, интерес ко времени у него пробуждался в последнюю очередь. – Передай Лиз мое самое душевное поздравление, хорошо? Интересно, - напоследок спросил Бонфуа, бросив заинтересованный взгляд на захламленную комнату, - где именно здесь скрывается остаток твоего шедевра? Казалось, что француз ничего не заподозрил, когда не получил ответа. Лишь что-то пробормотал про скрипучие половицы и ужасно крутые лестницы, но это было в его стиле – чувствовать собственное превосходство в подобных местах. Родерих проводил незваного гостя до двери, даже не потрудившись запереть ее. Вытаскивать спрятанные в книге страницы, со скучными – как ему казалось – набросками продолжения варианта композиции, он не спешил, поскольку знал, что собираться с мыслями ему придется долго. И, кажется, он только что подписал себе договор сомнительной славы. Что ж, по крайней мере, чай – хоть и порядком уже остывший – до сих пор приходится ему по душе. Если прикрыть глаза и сделать смелый глоток, можно ошибиться со вкусом и представить, что пьешь донельзя дешевый кофе. Ему это всегда удавалось легко, так как лучше всего он воспринимал мир на звук; вкус же имел для него стандартные окраски спектра. - Продолжения даже в голове-то нет. – Чуть слышно пробормотал Родерих, неожиданно заметно побледнев, словно в первый раз к нему пришло осознание этого пугающего факта. Кажется, до его собственного Ватерлоо* осталось совсем немного. Четыре дня. *** Можно было сделать вид, что он страшно корпит над своим сочинением и прогнать этого гуляку, сославшись на свое дурное настроение. Увы, но последний знал его слишком хорошо, чтобы поверить его старательной игре в занятость, но вот плохое настроение австрийца заинтересовало его с самого начала. Зря он не запер дверь, в самом деле. - Смотрю, ты совсем зачах, лишь только моя великолепная персона отвлеклась, забыв одарить своим драгоценным вниманием твое нищее существование. – Гилберт Байльшмидт самодовольно рассматривал бардак в комнате, явно беря себе на заметку с добрый десяток причин, чтобы позже беспечно язвить в адрес музыканта. За последние пять минут «Портрет Дориана Грея» оказался на своем законном месте – рядом с небольшим томиком сэра Артура Конан Дойля «Записки о Шерлоке Холмсе», который был здесь с незапамятных времен – прошлый жилец комнаты не хотел утруждать себя лишним багажом из книг, каких здесь было немало. – Мог бы хотя бы подготовиться к моему приходу и спрятать этот хлам в шкаф. - Работаю. – Честно говоря, Родерих с самого начала знал, что подобный выпад – слабый аргумент для самолюбия Байльшмидта. - Не вижу в твоем безделии ничего такого, что помогло бы тебе не заметить мое приближение к твоему скромному обиталищу. Скверно живешь, кстати. Хоть бы окна открыл, что ли. – Гилберт в самом деле хотел сорвать эти дурацкие шторы, из-за которых даже сейчас – средь бела дня – приходилось довольствоваться светом керосиновой лампы. Исполнить свою миссию не составляло никакого труда, вот только отрешенный голос знакомого заставил его повременить с решением. - Свет и весь этот шум меня очень отвлекает. Я итак старался тратить все свое время только затем, чтобы закончить сочинение, которое поможет выдернуть меня из долгов. Но, увы, сейчас для меня оно исполняет роль прощального платка, который я вижу с «непотопляемого лайнера»*. – Весь настрой, который он все пытался как-то обуздать правилами воспитания и собственными мыслями, начал рушиться на глазах, потеряв самое важное – опорный фундамент. Подобное не раз случалось, когда рядом с ним находился этот назойливый тип. - Неудивительно, что тебе не пишется, музыкантишка. - Почти любовно, словно неразумному ребенку, произнес Гилберт, нахально потрепав волосы Родериха. – Закрылся в четырех стенах и еще дуется, что никакое вдохновение ему в руки не идет. - Я выходил, чтобы попросить Лиз принести чая в следующий раз. – В смятении произнес Эдельштайн. В слабой попытке оправдаться, он указал на кружку, содержимое которой уже покрылось тонкой пленкой. Кажется, он чересчур увлекся планами извинений перед Бонфуа и Вашем. А ведь он действительно выходил к Лиз, но благополучно столкнулся с нею на выходе из дома. Оба решили, что так даже к лучшему, поскольку девушке было куда спокойнее, когда ее друг не метался в бесчисленных попытках найти дорогу домой, а самому незадачливому композитору не хотелось лишний раз показываться на улице – яркий свет в последнее время был для него непривычен и резок. Естественно, столько времени он провел практически взаперти. - Твои оправдания заранее были обречены на грандиозный провал, – и, не оставляя в себе ни капли загадочности, Байльшмидт заверил. – Лиз сама меня попросила вытащить тебя на улицу, ну, или просто