Две войны

Do you remember standing on a broken field, White crippled wings beating the sky The harbingers of war with their nature revealed And our chances flowing by If I can let the memory heal, I will remember you with me on that field When I thought that I fought this war alone, You were there by my side on the frontline When I thought that I fought without a cause, You gave me a reason to try. (Poets Of The Fall — War) Август 1865 Речной порт Джорджтаун, что на юго-западе Вашингтона, встречал прибывающие этим утром судна. Военные фрегаты, маячившие на рейде, прекрасно приспособленные для хождения по Атлантике или Тихому океану, годные, чтобы проникнуть в любой порт, или же улизнуть из него — были слишком громоздки для этой маленькой речной гавани, что было понятно даже Джастину, весьма далёкому от кораблестроения и морского дела. На верхней палубе приближающегося к акватории порта неповоротливого судна толпились пассажиры, которые, казалось бы, вовсе не утомлённые многонедельным плаванием, радостно крича, махали руками встречающим их на берегу. Сквозь рёв, брызги и плеск воды раздавались приглушённые команды и звуки боцманских дудок. Матросы сновали по реям, убирая паруса, и уже через десять минут корабль, извергая удушливый чёрный дым паровых машин, вполз в небольшую гавань, растянувшуюся вдоль островка Равенкол. Разделённая надвое, эта часть акватории была вдвое больше той, что находилась слева от главной пристани, где у небольшого волнореза покачивались на волнах торговые суда: десятки фелюк, шхуны, маленькие парусники, с которых матросы выгружали товары на набережную. Там же была пришвартована всевозможная посыльная мелочь — баркасы, паровые катера, даже корабельные шлюпки, которые отчаливали от берега и, обогнув набережную, входили в устье реки Потомак, приближаясь к острову Равенкол, где на якорях стояли громадные океанские суда, неспособные войти в малую гавань у береговой линии. Пёстрая толпа бесстрашных вездесущих эмигрантов и возвращающихся на родину северян спускалась по трапу на Равенкол; оттуда приезжих за считанные минуты перевозили на пароме или катерах на большую землю. Уже через двадцать минут набережная была забита плотной массой шумных людей: моряков, пахнущих смолой и солью, праздных зевак, снующих в надежде поживиться в толпе воришек, извозчиков и громко ругающихся между собой носильщиков. Модно одетые дамы, с ног до головы облитые французскими духами, в попытке спастись от портовой вони прижимающие к чувствительным носикам белоснежные платочки, и мужчины, обряженные по полной форме в дорогие, не менее вычурные костюмы. Европейки вызывали у Джастина непроизвольную улыбку, ведь отличить этих женщин от холодных безразличных северянок было легко за счёт их безрассудной смелости, несвойственной американкам свежести, которой так не хватало застоявшемуся Вашингтону. Женщины на набережной делились на два типа: разрумянившиеся от ветра и солнца простолюдинки, что, поддерживая юбки, спрыгивали на землю, не дожидаясь пока моряки подадут им руку. Они, спокойно перенёсшие все тяготы долгого морского путешествия, громко восклицая какие-то милые глупости, покрикивали на расшалившихся детей, оглядывались по сторонам с восхищённой улыбкой — англичанки и француженки, приехавшие покорять Новый мир, переживший кровавую междоусобицу, из-за которой переродился весь северный континент. Другие — аристократки, прячущиеся под широкополыми шляпками, бледнее смерти, сходили на твёрдую землю маленькими неуверенными шажками, вцепившись в руки своих спутников, как клещ в бродячую собаку, гордо вскидывали головы при виде города, быстрыми темпами отстраивающегося заново — коренные северянки, благородные дамы, покинувшие свои особняки на долгие пять лет войны. Мужчины-эмигранты держались скованно, в отличие от своих спутниц, которых интересовал и завораживал практически каждый дюйм набережной. Янки вызывали у Джастина тихое раздражение, ведь это были представители того самого многочисленного слоя стяжателей, лишённых всяческих стремлений, кроме одного — l’argent au-Dessus de la morale¹⁹, уже заражённые американским вирусом комфорта и успеха. Однако особой радости, то ли в результате утомительного вояжа, то ли по какой-то другой причине, Джастин на их лицах не заметил. С усмешкой закатив глаза, он отвернулся и принялся вглядываться в лица прибывающих на пароме людей, высматривая того, ради кого он, собственно, и припёрся в проклятый Вашингтон, едва с Техаса сняли оккупационный режим по случаю окончания войны. Когда в апреле этого года федеральные войска окончательно захватили Ричмонд и весь штат Вирджиния, остатки раздробленного войска конфедератов, под командованием генерала Ли, капитулировали при Аппоматтоке, но официально было объявлено о конце этой проклятой войны только после ареста Дэвиса и членов его правительства, в мае, когда Конфедерация прекратила своё существование. Тем не менее, капитуляция оставшихся частей армии Конфедерации продолжалась до конца июня. Последним из генералов капитулировал Стенд Уэйти со своими индейскими подразделениями, после Битвы у Доуксвилля. В том же апреле 1865 года в газетах наперебой светились заголовки о нелепом убийстве в Вашингтоне президента Линкольна жалким актёришкой местного театра. Новый президент Союза, Джонсон, ввёл утверждённый ещё Линкольном, первый этап Реконструкции Юга. Это оказалось почти смертельным ударом для стоящего на коленях Юга. Уже тогда Джастин понял, что дела их совсем плохи, если не сказать втрое хуже, чем во время самой войны. Со всех сторон доносились требования чернокожих о предоставлении каждой семье в аренду сорока акров земли и мула. Основным и самым унизительным требованием было — уравнять белых и негров в гражданских и политических правах и узаконить смешанные браки. Всё это выполнялось довольно быстро. Война закончилась, а политика правительства по отношению к Югу ещё была не продумана. Военные начальники, оказавшиеся у власти на завоёванных территориях, были вынуждены стать и гражданскими правителями: зачастую им приходилось действовать на своё усмотрение, и они предпочитали подбирать гражданских чиновников, которые работали бы по указке военных. Таким образом, удавалось создать впечатление того, что гражданская власть всё-таки у гражданских лиц, но при этом сохранять власть военных. В результате к гражданским применялся военный подход, и на подписание очередной бумажки о распределении имущества уходило меньше недели. Так что вскоре большая часть плантации Калверли была поделена на десятки обособленных друг от друга участков, где обосновались освобождённые рабы. Теперь тот огород, которым кормилась семья Джастина, был собственностью худощавого чернокожего с женой и тремя шумными детьми. Эти новоявленные соседи не гнушались в наглую воровать со двора Калверли куриные яйца, дрова, небольшие мешки с углём, и даже одежду, пока Джастин ходил на рыбалку или охоту, взяв с собой Роужа, Меган была в городе, а Шерри и Женевьев занимались ребёнком и домом. Джастину оставалось только злобно швырять камни в озеро Сидар Крик, распугивая всю рыбу, куда он по-прежнему приходил, чтобы поразмышлять в уединении. Но самым неприятным обстоятельством стало то, что напечатали в середине лета в новом выпуске техасской газеты, где говорилось о полном уничтожении любой оставшейся южной власти. Движение народных масс южан было сковано, и их представители в столице настоятельно требовали у нового президента амнистии для находящихся в плену военных, а так же предъявляли претензии на участие в федеральных органах власти. Радикальные республиканцы приняли решение отказать южанам во втором требовании, однако все пленные конфедераты были полностью освобождены. Когда на площади Шестой авеню зачитывали списки вернувшихся с Севера техасцев, Джастин был поражён столь малым количеством выживших, хотя он и сам прекрасно помнил, каково это — находиться в заточении в концентрационных лагерях янки. Было вполне ожидаемо, что обременённые грузом беспредельной неизбежности, изнеможённые, по большей части искалеченные люди, без цента в кармане, в чужой стране — едва ли сумеют добраться до дома. Джастин отделался уродливым шрамом на лице, вечно подрагивающими руками, едва двигающимися средним и безымянным пальцами на руке, где была рассечена лезвием ладонь, плохо вылеченной пневмонией, несколькими переломами, сотрясениями, лёгкой потерей зрения после ударов по голове, шрамами на руках, ногах и бёдрах, и разбитым на кровавые куски сердцем. Он говорил себе, что всё могло бы быть хуже, например, если бы ему довелось достоверно узнать о смерти Алекса, о котором он ничего не слышал уже два года — Джастин был уверен, что тогда жизнь покинула бы его тело, и все муки, пережитые в Вайдеронге, обернулись бы ничем. Со смертью отца всё усложнилось ещё больше, и Джастин снова потерял покой. Иногда ему казалось, что он — моллюск с железным панцирем, и никто не сможет пробиться к нему. Той памятной ночью он не смог забрать тело Джеральда, потому что ему не на чем было перевезти его домой, а вернувшись на следующий день, с повозкой, Джастин и Меган выяснили, что опоздали. Уже утром их отца скинули в общую могилу на кладбище Роуклайд-фрозер, на окраине Остина, похоронив его вместе с десятком таких же несчастных, умерших по разным причинам за последнюю неделю. Когда Джастин узнал о случившемся, то у него произошёл настоящий припадок, а сердце снова начало болеть, как в день его возвращения домой. Не на шутку перепуганная Меган привезла брата домой, где его силой заставили выпить липового отвара, вливая в рот с ложки, которую приходилось втискивать между сжатыми зубами, и только спустя два дня Джастин смог сказать родным, что он чувствует себя лучше. Немой, мрачный, обессилевший в бесполезной борьбе, он вновь впадает в свою извечную апатию, первозданный маразм, где всё так же бессмысленно опадают, устилая дорожки, жёлтые листья, сорванные бурей, которую никто не мог предвидеть. Именно этими восстаниями непокорных порождений воображения следует объяснить его лихорадочное волнение — их истоки не способна определить никакая наука, но здесь таится причина его изнеможения и боли. Он брёл по жизни, пробираясь средь нескончаемого сонма беззвучных бурь в душе, опечаленный очередной потерей и покинувшими его иллюзиями о поездке в Вашингтон, ради поисков Алекса. Тяжёлое бремя, свалившееся на его плечи после смерти отца, окончательно загнало Джастина в тупик, ведь положиться больше было не на кого. Несомненно, Джеральд в последнее время изводил сына своими упрёками и выходками, но даже само его присутствие в те моменты, когда он бывал дома, странным образом побуждало в Джастине, помимо приступов агрессии и бешенства, ещё и тихое успокоение. Ведь что бы ни вытворял Джеральд — он всё ещё оставался кумиром его юношеских лет, надёжной опорой, представляясь всего лишь оступившимся в данный момент человеком, но он всегда был его отцом. Память об этом удерживала Джастина тогда, когда он начинал думать, что остался абсолютно один на один с бедами, что он — единственный мужчина в семье. Озлобленность и беспомощная ненависть Джеральда, которые тот выплёскивал на сына, подпитывала парня и гнала вперёд, вынуждая работать ещё усерднее, словно бы рука палача-моряка из Вайдеронга, с зажатой плетью, снова рассекала воздух над его головой, и любое промедление было подобно тягучей, остро жалящей смерти. В итоге у него больше не осталось ничего, что могло иметь или имело бы значение, кроме испуганных опечаленных женщин в его доме. Джастин каждый день устало выходил из дома и шёл по полю, не думая о том, что он нарушает грёбаный закон о частной собственности, уже и не думая о Шерри, Женевьев, Меган и Хлое. Он просто знал, что ему одному не под силу справиться со всеми этими кошмарами, но понимал, что оставить семью он тоже не имеет права, хотя найти мужество бороться за них и дальше — уже не мог. Глядя себе под ноги, он шёл по полю и слушал шуршание пожелтевшей травы. Ступал и размышлял, что слишком часто он ходил по жизни и давил то, что у него под ногами, своими каблуками, а сейчас этот шёпот прошлогодней листвы начинает петь ему дифирамбы, и всё происходящее под землёй и на её поверхности связано невообразимым и непостижимым образом с его жизнью. Кто-то так же безжалостно давит его увядающее сознание, топчется по иссохшей душе и усыхающему сердцу. Когда Джастин поднимает лист, то словно наяву наблюдает, как с него капает краска — капли жёлтой и красной охры. Он чувствует приближение своей осени не столько издёрганными нервами, сдавленной грудью, не столько телом, которое содрогается от грубых ударов волн нахлынувших чувств, сколько каким-то неестественным, особым образом. Будто бы в его голове что-то осыпается и падает на дно души, куда-то ниже диафрагмы, гниёт там и отравляет его кровь. Ему осточертело ходить по плантации и знать, что земля, которой так долго владела его семья, теперь разрезана на куски, а жизнь волочится за ним, едва поспевая за угасающим от безысходной тоски сознанием. Ему осточертело чувствовать, как беспробудно дремлет память, и, боясь потревожить её, он делал всё, чтобы вновь не забыться в губительной темноте своих видений. Ему осточертело слушать, как Женевьев бубнит затёртые слова сочувствия, и она была противна ему так, как никогда прежде; его бесит понимающий взгляд сестры, такой невинной в своём неведенье, и такой сильной, по сравнению с его безграничной усталостью; осточертел плач Хлои, которая была постоянно голодна. И он, разумеется, никогда не смог бы забыть тот вечер, когда, вернувшись из Остина, сказал родным, что они теперь остались одни, и Джеральд мёртв. Джастину невероятно надоело ловить себя на мысли, что он так ничего и не предпринял, чтобы остановить отца, уберечь его от скотской смерти. Теперь же, только взбухшее серое тело с впалыми глазницами и разбитой головой застыло перед его глазами, перекрываясь иногда картиной того, как, прижав руки к груди, мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели той ночью. Губы её беззвучно двигались, а из глаз медленно и ровно одна за другой текли большие, прозрачные слёзы, и когда Джастин попытался что-то сказать ей, она лишь мотнула копной тёмных волос, глухо произнеся: — Теперь ты наша последняя надежда. Надежду Джастин готов был похоронить на том же кладбище — Роуклайд-фрозер, единственном оставшемся после войны. Там, где, словно бродячего пса, предали земле его отца — в прошлом гордого плантатора Джеральда Калверли. Роуклайд-фрозер — место, куда уже больше ста лет свозили проституток, бандитов и бездомных, скидывая эти «человеческие отбросы» в землю, без гробов, на которые власти, брезгливо отмахиваясь, даже не выделяли денег. Кости, лежащие на костях, как в той яме, которая являлась Джастину в годы его офицерской службы на фронте и потом, в лагере, как предзнаменование, как угроза и предупреждение скорой смертельной опасности. Надежда была обречена умереть, но в самый обычный день Меган приехала из города с очередным конвертом в руках, и Джастин прекрасно знал от кого это письмо, уже не первое: не желанное и нежданное, однако пробудившее хмурую веру в то, что, возможно, не всё ещё потеряно. Услышав голос сестры, которая крикнула через двор, что пришло письмо от Криса, Джастин кинул на землю рыболовную сеть и побежал, перепрыгивая через поваленный забор, но когда на дороге возникла лестница, он немедля проскользнул под ней, и на миг дыхание оборвалось. Джастин был достаточно образован, чтобы не быть суеверным, но в голове всплыла очередная глупая примета, что это скверное предзнаменование. Крис так и не приехал, однако деньги высылал ещё несколько раз, подкрепляя каждое письмо коротким очерком о своей жизни. Из его ранних писем слагалась ясная картина того, что Гейт уже давно стал правой рукой нового генерала, занявшего пост Роберта Ли, и что полковник командует тремя сборными армиями, входящими в его личный воинский состав. Ближе к концу войны, когда удары северных войск всё-таки загнали Конфедерацию в тупик, письма стали менее радостными. Крис писал, что вынужден на какое-то время покинуть Север вместе с десятками других офицеров, выдвинувших Англии просьбу о помощи, которую та обязалась оказать южному командованию в случае ожесточения боёв. С тех пор прошло около семи месяцев, и когда неожиданно пришло это письмо, Джастин не знал что и думать, ведь война окончена и все военные получили освобождение от воинской повинности. Многие офицеры-южане стали ветеранами, не достигнув и тридцати лет, и существовали только на те деньги, что платило им новое объединённое государство — ничтожные копейки для жалкой суетливой жизни. Очередное унижение для некогда гордого Юга, ведь даже эти крохи можно было получить только после подачи прошения о помиловании. Но судьба Гейта была для него по-прежнему неизвестна, потому что в письме всего лишь было указано время и место его прибытия из Англии. Последняя строчка послания гласила, что Крис, судя по всему, не особо нуждается в средствах, в отличие от тысяч других южан; он писал, что обязуется обеспечить Джастина работой, которая приносила бы тому доход, и если его это предложение заинтересует, то Крис будет только рад встрече в указанном месте. Однако, судя по этим сухим скомканным строкам, Джастин сделал вывод, что Гейту не особенно угодно распространяться на эту тему, но вряд ли он стал бы писать ему о том, что не заслуживает внимания, пусть даже в такой непонятной форме, и его крайнее любопытство пересилило всякого рода сомнения. У них не было денег, теперь ещё и раздел имущества между белыми и чёрными, который грозил оставить семью Калверли даже без той жалкой хижины, где они ютились, в силу неуплаты нового налога на земельный участок — всё это невозможно было игнорировать, и вечно увиливать от проблем. Джастин вдруг осознал, что ему, действительно, ничего не остаётся, кроме как паковать свои скудные вещички и ехать в Вашингтон, в порт Джорджтаун, чтобы встретиться с Крисом в указанное время и обговорить его предложение. Джастин снова скатывался в пучину самобичевания, называя себя упрямым кретином и глупым ослом. Эта последняя мысль неизменно вызывала у него улыбку. «Ослу недостаёт ума, зато он отличается благонамеренностью». Когда-то в другой жизни, в августе 1862 года, его ум рассеялся где-то под пулями янки, а благородство и благие намерения спасти свой отряд принесли ему звание лейтенанта, после феерического прорыва под Вашингтоном. У него не было выбора тогда, три года назад, не было выбора на протяжении всей войны, так нет его и сейчас, а дорога на Север сулила не только новые возможности, но ещё и давала короткий проблеск надежды на то, что ему удастся разузнать у местных, что произошло с капитаном Эллингтоном. Надежда снова была оживлена звуком колёс, громыхающих по рельсам под поездом, уносящим Джастина в столицу его новой страны. День напоминал весеннее утро, а морской ветерок, рябивший порою поверхность воды, отличался той ласковой мягкостью, которая так свойственна американскому лету, однако он ничуть не охлаждал разгорячённого тела Джастина, и набережная, быстро наполняющаяся людьми, стала невыносимо душной для него. Джастин оглядывался по сторонам, окружённый пёстрой толпой приезжих, бурно обсуждающих своё путешествие, когда неожиданно высокая мужская фигура в светло-бежевом суконном пальто и широкой шляпе вдруг выросла перед ним, словно из-под земли. Джастин, с внезапно нахлынувшим недоумением, всматривался в знакомые черты, так часто маячившие в его голове в ветреные холодные ночи. Война нисколько не убавила в Крисе того энергичного выражения, которое придавало его облику настолько устрашающий и прекрасный вид, что создавалось удивительное ощущение — словно некое таинственное и странное существо наблюдало сейчас за робко вздрогнувшим человеком. Кристофер улыбнулся при виде растерянного лица своего бывшего друга, и улыбка его казалась простоватой, но чувствовалось, что в вырезе тонких ноздрей, в какой-то особой силе этого лица было сокрыто вероломство, надменность и ещё то, чего Джастин понять не мог, но что волновало его сильнее всего — нечто новое, жадное, смелое. — Я счастлив видеть тебя целым и невредимым, Джастин, — произнесли тонкие губы, и чёткие линии словно затрещали, полезли по швам. Джастину показалось, что эта человеческая маска сейчас сползёт с его лица, оголив всю грязную, тщательно запрятанную мерзость его натуры. — Не могу ответить тебе тем же, — мрачно произнёс в ответ тот, под аккомпанемент отборной ругани моряков и непрекращающийся шум толпы где-то сбоку от них. — Понимаю, Джастин, но я безгранично рад, что у тебя ещё сохранилась частичка здравого ума, и ты всё же приехал сюда поговорить, — пытаясь не реагировать на иголку собеседника, Гейт играл так фальшиво, что наоборот подпитывал атмосферу обиды и злобы, застывшую между ними. Джастин, едко ухмыльнувшись, решил подыграть ему, но этот пустой разговор уже начинал бесить его. Калверли полагал, что прошедший год, проведённый в постоянной молчаливой работе, воспитал в нём некое терпение и выносливость, но представить, что Крис — это сорняк на его огороде, который укоренился едва ли не до центра земли — было слишком сложно, и обычные средства восстановления самообладания тут не помогали. — Вижу, что ни солёные воды океана, ни война нисколько не убавили твоего жизнелюбия, или же старушка Англия так на тебя подействовала? — Чушь! — несерьёзно воскликнул Кристофер, отмахнувшись, но взгляд, намертво приколоченный к Джастину, напряжённо следил за каждым его движением. — В Англии решительно нечем заняться — это помойная яма. Как только наше руководство подписало мирный договор с северянами, и Англия с Францией обязались открыть заблокированные порты у южного побережья, я сразу же сел на корабль и отправился домой. Услышав последние слова, будто бы и ожидал от Гейта нечто в этом духе, не зависимо от себя, а ведомый торжествующей внутри дерзостью, Джастин встрепенулся, и с весомой долей издёвки произнёс, едва сдерживая своё негодование: — Ты ничего не перепутал, Кристофер? Твой корабль причалил не в Техасе, а в Вашингтоне, если ты не заметил. Ты теперь называешь этот город домом, хотя ещё меньше года назад воевал под его стенами, окапываясь в окрестных лесах, как зверь, а теперь, оказывается, работаешь на чёртовых янки? — Я могу себе это позволить, как и многое другое, благодаря человеку, чьими стараниями мне теперь дали северное гражданство, несмотря на моё звание и былые деяния, — сказал Гейт, нисколько не удивлённый этим всплеском негодования, ведь он гораздо лучше узнал Джастина за время их дружбы, нежели сам Джастин, и, предвидя отпор, сразу же перешёл к сути. — Работа, которую я хотел тебе предложить, обязывает меня и тебя также сотрудничать с северными предпринимателями, а, учитывая, что мы с тобой теперь в отставке, Север даст тебе разрешение на аренду земли почти без всяких придирок. — …если я буду работать на них, — недовольно закончил за него Джастин, произнеся эти слова как-то более принуждённо, чем на то рассчитывал. — Что за человек, которому ты обязан своим нынешним состоянием? Он тоже продажная южная крыса, как и ты? Крис коротко оглянулся и, резко придвинувшись, схватил Джастина за кисть руки, потянув за собой подальше от центральной площадки с таким видом, словно между ними действительно шла дружеская беседа, а не словесная вражеская дуэль. Джастин даже не предпринял попытки возмутиться или выдернуть руку, потому что он знал, что Гейт хоть и возгорелся таким пылом, что в пору было спалить весь порт, на самом деле не выплеснул бы и чернил в лицо бывшему другу, а значит, сейчас ему ничего не грозит. — Если хочешь жить, то никогда не произноси слова «янки», «чёртовы» и «предатель» в одном предложении, — процедил он сквозь зубы, но, увидев непроницаемые глаза Джастина, поплывшие от гнева, ослабил хватку и продолжил более уклончиво: — Придёт время, и ты сам с ним познакомишься, а пока ты должен принять решение: будешь ли ты работать со мной на Севере или останешься нищим попрошайкой на Юге. Джастин выслушал его весьма спокойно, с большим достоинством, хотя понимал, что не Крис сейчас должен его уговаривать на эту сделку, а он сам, если хочет спасти свою семью, обязан, ломая руки и захлёбываясь мольбами, просить у Криса этот золотой шанс, но небеса были ему свидетелями — Джастин был далёк от подобного. Для себя он давно решил: хватит с него унижения, и он не хотел, чтобы Кристофер украсил его шею тяжёлым грузом нового позора. — Я не буду работать с тобой, даже если ты мне пообещаешь тысячу долларов. Да хоть сто тысяч, я не перееду в этот мерзкий клоповник, который ты, несмотря ни на что, упорно называешь «домом»! Я бы не хотел задерживаться в этом месте больше, чем требуется. Поэтому если это всё, что ты можешь мне предложить, то я пожалуй пойду обратно в гостиницу, а завтра утром сяду на поезд до Техаса. «Зачем я вообще приехал сюда? Найти Александра, только он меня волнует, но я не могу вернуться домой ни с чем. Где искать его, где взять деньги?» — А если я скажу, что через год, может быть полтора года, ты уже будешь миллионером и сможешь купить половину этого, как ты выразился, «клоповника» — ты пересмотришь своё решение? — ухмыльнулся Крис при виде фыркнувшего Джастина и посторонился, давая пройти четырём матросам, катившим по набережной глухо громыхающие бочонки. Затерявшись в меланхолическом состоянии духа, Калверли воображал, что сейчас он рассмеётся и плюнет в лицо чёртовому перебежчику, но хитроумный замысел Гейта заманить его в столицу начал срабатывать после услышанного, и Крис не мог не заметить перемены в настроении Джастина, ставшего задумчивым и словно бы опечаленным. Жар прихлынул к его сердцу, вместилищу благородной аристократической крови, остро нуждавшейся в защите и поддержке, и Джастин не знал, может ли он положиться на Криса после их последней встречи, так как былое доверие между ними полностью исчерпалось. — Издеваешься или торгуешься? Мне не нужны твои деньги и работа, которая якорем на шее опустит меня на дно предательства, опорочив имя моей семьи. Мы никогда не будем работать на этих выблюдков! — упрямо заявил Калверли. — Неужели? — нахмурился Крис, и их взгляды встретились в порыве взаимного любопытства, с каким обычно юный натуралист изучает экзотическую флору и фауну, ранее ни разу не виданную, таящую столько же интересного и заманчивого, сколь и опасного. Природа и человеческая жизнь столь же разнообразны, как и две души, запертые в организмах этих мужчин, одиноко застывших в стороне от людской толпы. — Тогда скажи, что тебе вообще не нужны деньги, и, возможно, я тебе поверю. Ты усердно приводишь в порядок свои земли, а своей семьёй не пробовал заняться? — При желании я найду деньги, — Джастин просто опустил голову, скрестив руки на груди, глядя с досадой на кончики своих дырявых изношенных сапог. — Украду, если понадобится, но мои близкие никогда и ни в чём больше не будут нуждаться, — он задыхался от тихой злости и со стоном цедил слова, словно его придушил этот тяжёлый лживый аргумент. — Слово офицера — это нерушимая клятва, но земля тебе не сможет поклясться в том же. Земля не исполнена забот о будущем, и ты не знаешь, сколько ещё таких годов как этот ты будешь сидеть без урожая, — заметил Гейт, и Джастин обречённо вздохнул, слушая, как этот язык извивается во рту, будто змея в каменном гнезде, которая вызывает в первую очередь отвращение, но стоит умерить свой пыл — и становится ясно, что в бессвязном гадком шипении улавливается жёсткая правда. — Зато я теперь постоянно размышляю о будущем, поэтому я знаю, что мне делать. Твои подачки мне не нужны, и ради Севера я и пальцем не пошевельну, не дождёшься, — даже понимая всю серьёзность проблемы и всю глубину собственной глупой упёртости, Калверли не смог проглотить свои последние слова, и ответная реакция Гейта ясно выражала его утомление от этого спора. — Ты не понимаешь что-ли, что всё частное имущество Юга уже перешло во владение Севера, и вскоре они слижут с нашей земли всё, до последнего камня. Все свои деньги из конфедеративных банков я перевёл в Вашингтонские — так надёжнее, потому что южные банки они разорят сразу же. Я приплывал сюда около двух месяцев назад, за которые начал строительство своего нового дома. Я никогда не вернусь на Юг. И тебе бы не советовал. Этот насмехающийся лик — лживый образ, прикрывающийся узами дружбы, некогда настолько прочной, что разорвать её не удаётся и по сей день — придавал Гейту жизнь, движение и форму. Теперь же, только одни эти слова снова сделали его тем человеком, что навсегда застыл в памяти у Джастина — существом, извергающим в ответ на доверие лишь пошлость, грязь, глумление и издёвку. Глаза лукаво скошены, лоб нахмурен, губы искривлены в улыбке, и Калверли видит в этих чертах помимо недовольства ещё и похоть, отчего у него подкашиваются ноги, хотя он малодушно всё сваливает на второй день вынужденной голодовки. — Мне порадоваться за тебя или сказать прямо, что ты просто чокнутый? — набравшись смелости, сказал Джастин. — Ты воевал против янки, чтобы потом, под шумок, перебраться к ним в столицу и сберечь своё состояние? А может быть, ты просто пытаешься спасти свою жалкую шкуру? — Джастин, опомнись! — уже срываясь на крик, откликнулся тот. — Реконструкцию Юга ты не переживёшь, ты уже едва способен на это. Они сделают всё, чтобы искоренить любые попытки восстания и начнут с таких, как ты — отшельников, работающих только на себя. Ты хочешь остаться без крыши над головой, без денег? Ты единственный мужчина в семье остался, и ты не имеешь права подставить своих близких под такой удар. — Свои обязанности я ещё помню, благодарю, — отдельные слоги шипели между дёснами, некоторые слова затерялись и утонули в гневе, когда страшная, огромная, но тихая волна раздражения и злости в очередной раз затопила его грудь, поднялась выше — сжала горло. — И выслушивать от предателя такие слова я не намерен, так что уйди с дороги, или я закачу такое шоу, какое ещё не видел Вашингтон. Джастин двинулся было вперёд, чтобы выйти обратно на главную площадку и добраться до гостиницы, где он сможет обдумать, как