развлечь…в разумных пределах. – Отчего-то на последних словах он содрогнулся, словно вспоминая действительно нечто страшное. Родериху на некоторое мгновение даже любопытно стало: с кем его познакомит девушка, если он перешагнет незримые границы приличия? - Не могу. Я действительно не знаю, что делать со всем этим, Байльшмидт. Это…просто отвратительно! Мое произведение недостойно даже быть исполненным самым захудалым ансамблем во всей Европе! - Ты точно дурень, музыкантишка, раз так спокойно порицаешь себя, не попытавшись выцарапать вдохновение из «ничего»! Посмотри, - австриец изумленно заморгал, когда комната вокруг вдруг стала расплывчатой, а лицо Байльшмидта таким, словно кто-то настойчиво пытался замазать его черты краской, но поленился и бросил все дела на половине занятия. - Я даже в твоих чертовых очках не могу разобраться, что для тебя значит этот набор непонятных закорючек. И вообще, когда ты протирал их в последний раз? - Мне в них и так удобно. - Угу-м, потому и щурился постоянно, когда я говорил с тобой. - Мне просто…было не до этого. *** «Ничего он не понимает» - думал про себя Эдельштайн, когда снова остался один. Сквозь стекло в комнату проникал свет от фонаря, к которому Родерих до сих пор – за два года проживания в этой тесной комнатушке – не мог заставить себя привыкнуть. Керосиновая лампа была нагло позаимствована возмутительным гостем его беспокойства. Гилберт объяснил свой поступок тем, что ужасно не хотел, чтобы «ленивый музыкантишка» лишился своей крыши над головой вследствие пожара. Стол был завален кипами бумаг и черновыми вариантами его произведения. Рука отстраненно макала перо, оставлявшее пятна на обшарпанной поверхности стола, в старую чернильницу. «Беспардонность и грубость – явно в его характере». - Грубый… Шумный… Лишен должного воспитания, – Эдельштайн попытался отвлечь себя от мыслей о Байльшмидте напевом собственной мелодии, но это мало чем ему помогло. Подавив зевок, он продолжил гипнотизировать взглядом чистый нотный лист. – Ваш явно не будет доволен тем, что я так легко сошел с дистанции. Лили разочаруется, а Лиз… - вспомнив свою боевую подругу, которая всегда советовала ему держать улыбку на лице, он нервно сглотнул, - Лиз явно не лишит себя удовольствия выразить на мне свое недовольство. Как будто вдохновение найти так просто, в самом-то деле. Это же не ребенок какой-то: вдохновение сластями и играми не заманишь. – Вспыхнувшая в сознании картина того, как творцы в бесчисленных попытках стараются привлечь «капризного ребенка» к себе, заставила его почувствовать себя неловко. Потому как сдержать смешок, казалось, было просто невыполнимым. – «Открой окно, а то сидишь как в темнице». Было бы странным, если бы все дни до концерта я провел на улице. – Он нарочито небрежно поправил очки и с изнеможенным вздохом взял последний лист, которому он уже успел дать особое название – «творческий тупик». Ведь именно на последнем моменте он и застрял. – Череда шестнадцатых, пауза… - медленно проговаривал Эдельштайн, скользя взглядом по аккуратно написанным нотам, - триоль и октавный переход к фа-диезу. Фа-диез. Было бы уместнее использовать что-то более… - в ушах отчего-то пробудился знакомый грубый смех, - завышенное. Дубль-диез* придется как нельзя кстати. – Увлеченно что-то про себя напев, Эдельштайн устало закатил глаза. – Подумать только, я исправил что-то благодаря смеху этого… настырного. Однако, несмотря на последнюю мысль, Родерих провел последние дни, склонившись над столом и усердно макая перо в чернильницу, сосредоточенно хмуря брови, не замечая, что кончики пальцев и щека – после его неудачной попытки заснуть прямо на рабочем месте – были все в чернилах. Из головы совершенно не хотели вылезать язвительные комментарии Байльшмидта, его бесцеремонное поведение, наглое «заимствование» лампы и прощальный щелчок по носу с пожеланием не возиться с этим с таким выдуманным усердием. - Делай так, как считаешь нужным. Великий разрешает, ясно? *** «Поверить не могу. Я нашел вдохновение в самом бесцеремонном и грубом типе, которого я когда-либо встречал и терпел за всю свою жизнь». – Мысль кометой пронеслась в голове австрийца, когда он с нервным возбуждением пожимал руку какому-то незнакомцу. Франциска за его идеально выпрямленной спиной он заметил достаточно поздно: тот всем своим видом намекал, что перед ним тот самый британец, о котором он успел наслушаться от француза за все это время. Удивительно, что и перед его выступлением Бонфуа не счел нужным умолчать хотя бы пару слов о нем. - Надежды, которые мы возлагали на вас, оправдались, мистер Эдельштайн. – Казалось, что Артур Керкленд говорил нехотя, словно того требовали его рабочие обязанности, но Родерих умело