побыстрее исчезнуть из этого города, но вдруг недалеко от Джорджтауна забили колокола восточной башни, словно вестники неминуемой беды, догнавшей его в спину колкими порывами морского ветра, колокольного боя и острыми словами: — Называешь меня предателем после того, как сам два года подставлял свою задницу Эллингтону и выдавал ему наши планы? Война уже закончилась, и нечего геройствовать тому, кто потерял остатки своей чести в постели врага. — Может быть, не стоит открывать свой поганый рот змее, которая годами ютилась у меня под боком, чтобы потом укусить и впустить отраву в кровь? — развернувшись, заявил Джастин, почти уверенный, что ему это послышалось, но кровь в его венах пульсировала в унисон ударам колокола, и этот звук, расхлёстывая убывающие секунды, вдруг наполнил его голову звучанием давно исчезнувшего из его жизни голоса. Джастин слышал Алекса так отчётливо, как никогда прежде, и слова Гейта внезапно вернули его в реальность, в которой он ужасно глупил, возможно, упуская свой последний шанс на то, чтобы снова увидеть капитана, который мог сейчас находиться где-то в столице. И Крис напомнил ему об этом, но как только бой с башни прекратился, полковник снова заговорил — подчёркнуто резко, отрывисто, словно отплёвываясь: — Ты должен быть доволен собой Джастин, ведь и твоими стараниями Юг проиграл. Ты внёс свой особый вклад в наше поражение, не сбежал, обладая столь важной для нас информацией, а трусливо остался отсиживаться в плену. А Эллингтон, похоже, так просто забыл о тебе, что оставил на произвол судьбы, и теперь ты упорно распеваешь патриотические лицемерные лозунги у себя на плантации, уповая, чтобы никто не узнал о том, что ты виновен в уничтожении Конфедерации даже больше, чем наши командиры. — Сколько ещё грехов ты считаешь себя вправе спихнуть на меня, будучи ничем не лучше? — бросив на него косой взгляд, Джастин угрожающе выпрямился, в безмерном мучительном усилии стараясь сдержаться, чтобы не размозжить череп своего собеседника о каменный парапет набережной, хотя он всерьёз начинал думать, что хорошо бы ударить со всей силой, разбить вдребезги это застывшее глумление. — Из нас двоих один лишь я остался верен, а ты — офицер-перебежчик, никчёмный трус. Боялся, что тебя осудят, что заберут земли и деньги? Ты не офицер, ты и не воин: твоё командование в лесу под Вашингтоном, в день, когда я примкнул к вашему лагерю, было одним из самых ужасных промахов за всю войну! Если бы ты послушал меня, то мы бы удержали свои позиции у столицы. — Я выиграл себе десятки лет спокойной, обеспеченной жизни в столице Штатов, а ты, если не примкнёшь к победителям, лишишься всего, — возразил Гейт, полный горделивой уверенности в своей правоте. — Твою землю отберут у тебя, Джастин, а семью выбросят на улицу, а как только Реконструкция с потрохами поглотит Юг — всем «бунтовщикам» придёт смерть от правосудия. — И только ты настолько умён, что так легко распрощался с совестью и сбежал от трудностей. Посмотрим, сможешь ли ты сбежать от смерти, — Джастин чувствовал, как трепещет в нём злая энергия и вздымается от возмущения грудь. Страх и сомнения выражаются одинаковым трепетом перед устрашающей неизвестностью, которую ему так и не удалось прояснить ни на миг. Этот человек утомил его. Он был ужасом его ночей, тьмой и грязью на его душе, страхом и насмешкой его жизни. И шансом на другую жизнь. Но пепел задумчивости и сомнения оседал в мозгах Джастина слишком медленно, поэтому он развернулся и ускорил шаг, намереваясь вернуться в свой гостиничный номер, недалеко от порта, и всё хорошо обдумать. — Мне-то больше ничего не угрожает, в отличие от тебя, — тихо сказал удаляющейся фигуре Кристофер, и шумная весёлая набережная затопила их потоком суетливых людей, между которыми в ответ ему проскользнуло короткое: — Отправляйся к чертям. Джастин почти бежал и смог замедлить шаг, только когда в левом боку пронзительно кольнуло, а порт остался далеко за спиной, и уже через три минуты он увидел крышу своей гостиницы. Тяжело дыша, он добрался до усаженного деревьями бульвара, соединяющегося с улицей, ведущей в центр Вашингтона, которая спускалась к площади, вернее, террасе, возвышавшейся над гаванью. Джастин знал, что если идти всё время прямо по этой дороге пешим шагом, то минут через сорок перед ним вырастет устрашающе-великое, пожирающее пространство здание Капитолия, оплетённое длинными широкими подъездными аллеями и песчаными дорожками, ведущими вглубь палисадников. Место, с которым связаны глубоко засевшие в голове воспоминания о едва не пролившейся крови капитана Эллингтона и хитро продуманном плане побега из столицы. «Я обязан ему своей жизнью. Я всем ему обязан. Мне никогда не расплатиться с ним». Джастин всего на миг замедлил шаг, стоя на перекрёстке и глядя на эту дорогу, но быстро встряхнулся, словно от пыли былого, и перешёл на тенистую сторону улицы. Дома во французском стиле, с подъёмными рамами, полуциркульными окнами над входами и булыжными внешними дворами, мирно соседствовали с католическим храмом и угрюмыми испанскими особняками, оставшимися ещё со времён испанской колонизации. Мостовая была раскалена, воздух, дохнувший ему в лицо, был так горяч, словно превратился в жидкую лаву, и как только Джастин закрыл за собой двери, оказавшись в маленькой гостинице, он почувствовал облегчение и жажду. Калверли остановился здесь вчера, поздним вечером, почти ночью, просчитав, что это место подходит ему по деньгам. Оно привлекло его и своей отчуждённой безлюдностью и тишиной, о которой Джастин просто грезил. На два жилых этажа приходилось помимо него самого ещё два постояльца. Но он не учёл близости порта, и, судя по тому, сколько в эту дыру набилось сегодня народу, Джастин был уверен, что его спокойному времяпрепровождению настал конец. Шумная компания матросов, расположившихся за угловым столиком, вела отнюдь не мирную беседу, буйно жестикулируя и крича; всё это грозило перерасти к вечеру в нешуточную потасовку. В сизом дыму общего зала покашливали курящие «синие солдаты», спокойно потягивая эль. В дверях он столкнулся с девушкой, которая при виде Джастина помахала ему рукой — это была дочка вдовы, держащей гостиницу, и она явно куда-то спешила. Невообразимая смесь из запахов кислого пива, горелого жира, табака и немытых тел после раскалённого, но чистого воздуха улиц — сшибала с ног. У незажжённого очага, ссутулившись, сидел молодой, но уже лысеющий мужчина, он ел рыбу с брусникой и поминутно зыркал вокруг шальными пьяными глазами. Дородная хозяйка протирала замызганным полотенцем стойку и покрикивала на нерасторопного мальчонку, который с понурым видом летал между столиками, едва успевая подтаскивать гулякам кружки с пойлом. Портовые шлюхи, расслабляющиеся после бурно проведённой ночки, жевали чёрствый хлеб и старое мясо, запивая еду вином, и, посмеиваясь жирными губами, бросали кокетливые взгляды на мужчин, а те равнодушно окидывали их оценивающими взглядами, приглядывались к тому, что предлагалось; приличной-то женщины тут, конечно, не встретить, да и не место им в подобном гадючнике. Джастин быстро проскользнул к лестнице, ведущей из маленькой забегаловки на второй и третий этажи с номерами. Зайдя в свою убогую конуру, он почти без сил кинулся на разобранную кровать, утомлённый жарой и разговором с бывшим другом. То, что в привычном понимании людей обычно называли мебелью, тут представляло собой кишащую вшами, жалкую рухлядь, несмотря на цены, которые устанавливала овдовевшая хозяйка этого клоповника. Джастин отдал за крошечную комнатку шесть долларов, и теперь в его кармане не было ни цента. Однако он предвидел, что цены в столице легко оставят его нищим, а потому готов был взяться за любую работу, не брезгуя и самой грязной, но то, что предлагал ему Кристофер, внушало паническое опасение на почве неизвестности. Сомнения разрывали Джастина на части: он всё же не мог избавиться от назойливого ощущения, что его поспешный отказ крайне неразумен, ведь из них двоих именно Гейт всегда был материалистом, не упускающим любой выгоды — хоть за карточным столом, хоть на охоте. Он действительно был отличным охотником, а Джастин всегда был птицей высокого полёта, и пока те, кто на земле, заряжали ружья, он летал, не глядя вниз, а когда пришло время пасть на землю, он понял, что не готов, что не умеет жить за пределами своей привычной среды. Война изнурила его, плен сломил, любовь покинула, смерть насмехалась над его слезами, но довершила своё дело нищета: он слишком долго парил в небесах, сквозь облака своих призрачных замков, несясь навстречу тёплому ветру пустых иллюзий, и он не умел ничего, но вновь предаваться забытью было равносильно самоубийству. Калверли без сомнения верил, что Гейт с лёгкостью смог обзавестись необходимыми связями и завязать дружбу с нужными людьми в столице, и его слова внушали доверие — как и всё, что Джастину доводилось слышать от него прежде. Кристофер всегда выполнял свои обещания, и сейчас, сидя в душном номере, Калверли уныло смотрел, как кружат в лучах солнца мельчайшие пылинки его неуверенности, испытывая в минуты этого оцепеневшего внимания сложное чувство умственного возбуждения и душевной придавленности. Он вздохнул, запустив пальцы в грязные волосы, распустил длинный хвост, и, покрутив в руках изодранную ленту, с изрядной долей досады и раздражения подумал, что ещё до темноты ему нужно найти Гейта и дать своё согласие, иначе он пропал. «Честь, долг, доброе имя… Своё благородство засунул бы себе в… Будто после того, что с тобой было, ты ещё можешь рассуждать об этом. А, ну да ладно! Ты непроходимый идиот, Джей. Твоё упрямство и глупость тебя погубят. Что я делаю?..» — думал Джастин, слушая гул улицы, доносящийся из распахнутых окон. Он ни к чему не был по-настоящему привязан на Юге, кроме семьи, не обладал достойным имуществом, не имел он и никаких сожалений. Но у него имелись неистовые страсти, питавшие одно единственное желание — найти капитана Эллингтона, чего бы это ни стоило. Ради этой цели Джастин готов был осесть на Севере на какое-то время, но, порвись одна только нить в паутине, которой он оплёл свой маленький мир — и вся сеть мгновенно распустится. Поэтому он не мог рисковать и возвращаться домой, ни на шаг не приблизившись к своей цели, иначе южная рутина и постоянная борьба с собственными страхами сломят его. Среди обитателей Юга и вернувшихся домой солдат, которым довелось пройти столько же, сколько и Джастину, и при этом не познать и малой доли тех испытаний, что выпали на его долю — он был таким же раздробленным и заживо гниющим, как и они все. Кое-кто из них задерживался на несколько дней дома и, чтобы как-то изменить своё постылое существование, отправлялся дальше, решив не оставаться в родных краях; кое-кто не возвращался вовсе, намереваясь всерьёз попытать счастья в новых северных землях. Все они были полны желания скрыться от ужасов нынешнего времени и готовы были жить, как последние босяки, лишь бы их оставили в покое. Лишённые всяческих иллюзий, эти представители нового поколения экспериментаторов решительно отвернулись от всего, что когда-то считалось истинным и жизнеспособным, и предпринимали героическую попытку начать всё с чистого листа, в новой стране, с новыми семьями. Но Джастин не мог обрести покой, пока на душе у него была столь мучительная рана ужасной потери; пока он не найдёт Алекса, пока не дотронется до сухих тёплых рук, не взглянет в изменчивые глубины зелёных глаз капитана, он не сможет жить дальше. Джастин вскочил с кровати так резко, что почувствовал головокружение, но не остановился и выскочил из комнаты. Он принял решение остаться тут, работать, что бы там ему ни пришлось делать, но если деньги, обещанные Гейтом, смогут помочь его семье — он сможет не волноваться за них и начать поиски Эллингтона, уже не думая о том, что оставляет их на произвол судьбы. Он знал, где искать Криса, хотя и не был в этом уверен, но попробовать стоило, и начать нужно было именно с самых элитных районов города, где тот, наверняка, руководствуясь своим изысканным вкусом, начал строить свой новый особняк, и Калверли почему-то думал, что он с лёгкостью отыщет этот дом. Он знал Гейта. Джастин спустился в зал, где по-прежнему находилась шумная толпа, и, не долго думая, подошёл к тихо глядящему по сторонам мужчине с лысиной на затылке, спросив: — Прошу простить, сэр. Скажите, как отсюда добраться до Флюке-Брайн грей? 19. l’argent au-Dessus de la morale — (c франц.) «Деньги выше нравственности»

***

Джастин добрался до Флюке-Брайн грей через два с половиной часа, устало передвигая ноги, волоча своё худощавое безвольное тело к южной части города и полностью понимая слова того человека из забегаловки, который буркнул, что ему следует нанять экипаж, если он хочет туда добраться. Джастин был без денег, а потому решительно выдвинулся в дорогу на своих двоих, явно переоценив свои силы, о чём глубоко пожалел за это время. Увидев, наконец, центральные ворота, по ту сторону которых находились соединённые в один район третья, четвёртая и пятая Грей-флоур улицы, названные с недавних пор Флюке-Брайн грей, он испустил утомлённый стон, стирая струящуюся по щеке каплю пота и заправляя обратно за ухо выбившуюся мокрую прядь. Он только что проделал долгий путь, приложив усилия столь же необходимые, как и глупые, растратившие все его силы; ему необходимо было перевести дыхание. Трудно сказать с чего вдруг Калверли решил, что Гейт именно здесь, но один весомый аргумент вёл Джастина сюда, уверенно, без промедления: Крис всегда любил деньги, а в разбитом послевоенном Вашингтоне трудно было представить себе место наиболее поражающее воображение своим богатством и лоском, чем Флюке-Брайн, о котором Джастин узнал из газет, и у него не было сомнений, что Гейт строит свой новый дом именно здесь. Джастин остановился у ворот, оглядывая высокую стену, отделяющую громадный роскошный район, предназначенный для проживания высокопоставленных персон столицы, от той гниющей мирской нищеты, из которой он только что вырвался, задыхаясь от зловония маленьких извилистых улиц, что пробегали, словно вены и артерии, сужались от центральных крупных артериальных стволов к конечностям, принимая всё более мелкую форму, образуя сплетённую и запутанную сеть. Джастин блуждал в этом ужасном северном организме, путая дороги, сбиваясь с пути, несколько раз останавливаясь от боли в сердце, и уже под вечер, добравшись к пункту своего назначения, он вдруг понял, что все усилия были напрасны, так как у ворот дежурили «синие солдаты». — Стой, кто идёт? — гаркнул при его приближении янки, и Джастин остолбенел, подняв руки ладонями кверху, повинуясь приобретённой на войне привычке. — Я по делу… мне надо увидеть одного человека, — промямлил он и не узнал свой осипший сухой голос, который мог принадлежать разве что старику, но не молодому мужчине. В горле пересохло, и он тяжело сглотнул вязкую слюну. «Кристофер, надеюсь, ты здесь, и я не ошибся. Хватит с меня ошибок». — Знаешь что, убирайся-ка ты лучше, шваль, — сказал ему тот же солдат, всё ещё держа в руках револьвер, наведённый на Джастина, вынуждая того стоять на расстоянии нескольких футов. — Таким как ты на территорию вход запрещён. — Вы что, спятили тут все? Я же вроде ясно выразился, мне необходимо попасть туда! — не выдержал Калверли, вздрогнул от гнева, когда, прищурившись, он разглядел, что это обычные рядовые, которые имеют наглость хамить ему, старшему лейтенанту, и Джастину стоило больших усилий вернуться обратно в реальность и посмотреть на себя со стороны. Измученный, серый, в изодранной одежде, выглядевший настолько ничтожно, что даже не имел определённого возраста, чужак, с южным акцентом — разве мог он теперь иметь право называться офицером? Но было поздно, и произнесённые слова раскалённым свинцом застыли между ним и солдатами, один из которых, видимо самый находчивый, быстро рыкнул ему в ответ: — Я сказал убираться, иначе всажу в тебя десяток пуль. — Шваль недостойна такой щедрости, — оскалился Джастин, выпрямившись и издевательски отсалютовав янки. — Дай мне револьвер, и я продемонстрирую тебе, как можно раздробить череп, ограничившись одним выстрелом. — Ах ты, тварь! — взревел солдат, сделав угрожающий выпад в сторону Джастина, и тот уже приготовился было показать наглым мужланам, что значат слова настоящего офицера. Пусть он и бывший каторжник, пусть пребывающий на пенсии, даже больной и усталый, но рука его сжалась в кулак с такой силой, что хрустнули суставы пальцев, и подобный удар мог бы сломать противнику челюсть, если бы тот осмелился приблизиться к нему. — Брось дурить! Это же бунтовщик-Дикси. Что взять с этих выродков? — крикнул другой солдат, пытаясь образумить своего взбешённого товарища, но его слова потонули в громких выстрелах, раздавшихся настолько неожиданно, что Калверли свалился на землю, даже не успев сообразить, как ему повезло, что ноги его не держат. Раздался чей-то крик — яростная и непререкаемая команда, и вот уже несколько человек в синей форме держали неконтролируемого сослуживца, отобрав револьвер и заломив тому руки, пока Джастин поднимался с земли, отряхивая пыль с разбитых коленей. — Что, был приказ открыть огонь, или вы перепили, кретины несчастные? — чей-то голос грозно разогнал солдат в одну шеренгу из испуганно застывших синих пятен, маячивших перед слезящимися от пыли глазами Джастина, и, как только взгляд его прояснился, он смог разглядеть эполеты младшего лейтенанта на плечах у своего спасителя; тут неожиданно удивление переполнило его, и Джастин вскрикнул, почти не веря: — Джим? Джим Бивер? Офицер оторвался от своих солдат, которым видимо грозил настоящий выговор, и повернулся к Джастину, медленно расплываясь в улыбке, с какой обычно встречают братьев или лучших друзей — тёплой, радостной и изумлённой. — Неожиданная встреча, старший лейтенант Джастин Калверли, — прогремел низкий голос Бивера, наполненный пламенным, активным, энергичным, но довольно беспокойным тоном. — Засранец, будь ты трижды неладен, живой! Живой, вот чёрт! Джастин был несказанно счастлив почувствовать это знакомое перегарное дыхание, когда мужчина с набрякшим, отёкшим лицом обнял его — с такой отцовской нежностью и трепетом, в той же спокойной и беззаботной манере, что была ему свойственна, когда Калверли общался с ним на фронте. — Хреново ты дрессируешь свой пучеглазый выводок, Джим, — сказал Джастин, когда тот разжал объятия, самодовольно покосившись на бледных, словно холст, солдат, с выпученными от недоумения глазами. — Или стрельба по беззащитным людям теперь разрешена? — Что ты хочешь, эти дармоеды всю войну проторчали в госпиталях с отравлением нечистой водой, или жопы грели в личном составе командования. Ни хрена не знают, ни черта не умеют! — извергая каждое слово в порыве жуткого раздражения, Джим, словно речь шла о прокажённых, скривился, как будто разглядывая застывших подчинённых под лупой, разбирая на отдельные атомы и молекулы. — И кто же подсунул тебе, старина, такой чудесный набор зелени? — ухмыльнулся Джастин, почти проникшись сочувствием к младшему лейтенанту, на лице которого отразилась настоящая усталость, и Джим с особым выражением, словно произнося запечатлённую на языке фразу, отрывисто пробормотал, как если бы ему не хватало дыхания или слов: — Тот, на кого я работаю. Теперь я командующий личной охраны малого совета, и догадайся, кто за этим стоит? Джастин не мог не понять, к чему клонит Бивер, а в его серых глазах развернулось целое пространство, в котором ясно звучал немой ответ. Калверли понимающе кивнул. — Гейт всегда жил на широкую ногу, я не удивлён, что он тебя оставил себе в охранниках. Кто ещё сможет прикрыть его тощую задницу, кроме тебя, Джим? «Значит, всё это правда. Наверное, солнце село сегодня на востоке, а море побагровело — ты не соврал мне, Кристофер. Ты и вправду сколотил состояние». Это объясняло многое, и в первую очередь доказывало то, что Джастин — чёртов параноик, который вместо того, чтобы открыть рот и воскликнуть восторженное согласие на предложение бывшего друга, повёл себя, как обиженный ребёнок, делая странную паузу и колеблясь из-за своей глупости и сомнений. А теперь он — оборванец, скитающийся по ненавистному городу, словно заблудший призрак в поиске возможности закончить свои незавершённые дела. Слова дошли до языка слишком поздно, и Калверли боялся, как бы он не упустил свой единственный шанс, и чувство опустошённой растерянности поднимается в нём, как ледяная мутная вода в колодце, готовая перехлестнуть через край. — Хватит льстить мне, сынок, — засмеялся Бивер, и Джастин улыбнулся в ответ, так, словно он и вправду говорил с отцом, таким, какого никогда не знал и уже не узнает, даже в изматывающих кошмарах и призрачных мечтах. — Лучше скажи, какого беса ты тут ошиваешься? Едва на пули не нарвался. Или у тебя такая привычка дурная, находить себе на причинное место неприятности? — Джим потрепал Джастина по плечу и сразу же посмотрел на свою ладонь, испачканную от одного лишь прикосновения — пылью и копотью. — А вы что уши развесили, бесовы отродья?! — от неожиданного крика офицера Джастин вздрогнул; он ещё помнил, что такое приказ и как надлежит исполнять его, но то, с какой скоростью исчезли солдаты-янки, поразило его, и Джастин рассмеялся от души, под громкую тираду Бивера. — Быстро вернуться на свои посты, и чтобы никакой стрельбы! Иначе будете сами оправдываться перед начальством, почему их покой нарушен. Мне уже осточертело им задницы вылизывать из-за ваших промахов, сукины дети! Джастин, отсмеявшись, понял, что уже давно так не веселился, но это топтание на месте не шло в сравнение с его нетерпеливым стремлением прибегнуть к любым средствам и способам найти Гейта, поговорить, сказать, что он переменил своё поспешное, необдуманное решение. Исполненный внутренней убеждённостью, без малейшего представления о завтрашнем дне, с необъяснимым хаосом в голове и голодной резью в животе, Джастин выпалил, едва Джим закончил полоскать уши своих солдат нещадным криком: — Мне нужен Кристофер. Я должен его увидеть немедленно. — Исключено, — покачал головой Джим, оглядываясь на громадные ворота за его спиной, словно остерегаясь быть подслушанным. — Прости, Джей, но с шести вечера ворота не открываются никому, у кого нет пропуска. Сейчас уже почти восемь. Завтра я смогу помочь тебе с этим, но сегодня, увы… Возвращайся откуда пришёл. Не разгуливай у этого места. Джастин невольно проследил за его взглядом: там, за оградой, просвечивалось бурное море огней и дым на небе, справа и слева все богатства этого места пылали огнями, как миллиарды сверкающих гроз. Джастин опустил голову сразу же, от резкой боли в глазах — он никогда не был связан с этим народом, он плакал от горя перед взводом их солдат, которые держали его на прицеле в «лагере смерти», он принадлежал тем, кто пел перед казнью, распевал свою прощальную песню, несмотря на отсутствие музыки. Но сейчас он находился в аду, а воздух ада не терпит гимнов. Северянам удалось раздробить не только их страну, но и страдающую душу своего пленника, почти неживую, в которой когда-то горел свет — лучезарный и тёплый, а теперь вместо него там сверкают красные слёзы в отблесках суровых похоронных свечей. Джастин смотрит по сторонам и знает, что ему необходимо попасть туда, за пределы тех одиноких ночных улиц, по которым бродит обедневшее безумие — его путь теперь ведёт в место, олицетворяющее собой высший свет — презренный им и желаемый одновременно. Он был готов войти в эти ворота и слиться со всем их вожделением, эгоизмом и всеми грехами, кроющимися по ту сторону, лишь бы выбраться из своего застоявшегося и гнусного болота. Его удручало благородство собственного нищенства, и Калверли не хотел остаться в этой трясине, видя себя заблудившимся в минувших веках. — Джим, я еле дошёл сюда, я на нуле, — опалив лёгкие коротким судорожным вздохом, промолвил он. — У меня нет ни цента! Я последние деньги всадил в гостиницу, до которой два часа ходу… И то, за сегодня я не заплатил, мои скудные вещи наверняка уже в канаве. Ради бога, не гони меня! Джастин благоразумно посчитал, что — к чему бороться с собой и сохранять робость в мире, полном отвращения и предательства, гнева и тоски, в то время, как его тяжёлая ноша сковывает движения. Он мог сейчас развернуться и уйти, последовать совету Джима и, чтобы крепче спалось, надраться в ближайшем трактире за счёт заведения, а под утро свалиться в канаву со сломанной шеей за то, что не заплатил по счетам. Но бродить в одиночку по здешним дорогам, обременённым своим отчаянием, пустившим корни страдания рядом с собой и волоча их по земле — Джастин не хотел; он чувствовал, как крепнут в нём уверенность и упрямство. Его кровь залила этот край в своё время, его крики поднимались в небо над этим городом, а люди, живущие здесь — разве могли они почитать святость духа или молиться кому-то, кроме языческого зверя? Они придумали себе красивую ложь, они живут в ней, они предложили свои идеалы в обмен на совершенство и теперь окапываются в иссохших гробах, а он добровольно стоит у ворот их мерзкой опочивальни и порывается попасть внутрь, и только Джим отделят его от того, что по ту сторону жизни. — И что ты предлагаешь? — жалкие слова Джастина обескуражили Джима, в глазах которого сверкнула смутно очертившаяся печаль, но видя, как монотонно роняет секунды тишины застывший в ожидании Джастин, Бивер с тяжёлым вздохом сказал, едва различимо: — Я дежурю до семи утра и не смогу с тобой тут сидеть. — Не надо хернёй страдать. Я что, за собой не присмотрю, что ли? — все чувства Джастина пришли в волнение, и не только его лицо, но и вся худая, угловатая фигура выражали полную боевую готовность. Невозможно было усомниться, что какой-либо аргумент мог бы помешать ему настаивать на своём, и Джим это понял, слегка нервно сказав, всё ещё колеблясь: — Ты полагаешь, что это хорошая идея, остаться ночевать под забором? Ради всего святого, Джей, уймись, это же глупо… — В семь утра я жду тебя на этом месте, — огонь дикой радости маленькой победы заполонил его тело и свёл мускулы, сделал все другие чувства бесформенными, когда Джастин понял, что Джим сдался. — Отведёшь меня к нему. — Джастин, зачем тебе это надо? — это не было продолжением спора, Бивер не настаивал больше на том, чтобы Джастин уходил куда-то на ночёвку, словно прочитав в его голове твёрдость и упорство, которые невозможно искоренить. Видел ли Джим окружающие его непоколебимые образы галлюцинаций, веру в новую жизнь, гнёзда пламенных принципов — Джастин не знал, но следующий невнятный вопрос он слушал внимательно, почти спокойно, так, словно Джим был частью его рассудка, который иногда приходится слушать. — После того, что он… Ну сделал, тогда. В общем, я не знаю, что за демон в него вселился, но это было… ужасно. Я видел, каким ты был в нашем лагере, я знал, что он с тобой делал каждую ночь. Он совершил чудовищное преступление, он не раскаивается, и это безумство порождает ужасы в моём сознании. Ты же мне словно сын, Джей. Я не хочу, чтобы по возвращению к нему всё случилось вновь. Это непростительно, это низко. — Кто говорит, что я его простил? — Джастин откровенно вздрогнул и почувствовал жуткую жажду, как во время лихорадки, и безмятежность соскользнула с его лица в тот же миг. — У лезвия две стороны — друг может обернуться врагом, а враг другом, но никогда лезвие, орошённое кровью, не затупится. Он порежется, снова. Я не буду проливать свою кровь, я напьюсь чужой. Минуя гигантские бастионы своей гордости, Джастин ощущал, как непрестанно вибрирует под рёбрами душа, разрастаясь, как опухоль, всё громче заявляя о себе с каждым словом, подпитываясь нарисованной в голове кровью недруга, оживая под сумеречными волокнами мести, ежесекундно бурлящей в его мозге. Смерть проносится перед глазами Джастина так явно, что он не сдерживает вздоха, вспоминая, как глядя на засохшие глыбы земли, погубившей их урожай в прошлом году, он держал в руках очередной конверт с деньгами и думал: «Я отомщу тебе и за это унижение, Крис. Жизнь моей семьи и моя собственная зависят от твоих чёртовых подачек. Раскаяние в человеке всегда предполагает, что до преступления он был честным. Крис, тебе всегда было чуждо чувство справедливости, ты не ведаешь раскаяния, ты никогда не был честен со мной. Я всё тебе верну. До последней капли». — Джастин, то, что Гейт сделал, конечно, преступление перед богом и душой, но ты говоришь о мести. Опомнись, если тебе нужно попасть к нему для того, чтобы вонзить нож в глотку — прости, я тебе не помощник, — злость Джастина достигла критической точки, проникая во все поры сущего, разлетаясь золотистыми искрами из глаз, и Джим рассудил это по-своему, зная характер Джастина и его суть. — Лучше сразу разворачивайся и иди себе, куда глаза глядят. — Я не буду убивать его, — не испытывая угрызений совести, сказал Джастин, ускользнув, наконец, от источников своих возвышенных бредней, и, придя в себя, он понял, что старику Джиму не обязательно знать о его сумрачных планах, дерзких решениях, жестоких идеалах справедливости и проснувшихся после двух лет спячки смертоносных инстинктах. — У меня другая цель, он всё сделает сам. Без моей помощи. Это не месть, Джим, это правосудие. — У тебя нет никакой морали, Джастин! — теряя терпение, воскликнул Джим, услышав едкий короткий смешок, выползший из беспросветной печали: — Мораль — это слабость мозга. Не смотри на меня так гневно, я ещё никого не убил. — Надеюсь, ключевое слово «не убил», — огрызнулся Бивер, не слишком довольный полным отсутствием нравственности у своего приятеля. — Нет, — осторожно ответил Калверли, зная, что грань между пониманием и отторжением тоньше человеческого волоска, но он знал, что Джим поймёт его; возможно, когда-нибудь представ на суде в свой смертный час, он услышит от друга слова негодования и возмущения, но сейчас Джим был тих и задумчив. «Я столько раз беседовал с призраками своего прошлого существования, что поверил, будто буду счастлив, живя одной мечтой и затерянным идеалом, на родине мрака и вихрей. Но теперь я знаю что делать». — В семь утра я буду здесь, — коротко сказал Джим и протянул офицеру руку, которую Джастин охотно пожал.