уловил в интонации англичанина одобрительные нотки. Если бы он не был так скуп на эмоции, быть может, выразил бы свои ощущения по поводу прослушанного произведения – сонаты – более бурно и выразительно. Нет, тогда бы Родерих, едва держащийся на ногах, точно бы струсил и поспешил скрыться с торжественного мероприятия. – Мистер Бонфуа, - невозмутимо продолжал Артур, незаметно для себя напряженно нахмурившись, - убеждал меня в том, что вы произведете сегодня фурор. Рад, что слова этого…немного легкомысленного человека оказались правдой. - Держу пари, музыкантишка, что он хотел ляпнуть что-то более грубое. Ты ведь тоже так думаешь, да? – Вот так, без приветствия и без какого-либо знака Гилберт Байльшмидт счел своим долгом повиснуть на ошарашенном австрийце и заставить англичанина, смерившего его внимательным взглядом, скрыться в неизвестном направлении. Бонфуа также скоропостижно ретировался. - Не думал, что ты решишься посетить подобное мероприятия. – Недовольно пробурчал Эдельштайн, убирая чужие руки со своих плеч. – Ты же всегда говорил, что подобная скука – не удел таких как ты. - Не строй иллюзии, Родерих, я здесь исключительно ради тебя. – Ослабляя узел непривычного для него галстука, он одарил своего слушателя ворохом речей. – На твое знакомство с публикой я задержался, однако, обеспечил тебе моральную поддержку, чем не повод для лишней похвалы для меня? - Ты никогда не найдешь в себе силы успокоиться. – Что ж, по крайней мере, тема, которую австриец сделал нарочито неугомонной и стремительной, явно будет иметь истинный характер своего вдохновителя. – Твои идеи заразны. - Х-хей, я лишь вижу в тебе кого-то, кто избавит меня от скуки. Лиз-то уже уехала, сразу после того, как чуть не задушила тебя своими восторженными поздравлениями. А дразнить Франца сейчас не имеет смысла: он все равно повернет любой разговор только в одну степь. И даже не делай такие изумленные глаза – ты прекрасно знаешь, о чем я. - Я и не пытался. Улица дышала необъятной суетой. И это сейчас, когда большая часть пришедших на благотворительный концерт до сих пор в здании! Фонари зажглись непривычно рано, освещая шумные переулки, витрину книжной лавки и украшения на дамах, решившихся добавить мазок элитного света в это мероприятие. Тонкие руки до сих пор чувствовали приятную дрожь, – от самых кончиков пальцев до запястья – когда он закончил сонату своим финальным аккордом, вскоре потонувшего в шуме аплодисментов, от которых он отвык достаточно давно. Лили, смущенно улыбаясь, вставила ему в петлицу небольшой цветок, на что Ваш лишь одобрительно повел плечами и удовлетворенно улыбнулся: кажется, тот тоже терзал себя сомнениями до последнего момента. - Спасибо. – Тихо сказал Родерих, стараясь справиться с внутренним смятением. – Ведь Лиз попросила тебя вправить мне мозги, чтобы я, вдохновившись твоей критикой, наконец-то сел за стол и начал влюбляться в свое произведение с каждой строчкой? - Она просто попросила меня вытащить тебя на улицу, чтобы ты «нашел свое вдохновение» уже там. - Секунду промолчав, будто задумавшись о чем-то, Байльшмидт все же выдал, опуская руку на макушку австрийца. - Я знаю, что мои идеи великолепны даже тогда, когда их и нет вовсе. Но в следующий раз лучше попытайся спрятать весь бардак в шкаф, а то приземлиться было негде. Эдельштайн даже не успел посетовать на окончательно испорченный внешний вид – взлохмаченную прическу – как к нему пришла новая причина для возмущения. Гилберт бесцеремонно потянул его куда-то, вцепившись в рукав пиджака, не дав возможности почувствовать замедлить шаг. - Сыграешь свою трагедию дома, хорошо? Мне интересно прослушать, что именно ты брал за основу, когда брался ставить на пьедестал вдохновения меня. Да и знаю я тебя: без моего сопровождения заблудиться успеешь сотни раз. Примечание автора: Andante – умеренный темп. Molto espressivo – Очень выразительно. Родерих использовал музыкальные термины, который описывают характер произведения. Обычно пишутся в самом начале любого произведения, чтобы музыкант заранее видел, в каком «тоне» ему играть: живо, медленно, спокойно, со страстью… Терминов, на самом деле, очень и очень много. Также подобные термины могут «вставляться» в других частях произведения, опять же, чтобы заставить слушателя прочувствовать настроение и мысль композиции. Например, довольно часто этот способ используется в сонатах (произведениях крупной формы) – для подчеркивания основной темы произведения, или же ее переигрыванию в других частях – в другом ладе, тональности, характеры. *- Свой Ватерлоо – решающее поражение. * - «Непотопляемый лайнер» - отсылка к «Титанику». * - диез. Знак, который повышает звук на полтона. Дубль-диез повышает на целый тон.