***

— Скажи мне, что я не допускаю сейчас самую ужасную ошибку в жизни, — пробурчал Бивер на следующее утро в назначенное время, растолкав едва продравшего глаза Джастина, заснувшего неподалёку от подъездной аллеи, среди кустов густого папоротника. — Я что, гадалка, говорить то, что ты желаешь услышать, Джим? — промычал тот, сжимая одеревеневшие пальцы ног и сонно проморгавшись, чтобы побудить тело, потерявшее за ночь подвижность, к какому-нибудь осознанному действию. Несмотря на затёкшие мышцы и замёрзшие пальцы, Джастин радовался от чувства, что жив, и как бы болен он не был, но долгую ночь на холодной земле всё же смог продержаться. Джим был сер и хмур, выглядел слишком уставшим и в большей степени выпившим, чем накануне, и Джастин от всей души пожалел его, потому что ему столько приходится тащить на своей службе, так же как и сотням других южан, застрявшим в этом краю и вынужденным работать и прогибать спину под янки. Джастину тоже было суждено влачить свой капкан, но он старался, чтобы тот хотя бы не защемлял важных для жизни органов, но и высвободиться из него было уже невозможно — как только Джим помог ему подняться с земли и подвёл к открывшимся воротам, Калверли окончательно понял, что отступать уже некуда. — Если у тебя возникнут сложности, пообещай, что сразу скажешь мне. Не держи меня в неведеньи, — на большом и широком лбу Джима от напряжения налилась жила, и Джастин, ещё слабо соображая после глубокого сна, не мог понять, кто из них больше волнуется — он или Бивер? — Само собой. На моей памяти нет такого случая, когда я бы соврал или утаил что-то от тебя, — недоумённо отозвался Калверли, чувствуя мучительную неловкость, необъяснимую тяжесть от собственных слов. — Помнится, мы с тобой всегда неплохо ладили, ведь так? — Так точно, лейтенант. Ладно, возможно, я просто старый болван, накрутивший себе чёрт знает чего, — с наигранной непринуждённостью сказал Джим, но лицо его было таким странным образом бледно и угрюмо, что начинало казаться, будто бы он обременён грузом неуверенности. — Может и так, — вздохнул Джастин и глянул вверх в безоблачное ясное небо. — Не воспринимай мои слова буквально, я сам порой не верю в то, что произношу вслух. Ещё несколько минут они вели отрывистую, рассыпчатую беседу на разнообразные темы, и Джастин понемногу узнавал о новой жизни на Севере. Как только разговор зашёл о делах повседневных, Бивер стал весел, остроумен и занятен — далёк от глухой скрытой напряжённости, которая висела между ними со вчерашнего вечера; сегодня, напротив, он сыпал шутками, и многие из них были новы для Джастина. Он неожиданно для себя заметил, что и сам не прочь поговорить о чём-нибудь отвлечённом: о старых временах до войны, о семье, домах, погоде и очаровательных европейках, лишь бы не о деньгах и службе. В синеве над Джастином кружил ястреб — маленький, точно соринка в глазу, вернее сказать, в глазу у неба, — временами камнем падая вниз с таким звуком, что, казалось, небесная завеса рвалась в клочья. Калверли виделось, что птица вот-вот упадёт наземь, но ястреб опять исчезал, а Джастин не мог отвести от безоблачного неба взгляда, пока голос офицера не вывел его из задумчивого созерцания: — Ступай ближе ко входу. Он — ранняя пташка, должно быть, скоро будет выезжать, — Джим кивнул в сторону ворот, а сам быстро ускорил шаг и направился к двум патрульным неподалёку от них, наверняка, чтобы дать новые указания на сегодняшний день. Сказать, что Джастин был ошарашен этим заявлением — ничего не сказать; веками устоявшиеся традиции и стереотипы, что благородным людям работать зазорно, подкреплённые жизнью на рафинированном Юге, где всю работу выполняли рабы и надсмотрщики, были разбиты и попраны северянами в бесконечной погоне за наживой. Гейт — ранняя пташка, это было что-то новое, чужое веяние чужого города и чуждых нравов. Джастин стоял напротив ворот и смотрел на бесчисленное количество почтовых дилижансов, пролёток и телег, спешащих развезти товары в лавки и на местный рынок, пока обитатели района ещё сладко почивали в своих постелях после очередного бала, приёма или карточной битвы в клубе. Перед его взором раскинулся весь район Флюке-Брайн грей, в полном своём великолепии. Дома казались экстравагантными, а над крышами их стояла такая тишь, что, кажется, сами стены беззвучно вздыхают сквозь окна и проёмы, оттого, быть может, что есть в них что-то и от фарса, и от пропасти, и от душераздирающего одиночества, от отсутствия красок, от недостатка музыки и радости. С таких грандиозных высот всегда быстро скатываешься, но внизу всё было иначе: небо разрывалось взмахами крыльев ястреба, который улетал так стремительно от этого места, словно боялся запутаться в паутине грязных улиц, и ему было не интересно наблюдать со своих высот за каламбуром, творящимся внизу. Джастин с тоской проводил его взглядом. Новые хозяева мира — ранние пташки: спешащие в суете клерки, торговцы, нувориши, разбогатевшие за время грабительской войны, ростовщики и банкиры. Имена этих людей звенят золотыми монетами, словно настоящее американское достояние: мир, отличный от того мира, к которому привык за эти годы Джастин — наполненного воздухом, полным солнца, трав и смеха. Гувернантки, выводящие своих юных непоседливых подопечных на прогулку, дабы они не мешали почивать высокопоставленным родителям, сбивались в шумные стайки, направляясь к Дубовому саду. Джастин поймал взгляд одной из этих милых на вид созданий — он выглядел обычным нищим и оскорблял их взор своим присутствием. По тому, как прелестные северянки поморщили свои носы, он понял, что и запах от него стоит соответствующий, и поспешил уступить им дорогу, зайдя в тень кипарисной аллеи, чтобы скрыться с их глаз. Эдакий бродяга, готовый, по мнению самодовольных прислужников этих свинцовых блистательных полубогов, напасть исподтишка на каждого выряженного северянина или ребёнка. Они быстро прошли мимо него, шикая на детей и выражая полнейшее воплощение праздности и беззаботности, как и любой другой житель этого района. Джастин смотрел из тени на этих счастливых, полных жизненной энергии и радости, розовощёких, нарядных малышей, а перед его мысленным взором вставало бледное, измождённое лицо голодной Хлои. Его сердце полнилось ненавистью и презрением к этим людям, разрушившим его мир, оставившим его семью прозябать на руинах былого благополучия. Даже кухарки, спешащие на базар, чтобы закупить провизию на день, брезгливо шарахались от него, перехватывая корзинки с торчащими из них пучками зелени и хрустящими багетами, шустро переходили на другую сторону улицы. Он оглядывал широкие чистые улицы своим затравленным, злобным взором, как нищий, глухой и немой, нелепый и несуразный человек во власти землетрясения, отрезавшего пути к отступлению, и заброшенный в самую тёмную бездну. Джастин недолго скрывался в тени: людей на площади перед главными воротами становилось всё больше, и эта пёстрая волна заливала его глаза красочными платьями и костюмами, мельтешила разноцветным роем мух. Калверли, почувствовав дурноту, решил пройтись вперёд. Он шёл медленно, зажато, уступая дорогу каждому встречному, пока на его пути не возникла стена прекрасного каменного здания, имеющего поистине величественный вид — Джастин остановился и прочитал надпись, выгравированную золотыми буквами на бледно-розовой мраморной доске, где были указаны значимые даты американской революции и имена американских генералов, освободивших северо-восточное побережье от англичан. Джастин лишь раздражённо фыркнул и, услышав чей-то оклик, обернулся, видя, как двое лакеев приветственно машут руками молодому мальчишке-адъютанту, быстрым шагом направляющемуся к ним. Длинные тени домов, деревьев, заборов ложились красивой лентой по светлой дороге, полной разнообразных транспортных средств, въезжающих и выезжающих через главные ворота, образуя настоящий затор, и Калверли стоило большого труда разглядеть в остановившемся экипаже знакомое лицо. Он в ожидании застыл, глядя, как адъютант что-то говорит лакею, и тот открывает дверцы кареты, и в эту минуту Джастин срывается с места, несётся к ним, изо всех сил стараясь не потерять из виду вылезающего из экипажа Кристофера. Он даёт поручения второму лакею, и тот вместе с адъютантом медленно удаляется, а Гейт уже увлечён разговором с каким-то человеком почтенного возраста, прогуливающимся в это солнечное утро по тротуару, под руку с очаровательной девушкой, но стоило Джастину приблизиться, как они, скривившись, спешно распрощались с Гейтом. Пожелав всего наилучшего, мужчина со своей молодой спутницей быстро уходят, чтобы не видеть обтянутого серой кожей, оборванного и грязного попрошайку с растрёпанными скомканными волосами и красными, внимательными глазами, которые внушали им опасения. — В таком виде тебе не следовало тут появляться, — сказал Крис, уставившись весёлым взглядом на своего друга, и добавил, голосом низким и почти ненатуральным, ехидным: — Я ожидал, что ты придёшь, но не думал, что так скоро. Неужели всё настолько плохо? — Ты сам всё знаешь, зачем мне распинаться зря о своей несчастной доле? Скажи, что ты имел в виду, когда предлагал мне работу, — процедил Джастин, замерев в ожидании ответа, с огромным присутствием духа взглянув Крису в глаза и увидев, как тот упивается его уничижением, черпает радость от собственной победы, тешась в жестокости своей силы. Калверли гневно вскинул голову и сжал кулаки. Гейт рассмеялся, глядя в искажённое бледное лицо Джастина, предавшегося новым волнениям, вызванным на почве старого застоявшегося страха; трезвый воздух этой терпкой издёвки энергично питает ужасный скептицизм и веселье Гейта, когда тот, ухмыляясь, заявляет: — Помыться, это главное. Остальное расскажу тебе вечером, когда вернусь с важной встречи, — что снова вызывает недоумение у Джастина. В их издохшем мире все деловые вопросы решались в праздной болтовне, за бокалом послеобеденного коньяка, в клубах вкусного дыма, пока дамы готовились к продолжению раута, а мужчины удалялись в курительную комнату или коротали вечер за партией в покер. Но чтобы так — отправиться на встречу, с утра — это было что-то новое и не совсем понятное для Джастина. — У меня нет сегодня времени на тебя. Ступай с Диланом, он тебе всё покажет. Лакей как-то скованно и озабоченно смотрит на своего господина и недоумённо переводит взгляд на Джастина, но покорно опускает голову, встретившись с его красными глазами, в которых плескается злость. — Знаешь, я понял, что не люблю загадки — говори прямо, что мне предстоит делать, иначе я… — Джастину уже давно надоела эта комедия, но, как и со всеми большими начинаниями, с её развязкой пришлось повременить из-за разорвавшего пространство, словно бумагу, властного, стального голоса Гейта, прервавшего его: — Что? Опять развернёшься и сбежишь? Ты только это и умеешь. Меня этим фокусом не удивишь, Джей Ти. — Я не бегу, по крайней мере, не от тебя, Гейт. Учти, я не буду с тобой шутить, — воскликнул Джастин, и слова его улетучились с южным ветром, который оживлял в памяти все мерзкие запахи опустошённых садов и иссохших полей своей родины, куда он не хотел возвращаться. Он не мог бежать, не имел права возвращаться в дом из костей и золы. Джастин помолчал, удостоверившись, что злость его поутихла под ветром воспоминаний, сказал уже спокойнее, но по-прежнему твёрдо: — Ты сам выбрал такой расклад, вот и наслаждайся им, а меня укорять ты теперь не имеешь права. Ты для меня никто. — Без меня ты — ничто, — в тон ему ответил Гейт, вскинув голову и растянув губы в улыбке, а тень, упавшая от густой кроны деревьев, придала его лицу странную половинчатость, скрытость одной части и преобладание иной — грязной, тёмной. Джастин увидел всё нелепое сходство этого лица с потерянной душой внутри своей груди, понимая, что бывший друг прав, и спорить им не о чем. — Или у тебя есть возражения? — Нет, — мотнул головой Джастин, с глупой улыбкой подумав про себя, что он — само олицетворение невезения, чрезмерно странное и наивное, глухо приводящее свои нелепые доводы, упрямо возражая ему, этому сатанинскому посыльному, и, в конце концов, он почувствовал усталость, какой обычно не чувствуют люди в солнечное и тёплое утро. — Дилан, проводи его, — сказал Крис и захлопнул за собой дверь кареты.

***

Молчаливый и угрюмый лакей в своей чопорной ливрее, высокий, сухощавый, с русыми волосами до плеч, затянутыми лентой, шёл настолько быстро, что Джастин едва поспевал за ним, с трудом ковыляя на своих больных ногах и бормоча под нос проклятья каждый раз, когда ему доводилось снова споткнуться на ровном месте. Обувь совершенно износилась, ведь эти сапоги служили ему не меньше года, а обзавестись новыми он, разумеется, не мог, оттого и приходилось терпеть и стёртый каблук, и постоянные мозоли. Калверли за всю жизнь не знал, что такое мозоль, ведь он никогда не проходил десятки миль ежедневно пешим шагом, как какой-то несчастный пехотинец — он был кавалеристом, и лошадь была его неотъемлемой частью, той, которая никогда не жаловалась на усталость и боль в ногах. За время, проведённое в Вайдеронге и работе на плантации, Джастин думал, что давно привык, но ороговевшие раны на ступнях трескались под его быстрым шагом, болезненной волной принося неудобство, и он недовольно промычал в спину лакею: — Как долго нам ещё идти? Ответа парень не дождался и решил не пробовать завязать разговор ещё раз, а, сжав зубы, молча шагал за ним и терпел. Чем дальше они углублялись в район, тем шире становились улицы и больше дома — это были особняки, поражающие воображение своим величием, большинство построек рококо и барокко — дома французской знати, которые строились в прошлом веке, и Джастин поражённо оглядывался по сторонам, как завороженный. От каждого особняка расходятся лучами широкие аллеи. Они, будто тоннели, проложенные в массе зелени, открывали разнообразные картины: беседки с пилястрами и колоннами, а кое-где, в самых вычурных домах, главный вход украшали воинственные теламоны. Джастин неуверенно останавливался через каждые тридцать футов, всё больше убеждаясь, что, даже несмотря на принципиальные различия всех домов, он бы потерялся в коридорах этих улиц за считаные минуты, и ему это не нравилось. Как офицер, привыкший искать пути к отступлению, как пленник, привыкший высматривать любой шанс, чтобы сбежать, как человек, закалённый в смертельной игре — он не переносил ловушек и ненавидел места, скрывающие выход и запутывающие его разум. Людей в этой части Флюке-Брайн грей было вдвое меньше, чем на главной улице, оставшейся позади. Это место было строго охраняемо, и покой жителей этого района никто и никогда не смел тревожить, и вряд ли до Джастина тут побывал кто-нибудь его уровня. Он подавленно оглядывает великолепие местных зданий и ярко разодетых прохожих. И вот, ему уже казалось, что толпа, которую он так ненавидел — подавляла его своей роскошью, так унижала презрением, так осмеивала, так обыгрывала и обкрадывала — заставляла его съёживаться, подобно уродливой гусенице. Джастин сбрасывает это мутное наваждение, поднимает голову и видит, что люди смотрят на него злобно, словно зная, что он — их враг, чья война ещё не закончилась; она будет длиться, пока он жив, и встав перед ним словно гидра, заплатит ему кровавой монетой. Джастин скривился, когда мимо проехал великолепный экипаж, и женщина внутри него при виде оборванного юноши плотно запахнула шторки. Калверли ускорил шаг, догоняя быстро удаляющегося лакея, который шёл, не оглядываясь и не замечая своего спутника, затерявшегося среди презрительных смешков и пристальных взглядов прохожих. Его взор переместился на величественный собор, из распахнутых дверей которого дамы выходили с утренней мессы. За чопорными матронами следовали сопровождающие их горничные, нагруженные молитвенниками и летними зонтиками, с кистями из золотой канители — служанки, цветом лица ничуть не темнее, чем у их хозяек. Женщины, тихо переговариваясь, прошли мимо, к удивлению Джастина, приветственно кивнув лакею Гейта и удивлённо посмотрев на оборванца рядом с ним. Путь продолжился через переулок Ланникорфолг и одноимённой улочке, не особо отличающейся от зеленеющих позади улиц. Если бы Джастин не прочитал табличку с названием, то вряд ли он нашёл бы более пяти различий с предыдущим кварталом, а будь он один — непременно решил бы, что ходит кругами. Пройдя ещё немного по тихой, почти безлюдной дороге, Калверли рассмотрел, что особняки ланникорфолгской улицы утопают в зелени огромного парка, среди густых деревьев, кроны которых, даже в такой солнечный день, как этот, накрывали своей зелёной ладонью веранды и сады, принося какое-то успокоение в это пёстрое место. И, наконец-то, лакей остановился у одного из домов — это было великолепное каменное здание, занимающее огромную территорию, главным фасадом выходящее в парк, а с другой стороны, то есть со стороны заднего двора, находились флигели, составляющие овал, а за ними расположились хозяйственные пристройки. Кое-где виднелись ещё недостроенные части дома, где сновали многочисленные рабочие. Приметным становилось благосостояние, порядок и вкус владельца, и к великому удивлению Джастина, он находил знакомые линии в этом особняке, родные основы, узнавая соседский дом в Техасе, где с самого детства жил и воспитывался Крис, решивший воспроизвести семейные чертоги на чужой земле. Лакей не повёл его через парадный вход, обрамлённый чёрными коваными воротами в стиле раннего ренессанса, а отворил перед Джастином почти неприметную калитку заднего двора, затерянную среди кустарников и карликовых ветвистых сосен. Калверли ещё раз взглянул на кузнечную композицию главных ворот в стиле эпохи Возрождения — строго уравновешенные узоры разбегались от центра ворот, завивались в спирали и выглядели почти устрашающе, и он рад был пройти мимо этого входа, словно держась подальше от странного пляса металлических завитков. Они пересекли широкий двор и вошли в сад — прохладный, дремучий, откуда не видно голубого неба — только зелень и тень. По прямой широкой аллее они дошли до круглой площадки, где находился симпатичный летний деревянный домик, составляющий живописный контраст с окружающими его ивами и небольшим прудом. Лакей свернул на узкую тропинку, затерянную среди фруктовых деревьев, выводящую к преогромной оранжерее. Дом Кристофера, глядящий белым фасадом из-за зелёной кущи деревьев огромного сада, словно бы принадлежал отъявленному любителю природы и ценителю прекрасного и возвышенного, соединяя в себе глубокие познания и высокий вкус хозяина. Сад с вековыми дубами, клёнами и ясенями величественно ласкал зрение, но сам дом, куда лакей завёл Джастина, вызвал у него непонятную смесь восторга и неприятия. Остановившись на полукруглом наружном крыльце, ведущем к широкой террасе, а оттуда в холл, Джастин рассматривал прекрасные изысканные мраморные фигуры у входа, приветливо простирающие руки с зажатыми в них канделябрами, сейчас, в разгар дня, не зажжёнными. Дом был прекрасен, и Джастин это признавал, но этому грандиозному строению никогда не воссоздать атмосферы быта и общей спокойной гармонии, которая царила в довоенное время на Юге. Слишком много пафоса в оживших красках пёстрых волн, заливающих просторные коридоры и широкую парадную лестницу, ведущую на второй этаж. Помпезное, королевское убранство дома не давало Джастину сдвинуться с места. Холл с колоннами, с куполом над большой залой, расписанной античными фресками, и до блеска натёртым паркетом с причудливым орнаментом притягивал его взгляд, и он неосознанно крутился на месте, погружённый в дерзкие всполохи памяти о своём разрушенном поместье в Техасе, которое когда-то так же завораживало любого вошедшего, как и это место. Но всё же размах, с которым был выполнен интерьер нового дома Гейта, не шёл ни в какое сравнение с тем, что осталось в прожитых годах, застывших в голове Калверли. Лакей тихо кашлянул, и Джастин беспрекословно последовал за ним, наслаждаясь общим спокойным впечатлением — тихим и цельным. От всех предметов и комнат этого большого, серьёзного и массивного дома, от картин, портретов и стен, и от сада, зеленеющего за высокими окнами — веет какой-то особенной, сосредоточенной думой, мирным и ласковым мотивом. Если бы Джастин не знал, чей это дом, то он бы почувствовал, как ему неумолимо хочется работать и мечтать, читать длинные книги, грезить о далёкой дороге, вспоминать о прошедших днях и любить одного человека, живущего с ним под одной крышей. Но не было в этих стенах знакомой атмосферы тех капитанских покоев в гарнизоне Эллингтона, того бешеного накала страстей и той пылающей любви, вместе с которой канули в горестную пучину и все остальные чувства, кроме усталости и раздражения. Каждый дом и каждое жильё имеет свой определённый, почти человеческий характер; в каждом думаешь, живёшь и чувствуешь по-разному, и здесь Джастин смог бы забыться, привыкнуть к многочисленным коридорам и просторным светлым комнатам, через которые вёл его слуга, если бы это место принадлежало кому-нибудь другому. В доме Гейта всё чудится жизнерадостной весёлой улыбкой беспечного времени и прихотливых идей; коридоры полны дивных английских и французских гравюр, хороших старых копий с семейных портретов в позолоченных рамах. И на каждом шагу, в каждой комнате кажется, будто присутствие незримого хозяина отягощает Калверли и не даёт вздохнуть полной грудью: сердце медленно било в грудь, а воздух был густым, пряным и кружащим голову. Лакей привёл его на второй этаж, где среди десятка комнат он открыл одну единственную дверь, дважды повернув ключ в замочной скважине, после чего приглашающее указал Джастину на небольшую дверцу внутри помещения, с каким-то молчаливым таинством сделав несколько шагов назад. Зайдя внутрь, Джастин рассеянно оглядел огромную комнату в серо-изумрудных тонах с прелестными фресками, а несколько панорамных окон, занавешенных лёгкими шторами, открывали перед взором дивные окрестности с далёким видом на центр Вашингтона. В комнате было много зелени, разнообразных цветов, но особенно впечатляюще выглядели большие, широкие, тёмно-зелёные листья вьющейся по стенам и потолку лианы. Калверли едва успевает повернуться, как дверь за его спиной захлопывается, и он даже не пытается кинуться к ней и предпринять попытку открыть, услышав, как лакей повернул ключ, оставив дожидаться Гейта. Джастин зло шипит какое-то ругательство, но от безделья сходить с ума он не намерен, а потому вновь оглядывается, ища, чем бы себя занять. Комната выполнена в стиле рококо, с элементами китайских мотивов, таких как фарфоровые китайские вазы, стоящие на полу, к которым Джастин неосознанно дотронулся, удивлённо осматриваясь и думая, что эти покои напоминают лакированную изящную шкатулку, в которой его закрыли как ценный сувенир. Он медленно идёт вдоль окон с высокими карнизами из гладкой меди, оглядывает зелёную напольную лампу, у стены — французский резной шкаф второй половины прошлого века. Приближается к широкой кровати с балдахином и великолепным стёганым, расшитым атласом изголовьем, а рядом находится подзеркальный столик, отражающий на своей гладкой поверхности ансамбль из тысячи отблесков. Дойдя до неприметной дверцы за изголовьем, Джастин обнаружил купальную комнату, с вычурной фарфоровой ванной на золочёных ножках и золочёными же кранами. Он немного удивился тому, что в доме Криса был водопровод, ведь, пока они жили на Юге, такие блага цивилизации не были им доступны, да и не были они необходимыми: ни к чему были подобные траты при наличии бесплатного рабского труда. Джастин даже никогда не задумывался, откуда бралась вода и как исчезала в его доме, в его ванной. Дверь распахнулась, и слуги, обогнув застывшего на пороге Джастина, вылили горячую воду из принесённых вёдер в ванну, а лакей, открутив кран, разбавил кипяток холодной водой и, бросив снисходительный взгляд на Джастина, удалился. Джастин с наслаждением погрузился в горячую воду. Вернувшись в спальню, парень садится на высокую кровать, и голова его, словно под тяжестью, падает на подушку, и он понимает, что вымотан слишком сильно, а потому сон — единственная достойная награда для него этим днём. Джастин знает, что в этом месте ему ничего не угрожает.

***

— Мы можем всё обговорить и завтра, если ты настолько устал, — сказал Крис, когда Джастин заворочался в постели и открыл глаза, обнаружив его сидящим в кресле напротив. — С твоей стороны было весьма великодушно запереть меня тут, но мне кажется, что теперь я ещё более разбит, чем прежде, — ответил ему Джастин, растирая зигзаговидные отметины от подушки на своей щеке. Его мучили тяжёлая головная боль, голод и жажда, а, судя по опустившимся за окнами сумеркам, он провёл взаперти довольно продолжительное время. — Ты давно здесь? Джастин приподнимается, выглядывает в хмурое окно, глядя на меланхоличную и золотистую ленту заката, и мир теряет все свои красочные и вульгарные тона; над Флюке-Брайн грей сгустились туманы и укоренились дома; длинная дорога, словно красно-чёрная лента, вела к чудовищному городу, на который опускалась медленная, бесконечная ночь. — Относительно, — бросил Гейт, не сдвинувшись с места, но переменившись в лице, сразу же ослепив Джастина широкой довольной улыбкой, которая, в действительности, была чрезмерно тернистой для его подлой натуры. — Ты проспал десять часов, но моё предложение в силе. — Какое? — губы Калверли сами собой складываются в рефлекторный вопрос. — Заняться делами. Ты же не хочешь тянуть с этим? — Нет, — помотал головой Калверли, чувствуя, что больше невозможно погрузиться в эту индивидуальную атмосферу сомнения, в туман физических угрызений, при одной мысли о которых уже возникает печаль. — Но прежде, я должен написать в Техас, чтобы успокоить родных. Они уже несколько дней ничего не слышали обо мне, — медленно добавил он, не до конца уверенный, что вправе сделать это, находясь на попечительстве у Гейта, но постоянное ощущение неисполненных обязательств угнетало его даже во сне. — Тогда бери бумагу, она в письменном столе, — кивнув на указанный предмет, сказал Крис, вполне мирно, но Джастин видел краем глаза, что тот, с лёгкой тенью напряжения, наблюдает за тем, как он достаёт бумагу из столешницы и подвигает к себе чернила, заправляя ими ручку. — Пиши что угодно, но поживее, если мы хотим успеть. — Куда нам спешить? — тщательно обдумывая строки письма, спрашивает Джастин, не отрывая глаз от чистого листа перед собой. — Сегодня мы ужинаем в клубе, там новое шоу, — словно между строк говорит Крис, и голос его звучит подозрительно весело. — Славное место, чтобы отдохнуть после тяжёлого дня. Ты не прочь расслабиться, Джей? — Ещё сильнее расслаблюсь и впаду в кому. Мне обязательно идти туда? — огрызается тот, слыша этот неумолчный рокот в голосе полковника, который так часто принимал за беззаботный лепет бриза; холодные волны пронзают его душу, оставляют в ней незаживающие язвы, а солёный поток недоверия оживляет память о мучительном начале их размолвки, когда впервые Джастин познал такую боль от предательства. — Да, — другого ответа юноша и не мог ожидать, а Криса, похоже, неуверенность собеседника нисколько не смутила, и он продолжил: — Там и подпишем договор, а по дороге я введу тебя в курс дела. — Так просто? Я думал, мне придется душу отдать в залог, а договор кровью подписать, — сардонически изрёк Калверли, отложив ручку, так и не начав письма. — Можешь и так, я не против. Но твою кровь я и так смогу пролить, а душу забрать — тоже не составит особого труда. Так что, не зарекайся, — ухмыльнулся Гейт, и оба мгновенно почувствовали, как в комнате ожили и буйствуют враждебные стихии, когда в ужасе расширяются серо-зелёные глаза, сжимаются кулаки и яростно трепещут ноздри. Слова, произносимые тонкими губами и острым, словно у гадюки, языком, окропляют злостью и старым приевшимся страхом мысли Джастина, когда тот тихо шипит в ответ: — Кровь отравлена, а душа гнила. Тебе сойдёт, в самый раз. Бери и наслаждайся. — Ты всегда был склонен к драматизму, а я не замечал этого, или Вайдеронг на тебя так повлиял? — резкий выпад Криса, который подскочил на ноги, словно на невидимых пружинах, заставил Джастина отшатнуться от стола. Печать ужасных воспоминаний обнажила исчерканную, истлевшую страницу того отрывка жизни, в котором он когда-то затерялся и выбрался с трудом, криком и болью, которым нет объяснения — напоминание о тех днях стало ударом невыносимой тяжести. Джастин неосознанно схватился за сердце, чувствуя его неравномерный ритм, больше всего на свете боясь закрыть глаза и не открыть их вновь, под гнётом своего изуродованного, больного механизма, пульсирующего в груди. Он перевёл дыхание. Обида была так сильна, что он счёл это оскорбительное напоминание неоспоримым доказательством той жестокости, проявляющейся в Кристофере с малолетства, а с возрастом лишь усиливающейся, ранее совершенно незаметной и скрываемой этим умелым чудищем за семью замками. — Да, признаюсь, я многому там научился. Например тому, что друзья легко могут обернуться врагами, а враг и предатель — в один миг спасёт жизнь и продлит её, — сумел сказать Калверли, слепо глядя сквозь Гейта, покинув пределы разума и вернувшись на короткий миг в тот маленький ад, созерцая собственное тело на холодном полу казармы и наблюдая, как из глаз этого отощавшего червя струятся кровавые слёзы. Он — умирающая жертва любви и отчаянной борьбы за жизнь с тысячью демонов, обступивших его со всех сторон. И среди всех тварей этой мрачной ямы выступает вперёд светлый лик, протягивающий руку, так же легко спасший его от смерти, как и избавивший от пустой жизни. Тот, благодаря кому Джастин выжил, питаясь одной ненавистью, ради кого одолел страх, отчаянье и принял нового себя — обновлённого, взлетевшего, как птица-феникс, воспрянувшая из пепла спаленной на войне плоти. Свободный, едва выпорхнувший из клетки и снова угодивший за прутья — вновь порабощённый, но не сломленный, ведь Алекс, сумевший поначалу сковать его волю, разбил её на мелкие осколки и собрал по своему усмотрению, создав обновлённое существо — сильное, крепкое и смелое, закалённое в крови и ярости, испытанное в любви и свободе. Джастин знал, что Гейту не победить его, ведь то был самый важный урок в его жизни, и он намеревался найти своего учителя в кратчайшие сроки — будет Крис удерживать его взаперти или нет. — Рад сообщить, что твой любимый Вайдеронг уничтожен — сгорел в шестьдесят четвёртом, как и гарнизон Эллингтона. Пора тебе распрощаться с призраком этого места — там лишь выжженный пустырь, — сказал Крис, и слова его бьют по голове, как раскалённым молотом по наковальне; его тяжёлый взгляд — лёгкое подобие улыбки, а духовная пустота сквозит сквозь повисшую тишину, и Джастин знает, что в обилии этих частных деталей есть поразительная достоверность. — А где капитан? — в каком-то отрешённом изумлении заговорил Джастин. — Александр Росс Эллингтон сбежал. Твой многоликий любовник оказался предателем и мятежником, и вряд ли он ещё жив, — оживлённо ответил Гейт, и Джастин испустил тяжёлый вздох, точно смертник перед казнью, которому дали случайную отсрочку, а тот, не веря своему счастью, ощупывает оставшуюся на плечах голову. Даже следующая фраза не в силах избавить его от тёплой волны, затопившей его радостью: — Хотя за достоверность не ручаюсь: я ничего о нём не слышал, с тех пор как он сбежал из Капитолия, но его до сих пор ищут по всей Америке. Я мечтаю, чтобы его нашли живым. Не смогу спать спокойно, пока не увижу, как его расстреляют. — Ублюдок, ты не дождёшься этого дня, — Джастин подступает ближе, не в силах удерживать свой гнев, слышит, как вырывается рык из недр его злости, словно исторгнутый раскаянием в каких-то неведомых грехах глухой и неумолчный рёв: опасный и яростный. — Никто из вас, мерзких предателей, не достоин даже его волоска, так и знай. И я не устану повторять это вновь и вновь. Никогда не будет по-твоему. — Мне плевать на фантом капитана-янки. Если он жив — то ненадолго, а мертвец не всегда достоин похвалы. Эллингтон не сможет скрываться вечно, он — просто человек и ничего больше, — отрезал Крис, глумливо улыбнувшись Джастину и положив руку ему на плечо, но, вопреки собственным ожиданиям, Джастин не сбросил её, не почувствовав угрозы в этом жесте, даже едва заметив ритмичный гул крови в голове, занятый лишь мыслями о том, что случилось с Алексом на самом деле. — Ты называешь меня предателем, но кто же тогда он? — ухмыльнувшись, с небольшой долей раздражения, спрашивает Крис, заметив секундное замешательство на хмуром лице Джастина. — Знаешь, я иногда забываю, с кем имею дело: то ли с другом, вонзившим мне нож в спину, то ли с выродком-перебежчиком, забывшим своё место, — промолвил он, подавив крик проклятья. — Молись, Кристофер, чтобы в один прекрасный день у меня не оказался в руках нож, иначе я не сдержусь и перережу тебе горло. Я хочу уйти немедленно. Джастин развернулся, на миг замешкался, догадавшись, что дверь всё ещё закрыта, и слова Криса резко подтвердили это: — Никуда ты не пойдёшь. Ты будешь какое-то время жить под моей крышей, Джастин, — Крис настойчиво развернул его к себе и тот повиновался. Его тело, как высокочувствительная машина будущего, обладающая способностью мгновенно узнавать полученные впечатления и осознавать всю серьёзность ситуации — среагировало мгновенно, и Калверли прирос к полу, окаменел от неожиданных острых слов Криса: — Так что, имей в виду, если я отдам приказ уморить тебя голодом — так и будет, если я прикажу продать маленькую Хлою и наивную Меган в работный дом — так и случится, если моя рука дрогнет над стаканом твоей матери — ни один врач не избавит её от медленной смерти. — Голод мне уже не страшен, как и насилие. Но их ты не тронешь, они вне твоей досягаемости, — воскликнул Джастин, желая сейчас же вырвать глаза этой наглой жестокой химере, но тело ослушалось его, и рука, дрогнув, ослабла, не дотянувшись до лица Гейта, а упала тому на плечо, сжав пальцы вокруг его шеи. Так бывает, когда тело умирает, а его чувствительность исчезает, и нет больше никаких представлений и, следовательно, мыслей — только голые инстинкты, подающие импульсы в тонкие пальцы, с силой вцепившиеся в кожу. Крис схватил кисть Джастина, и тот даже не сомневался, что при желании Гейт сломал бы ему руку, но он всего лишь слушал венозный сдавленный стук под огрубевшей кожей. К действительности Джастин вернулся, только когда услышал хриплый смех и полупрезрительное восклицание: — Пока что. Ты сейчас же напишешь своей семье, чтобы они приезжали в Вашингтон, а я позабочусь, чтобы им оплатили билеты на поезд, встретили и сопроводили сюда, пока мы с тобой будем заняты работой. — Нет, я ничего не буду писать, — хрипло возразил Джастин, но старый холодный страх жил внутри него, и парень понимал, что змеиные глаза наблюдают за ним; ему даже казалось, что чувствует, как холод этого взгляда проникает сквозь тело — как лезвие ножа сквозь тонкую бумагу. — Ты думаешь, что сможешь меня шантажировать, когда они будут здесь? Только через мой труп. Ты их не получишь, Кристофер. — Они мне и не нужны. Я получу тебя, — с ухмылкой торжествующей власти, сказал Крис, заклеймив Джастина отпечатком нового удара, который вышиб воздух из легких. — Если ты сегодня не пошлёшь домой пригласительное письмо, то они получат извещение о твоей смерти. Лично от меня… Тебе как нравится: умереть от гриппа или от тифа? А может, остановка сердца? У тебя ведь не всё в порядке с сердцем, так ведь, Джей? Будет вполне правдоподобно звучать. — Ты ненормальный? — забившись в глубину своей излюбленной пещеры, спиною к свету, не отрывая взор от тёмных недр глаз напротив, спросил Джастин, упиваясь отчаянием, словно терпким вином, что есть силы раздирая собственную грудь дикой немой злостью. — Ты же видел, что мама убита горем потери Джеффа и отца, если ты ей напишешь… Не смей этого делать, иначе она не переживёт. Что станет с Меган и Женевьев?.. Ты понимаешь, что это сумасшествие, чистейший бред?! — Тогда сделай так, чтобы твоя семья жила долго и безбедно, здесь, рядом с тобой, в безопасности и недосягаемости правительства. Как гарантия твоего слова. Ведь ты никуда не сбежишь. Есть что-то в нём, что странным образом противоречит смыслу произносимых слов, но Джастин теряет эту зацепку, как и самообладание, и, почувствовав своё бессилие, перестаёт отпираться.  — Куда мне бежать? — трезво и спокойно сказал Джастин, не для того, чтобы увеличить свои страхи и свою меланхолию, но чтобы привыкнуть относиться к ней должным образом и уберечься от ложного ужаса, который пытался внушить ему этот коварный враг его спокойствия. — Хватит прикидываться. Твои мысли написаны на твоём лице, взгляни в зеркало! — Гейт развернул Джастина лицом к трюмо, сжав руки на его плечах, наклонился ближе к бледной щеке, вглядываясь в смутно вырисовывающееся в сумерках отражение и слегка толкнул, заставив Джастина повернуть к зеркалу голову, которую тот упрямо наклонил, глядя себе под ноги. — Думаешь, я так глуп и не понимаю, что как только ты получишь деньги, то исчезнешь, как роса на солнце? Меня тебе не удастся провести, Джастин. Джастин хотел оттолкнуть его от себя, но держащие руки оказались слишком сильными для его исхудавшего тела, и Калверли обмяк, оставив любые попытки вырваться из этих тёплых кандалов. В зеркале блеснули тёмные всполохи весёлых глаз скрытого в тенях лица, и это была глубокая пучина, похоронившая Джастина на своём мрачном, ужасном дне. — Ты глуп, если полагаешь, что я стану твоим рабом, — ответил Джастин и, вздрогнув, умолк, почувствовав, как левая рука Криса спускается по его спине, вдоль позвоночника, очерчивая пальцами выпуклые контуры, пока ладонь не упокоилась ниже его поясницы. Вторая рука медленно скользнула вдоль скулы, пальцы невесомо прошлись по неровности не по возрасту старящего его шрама. Было ли это — почётное увечье смелого мужчины, боровшегося за жизнь в самом кошмарном месте на земле, или обычное позорное клеймо униженного человека? Почтения ли, или презрения достойны ранние морщины и шрамы на его теле — Джастин не знал, но то, с какой лёгкой, непривычной нежностью Крис провёл пальцем вдоль этой полосы, было чарующе и завораживающе противно, и Джастин ловил едва ощутимое удовольствие от этих касаний и не мог найти себе оправдания. Гейт, движимый не до конца вытравленной из души лаской, гладит рубец, будто бы это был амулет, затерянный много веков назад в далёких странах, но сохранивший свою ценность за счёт оберегаемых внутри тайн. Пальцы нежно и бережно обходят шрам и замирают на губах, словно словив тяжело выдыхаемый воздух. Джастину не нужно смотреть в зеркало, он и так знает, что Крис пылает, стоя за его спиной: он чувствует его возбуждение в штанах и свою нервную дрожь по спине, неровное колебание воздуха у своей шеи, и утопающие в его оцепенении слова сзади: — Ведь я купил тебя, — при звуках его голоса, всё вокруг трепещет и замирает. — И неважно какой ценой, — монетой или страхом, но попробуй сказать, что это не так? Джастин не знал, что тут можно возразить: это было подобно тому, как представлять что-то, не имея органов чувств — так же нелепо, как сказать, будто слепой от рождения способен иметь представление о цветах и красках. Он жил в серости, слепой зависимости от денег — в ней ему доведётся и умереть.

***

Крис исполнил своё слово, и по дороге в этот элитный клуб рассказал Джастину о предстоящей работе. Он объяснял Джастину, который ровным счётом ничего не смыслил в политике или финансах, о том, как группа удачливых предпринимателей, среди которых были совершенно неизвестные ему Эдвин Дрейк, Джордж Биссел и Джонатан Ивлет, одними из первых поняли, что будущее за жидким топливом, и создали первую в мире нефтяную компанию. В отличие от мелких предприятий, десятками возникающих по стране, «Seneca Oil»²⁰, о которой шла речь, плотно укоренилась на внутреннем и внешнем рынках страны. Вернувшись из Англии, Крис скупил акции всех мелких компаний, занимающихся сырьём для керосина, в том числе и Seneca Oil, после чего сразу стал частью зарождающейся нефтедобывающей промышленности. Крис быстро завёл хорошее знакомство с неким парнем по имени Джон Рокфеллер*, который занимался тем же, что и Гейт — усиленно скупал большую часть нефтеперегонных заводов страны, уверенным темпом становясь крупным монополистом. Крис, всегда тонко чувствующий выгоду в том или ином деле, сделал ставку — и не прогадал: он предложил Рокфеллеру сотрудничество, и общие интересы сплотили их. Когда Эдвин Дрейк и его компаньоны разорились, не вынеся гонки модернизации, Кристофер стал полноправным владельцем Seneca Oil. Гейт и его приятель Рокфеллер начали присоединять к себе мелкие нефтедобывающие компании Америки, продолжая расширять промышленность, открывать новые скважины, и вскоре их заводы начали появляться в каждом штате. Крис и Джон покупали обанкротившиеся предприятия по ничтожной цене, как правило, получая заодно прилегающие железные дороги, становясь главными поставщиками Нового Света. Англия, вступившая в войну на стороне Юга, также пострадала экономически от северян, и соглашение на поставку нефти в Великобританию было подписано сразу же по окончанию войны. Гейт сказал, что непосредственно он и какой-то его человек из Оклахомы участвуют в переговорах с Англией как южные представители, но недавняя болезнь его партнёра привела к тому, что Гейт теперь едва справлялся со всеми документами и другой работой, не имея времени и сил выехать за границу. Пока Рокфеллер был занят тем, что договаривался с железнодорожными компаниями о регулировании транспортных цен и открытием новой скважины в Пенсильвании, Крис бросил все силы на поиски себе в помощники подходящей кандидатуры — надёжного человека, который смог бы работать днями и ночами, поднимая страну из кризиса. Для Джастина было бы удивительно узнать, что искушённый во всевозможных махинациях и финансовых трюках Кристофер, помешанный и законченный материалист, отважился на такой риск, как принять на работу такого политического моллюска как Калверли, но учитывая их последний разговор, всё становилось на свои места. Джастин нужен был ему рядом, всегда под боком, чтобы можно было взять, когда захочется, а работа — прикрытие для самого Криса и безотказное повиновение со стороны Джастина. Письмо Гейт передал с лакеем на почту сразу же, как Джастин закончил выводить последние корявые строчки неслушающимися пальцами. Зная, что оно уже на пути в Техас, Калверли не осмеливался даже думать о том, чтобы перечить Крису, который мог сдержать своё обещание и воплотить угрозу в жизнь — соткать эту невидимую пелену смерти вокруг его близких. Однако он мог выражать своё недовольство и в более вкрадчивой форме, чем прежде, но, как и раньше, упрямо. Так и на этот раз, нацепив скрывающие их лица маски и пройдя в это кошмарное место, Джастину захотелось не просто возмутиться, но и закатить настоящий скандал Крису, однако он ограничился коротким: — Мне не нравится это место, — с выражением холодной неприязни и остатками нарочитого восторга от увиденного, негромко произнёс Джастин, когда они с Крисом уселись в удобные кресла. — Это мерзко, даже для тебя. — Отвыкай от забегаловок типа бара «У Перси» — низший класс, теперь я это понимаю, и тебе пора бы, — его голос фальшивит уже целый век, а то и дольше; в конце концов, Джастин уже давно утратил способность воспринимать его напевы всерьёз, и этот разговор — единственное, что не даёт ему погрузиться в свою больную скорбь и ущемлённое самолюбие. Конечно, будучи человеком начитанным и просвещённым, Джастин знал, что подобные этому тайные, закрытые клубы существовали повсеместно по всей Европе, и, окидывая взглядом представшую перед ним картину, он даже вспомнил, как про нечто похожее рассказывал ему Крис, ещё пять лет назад, когда он только вернулся из поездки к родственникам в Лондон. Но Джастин — беззаботный пьяница — никогда не интересовался такими извращениями. В его жизни всё было предельно просто: бутылка вина, красивая шлюха и хорошая компания являлись для него гарантами отлично проведённой ночки. Даже в страшном сне он не мог предположить, что человек в здравом уме может добровольно погрузиться в пучину подобного богомерзкого разврата. Клуб «Адма»²¹ — был центром его сосредоточения, вульгарная роскошь которого, скрывающаяся от благопристойных горожан в неприметном здании, находилась всего в получасе езды от Флюке-Брайн грей, в нескольких минутах ходьбы от центра города. Помойная яма, полная гнуснейших тварей и непотребностей, затаившаяся у всех на виду, но в недосягаемости для простых смертных — лишь для тех, кто располагал средствами и не имел души, скрывая под масками свою дьявольскую сущность. Оказавшись внутри, Джастин понял, что название соответствует своему пышному содержимому, ведь северные обладатели огромных состояний вложили в него все свои стремления и способности к порокам. Здесь разврат, не знающий границ, подогревался жестокостью и грязными представлениями, хотя, казалось бы, благородное происхождение и, по большей части, пуританское воспитание должны были избавить этих людей от подобного, но в этом месте не оставалось никаких условностей и границ — нравственных или религиозных — всё было смешано с вином и спермой. Парадные лестницы были украшены зеркалами, мраморными статуями, мебелью в восточном стиле и коврами, с разбросанными на них подушками, на которых в опиумной эйфории лежали полуобнажённые девушки и юноши, предоставляющие себя на обозрение и выбор клиентов. Крис провёл ошалелого Джастина мимо них, но тот успел кинуть изучающий взгляд на юных обладательниц свежести, грации, телесной красоты, столь легкомысленно расточающих эти божественные дары. Мужчины, с опиумным дурманом в глазах, затмили его любопытство женской природой, завлекая испить все удовольствия разом. Помимо молодых мальчиков тут находились и юноши постарше, которым была отведена более значимая роль: они встречали гостей во второй зале, провожая их к столикам, и шоу начиналось, как только в помещении гасили верхний свет, оставляя интимный полумрак. Существа неземной природы и красоты пускались в самые постыдные и поразительные танцы порока: юноши и девушки, в соответствии с предпочтениями гостей, ублажали их сначала телесным вихрем сладострастных движений, а затем, переходя к большей откровенности, уже удалялись с клиентами на второй этаж, в закрытые комнаты. Джастин неотрывно наблюдал за этим демоническим праздником с каким-то отрешённым чувством жалости и отвращения, вглядываясь в лица жриц Афродиты и служителей Венеры. Он, с затаённым мучительным наслаждением, не отрываясь, смотрел на мальчика, что, прихотливо изгибаясь, танцевал перед ними. Джастина завораживала красота блестящего от масла, лишь чуть прикрытого лёгкой вуалью на узких бёдрах тела, которое ловило блики свечей. Его притягивало это мужественное и надменное лицо, с большими чёрными глазами и красивыми тёмными бровями, эта улыбка, что обнажала ровные белые зубы. Джастин почувствовал глубоко засевшее любопытство, и глаза медленно спустились к паху мальчишки, а невесомая ткань ничуть не скрывала его возбуждения. Но вот музыка оборвалась, и танцоры покинули зал, а все взгляды обратились к сцене, где начиналось главное действо этого театра абсурда и непристойности. При первых аккордах зазвучавшей с новой силой музыки занавес распахнулся, открывая декорированный лес, с застывшими — прикрытыми только зелёными побегами и кое-где листьями — фигурками людей, изображающих мифических существ. Музыка набирала обороты — и вот, фигурки задвигались в танце беззаботного веселья жителей призрачного леса. Следуя музыке, эти непристойные наяды с цветами в волосах опускались на колени, развратно раздвигая стройные ножки и сладострастно изгибаясь, после чего красивые ноги снова смыкались, и танец возрождался вновь. В вихре причудливого действа девушки объединялись в пары, целуясь, они медленно и вдумчиво ласкали друг друга, обводили контуры красивых грудей, изящные изгибы стройных бёдер, проникая ловкими пальцами в истекающие чресла партнёрш по танцу, и эта картина будоражила все потаённые ощущения затаившего дыхание Калверли, полыхающего, словно в лихорадке. К порхающим по сцене нимфам присоединялись лесные духи, чьи гибкие тела сплетались в страстных соитиях и расходились вновь, свиваясь полыхающими страстью клубками, когда уже не совсем понятно, кто и где. Но, помимо этого, некоторые изображающие лесных духов юноши действовали не менее откровенно, но столь же искусно и умело, как отобранные актёры, зазубрившие для своей желанной роли всё, до последнего момента. Длинноволосый лесной дух игриво исчезал среди клубов дыма, мерцая, словно короткая искра, отделившаяся от танцующих языков пламени, среди древних и диких лесов, взбудораженных таинством этого действия. Вот он выплывает из волшебного марева, заходит за спину другого юноши, положив руки на его плечи? — пальцы скользят по покрытой рисунками коже и мягко спадающим на плечи волосам пшеничного цвета. Кружась под музыку, к ним приближается ещё один дух, и свой танец они превращают в новый бесстыдный спектакль: юный лесной дух, откинув нетерпеливым жестом по-женски длинные, светлые локоны, опускается на колени перед партнёром и принимается облизывать его член, с явным наслаждением ублажает языком влажную головку. Находящийся за его спиной темноволосый дух, положив руку ему на спину, заставляет прогнуться, хлопком по ягодице велит раздвинуть ноги, склонившись над ним, проводит языком вдоль позвоночника. Он беззастенчиво трётся своим возбуждённым органом о его заднее отверстие, чтобы наэлектризовать зрителей и притянуть к себе немного тепла от этого стройного, такого желанного, восхитительно горячего тела. После этого он переходит к поцелуям, встаёт на колени, чтобы чувствовать себя вольготнее и, разводя руками прекрасные ягодицы как можно шире, проходится по промежности языком, оставляя горячий, влажный след на светлой коже. Плотно припав ртом к его анусу, он смазывает слюной вход и плавно погружает в него пальцы, тем временем другой рукой он ласкает свой член, демонстрируя публике собственное возбуждение. Вот, музыка стала тревожной, всё отчётливее слышались звуки рога, резкий, пронзительный рёв авлоса, а темп всё нарастал — и на сцене появился козлоногий бог Пан в окружении рогатых сатиров. Наивные обитатели леса кинулись врассыпную. Сатиры с торчащими возбуждёнными членами бегали и, хохоча, ловили заигравшихся нимф, набрасываясь на своих бесстыдно извивающихся жертв, а Пан ухватил за волосы ближайшего к нему мальчика-лесного духа и, швырнув его перед собой на колени, заставил принять в рот свой огромный, перевитый венами член, врываясь в горло, перекрывая дыхание. Сзади пристроился скалящийся белоснежными зубами сатир. Безвольной куклой болтаясь между двумя мужчинами, задыхаясь, мальчишка глотал член, пытаясь при этом схватить и немного воздуха, а насильники неровными резкими толчками посылали свои стволы в него, будто стремились встретиться в глубине его тела. Отвернувшись от развернувшейся на сцене вакханалии, Джастин с горящими от стыда щеками оглядел зал и вздрогнул, увидев застывшие маски на лицах и горящие жаром возбуждения глаза. Эти люди, погрязшие в лицемерии и лжи, почтённые отцы семейств, исправно посещающие воскресную мессу, предавались пороку с животным жадным упоением, самозабвенно поглаживая свои возбуждённые члены и прихлёбывая вино, с наслаждением погружались в грязь происходящего. Толстяк в бархатной маске, сидевший за соседним столом, поймал взгляд Джастина и, улыбнувшись, доверительно произнёс: — На прошлой неделе были акробаты. Ах, видели бы вы, в какие позы они умеют изворачиваться! — казалось, что ещё немного — и он начнёт в подробностях расписывать, как именно это происходило. Джастин торопливо кивнул и вновь обратил свой взгляд на сцену — декорации сменились. Теперь сцена представляла собой римскую арену для гладиаторских боёв. Обнажённые, блестящие от масла воины, затянутые в ремни, призванные подчеркнуть красоту мужских мускулистых тел, имитируя схватку, звенели мечами, этими жуткими звуками погружая Джастина в кошмарные воспоминания. Он попытался вскочить, когда меч провёл по горлу стоящего на коленях бойца, заливая его грудь багряной кровью, но Крис, словно предвидя такой порыв, ухватил его за руку и шепнул: — Клюквенный сок, Джастин. Неужели ты думаешь, что кто-то допустит порчи такого качественного, живого товара. Потешный бой был окончен, гладиаторы отбросили мечи и теперь разыгрывали сцену изнасилования — проигравших победителями. Какофония звуков била по мозгам, нагнетая и без того накалённую до предела атмосферу в зале: в воздухе стоял удушающий запах пота, винных паров, табака, опиума и секса. Зрители были возбуждены, но никого, по мнению Джастина, это не смущало. Кровь и насилие, смерть и похоть — вот самая желанная пища для этих забывших всякий стыд людей. Он не знал, сколько может продолжаться такого рода шоу, но его сковывало мучительной судорогой от осознания собственной эрекции, вызванной столь развратными и греховными сценами. Схватившись за стоящий на столе бокал с вином, Джастин, забыв о своём неприятии алкоголя, осушил его залпом, отведя от содомитов глаза. — Так, когда мне приступать к работе? — прохрипел он, принимая при этом жалостливо-заинтересованный вид. — Я могу прямо сейчас, если ты не возражаешь? — Возражаю, — глухо откликнулся Крис, не сводя глаз со сцены. — Завтра начнёшь, а пока наслаждайся. Действо на сцене не останавливалось ни на секунду. К воинам-гладиаторам присоединились девушки, выряженные в древнеримские туники, которые теперь одинокими кучками были разбросаны по «арене». В табачном дыму и неверном свете чадящих свечей уже невозможно было определить, кто там и с кем, но сладострастные выкрики и стоны, непристойные звуки шлёпающихся друг о друга обнажённых тел не оставляли никаких сомнений, что до завершения этого чудовищного спектакля ещё очень далеко. — Чем наслаждаться? Этим? — Джастин самостоятельно налил в бокал ещё бургундского вина из приветливого французского края, мечтая провалиться сквозь землю, нещадно стараясь заглушить проснувшуюся плоть, лишь бы не спровоцировать Кристофера. — Тогда помалкивай и не мешай наслаждаться мне, Джей Ти, — спокойно ответил тот, так и не повернув к Калверли головы. — Крис, я могу пойти на Флюке-Брайн грей и ждать тебя там. Для чего я здесь? — заскулил Джастин, поёрзав и почувствовав ожидаемую влагу у себя в штанах, а рука непроизвольно потянулась вниз, и он одергивает себя лишь ужасающим усилием воли. В голове стоит картина того, как он яростно сотрясает свой член, чтобы заставить выплеснуться горячие потоки семени, пролить их вместе с расплескавшимся стоном. Голос Криса врывается в отуманенное сознание громче, чем звучащая музыка: — Ты теперь моя тень, так что скажи, можешь ли ты двигаться без меня? — не дождавшись ответа, Крис повернулся и добавил, но уже совершенно другим голосом, странно разглядывая ёрзающего на пуфике Джастина: — Ты принадлежишь мне, всецело. Я тебя спонсирую, а ты делаешь то, что я говорю. — А что потом? Через год, десять лет? — одурманено спросил Джастин, глядя на лицо Гейта: оно — безмятежное зеркало, но из его уст исторгаются безумные, дышащие сатанинскою гордыней речи, и Джастин полагает, что в них и выражается его истинная, природная сущность. — Ты хочешь узнать это? — ухмыльнулся Гейт, и внутри него по-прежнему бесчинствует война и пожирает, ликуя, всё новые и новые жертвы помутневшего от вина рассудка Джастина. — Как только я пойму, что ты мне больше не нужен — для тебя сразу же откроются двери на свободу. Но я не говорю тебе этого, потому что не хочу тебя обманывать: ты знаешь, что много лет я держал своё желание в себе, и оно не прошло, даже когда я получил, что хотел, и этот злополучный факт обрекает тебя на пожизненное заключение. — Ты не знаешь, когда прервётся моя жизнь, так что это заключение может оборваться в любой момент вместе с ней, — огрызается Джастин: он мнителен и обидчив, как горбун или карлик, но те удары, которые он получал от Гейта за время их короткого общения, даже радовали его, не давая расслабиться и забыть, кто перед ним. — Разумеется, ты прав. Но это случится явно не сегодня, это я тебе гарантирую, — доносится до него глухой ответ, но Джастин почти не воспринимает его, чувствуя, что помутнение, вызванное алкоголем, резко сносит с его мозга движущийся механизм, и какая-то неестественная волна жара бросает его под косу своих воспрянувших страстей. Голова кружится, живот сводит спазмом, во рту странный привкус. Джастин отрешённо ловит себя на далёкой мысли, что вряд ли это вино способно сделать такое с человеческим разумом. Его мужское естество не даёт ему успокоиться, гоняя кровь жаркой рябью по всему телу. Истинное сладострастие разносится в воображении и питается чудовищными опьянёнными образами, которые порождает эта капризнейшая часть разума. Он не хочет больше прикасаться к вину, но дьявольское соблазнение, подкреплённое странной жаждой, затормаживает его самообладание, и он медленно тянется к графину. Удерживая звёзды в своих орбитах, Джастин наклоняется вперёд, к столу; язык едва ворочается в пересохшем рту, он мечтает сделать ненавистный глоток, но Крис перехватывает это движение — сам наливает ему бордового напитка. Волнующая истома становится всё сильнее и сильнее — эта жажда столь неутолима, что скоро переросла в боль. Из тлеющего огня разгорелось мощное пламя, и всё тело Джастина дрожало и корчилось от безумного желания. Губы его пересохли, он задыхался: суставы онемели, вены вздулись, но он старался сидеть спокойно и расслабленно. Внезапно тяжёлая рука легла на его колено, настойчивым движением поднялась выше и обхватила бугор, вырисовывающийся в его штанах, сжала и погладила. Головокружение переходит в тошнотворное помешательство: Джастину кажется, что он откидывается на мягкий подлокотник, наклонив гудящую голову, пытаясь вдохнуть воздуха, но ноги ведут его куда-то прочь из развлекательного зала, мимо сплетённых на полу, сверкающих от масла тел, завораживающе мерцающих под неровными лучами свечей. Он приходит в себя уже стоя на лестнице, ведущей на второй этаж, в крепких объятиях Гейта, который что-то тихо говорил молодой, ослепительно красивой девушке, облачённой в прозрачную греческую тунику. Она понимающе кивала и, вложив Гейту в руку маленький ключик, указала на длинный коридор, куда тот повёл Джастина. Он начинает понимать, что разум не прояснился, хотя первостепенное недомогание уже оставило его тело, но плоть его всё ещё жарко содрогается от похотливого желания, и он готов совершить любые чудовищные вещи, чтобы горячо и обильно излить свои соки, отравляющие его рассудок. Джастин теперь уверен, что дело не в самом вине, которым он пытался залить глаза, а в чём-то более утончённом, извращённом, что под силу совершить человеку в момент высшего вожделения. — Крис, что ты со мной сделал? — шепчет он, вырвавшись из его рук и вздрогнув от звука собственного голоса: томного и протяжного, как стон. Крису явно нравится слышать это неопровержимое доказательство его телесной слабости. — Пытаюсь привести тебя в чувство, Джей. Полная покорность — вот твой удел, и она распространяется на все стороны твоей жизни, — говорит он, взяв несопротивляющегося Джастина за руку, заталкивает его в одну из комнат и закрывает дверь на ключ. Едва они переступили через порог, как, развернувшись, Крис толкнул его к стене, и, навалившись сзади, прошептал, касаясь уха губами: — Здесь существует только одно: то, что вдохновляется нашей похотью… — чувствуя ответную дрожь, он прижался ещё теснее, провёл языком по кромке уха и сомкнул зубы на мочке. Джастина выгнуло, он застонал, подавшись назад и потираясь задницей о его возбуждённый член. Крис прикрыл глаза и прижался ещё теснее, зарываясь лицом в его волосы, упиваясь гладкостью кожи доверчиво подставленной шеи, его удушливым запахом и сладкими поскуливаниями, стремясь слиться с ним в единое целое; с каким-то животным напором и властной настойчивостью оглаживал руками его тело. Пальцы проникли под рубашку, пробежались по кубикам живота, поднявшись вверх, обхватили чувствительную горошину соска. Джастин, задыхаясь, откинул голову ему на плечо. Крис провёл губами по скуле и, опустив руку вниз, стиснул выпирающую сквозь ткань штанов болезненно набухшую плоть. От страшного разрывающего напряжения в паху у Джастина застучали зубы, а перед глазами поплыли огненные круги; он подавался вперёд, с силой толкаясь в руку Криса, плавая в океане жара и боли, не имея никакой возможности выбраться, и единственное, что он мог сделать — молить о пощаде. — Пожалуйста, Крис… — Чего ты хочешь, Джастин? — мягко поинтересовался тот у полностью потерявшегося в ощущениях парня, и сильно сжал беззащитный сосок — Джастин со стоном приоткрыл рот, шумно втягивая в себя воздух. — Скажи мне, чего ты хочешь, и я это сделаю, Джастин, обещаю. Джастин упрямо стиснул зубы так, словно боялся, что вместе со словами он отдаст и свою душу, но возбуждение было настолько болезненным, что, не выдержав, он выдавил из себя: — Прошу тебя, Крис, будь оно всё проклято, позволь мне кончить. Я сейчас умру. Крис не стал его больше мучить, прекрасно зная, что действие афродизиака способно вызвать даже временное помешательство, если долго не снимать напряжение. Он быстро расстегнул бриджи Джастина и, обхватив его дрожащий от нетерпения член, провёл большим пальцем по истекающей соком головке. — Кончай, Джастин, давай… — с этими словами, буквально в два движения он довёл его до разрядки и, развернув голову Джастина, резко дёрнув за волосы к себе, накрыл ртом губы, поймав дрожащий выдох. Джастин кончал мучительно долго, выплёскиваясь с болезненным стоном, практически не чувствуя облегчения, словно человек, что сбросил только небольшую часть давящего на его плечи непомерного груза. Едва удерживаясь на подкашивающихся ногах, он уперся лбом и обеими руками в стену и с удивлением обнаружил, что желание только чуть притупилось, но не исчезло, как он надеялся. Проклятое вещество, подсыпанное ему Крисом, продолжало будоражить его кровь, и эта ночь обещала стать бесконечной. — Вот видишь, мой дорогой, я готов сделать всё, чтобы тебе было хорошо, — Крис развернулся вместе с ним и облокотился на стену спиной, а Джастин, положив ему руки на плечи, с недоумением разглядывал такие родные, знакомые с детства черты ставшего ненавистным лица своего бывшего друга. Крис не выдержал: обхватив затылок, грубо притянул лицо Джастина к себе, впился в его губы, уже не сдерживаясь. Он яростно врывался в покорно приоткрытый рот, вылизывал его изнутри, посасывал и прикусывал губы, снова кружил языком, игриво, приглашающе затягивая Джастина в омут дикой, безрассудной страсти. Как только он почувствовал, что Джастин отвечает ему с не меньшим напором, стремясь завоевать и подчинить — поцелуй изменился: теперь это был танец двух соперников, пожирающих друг друга. Крис вцепился в волосы Джастина, со всей силы вжимая его губы в свой рот. Железистый вкус крови только придавал пикантности этой страстной битве, где они оба были победителями. Оттянув Джастина от себя, Крис с нажимом провёл пальцем по его нижней губе, стирая выступившую кровь, и, с силой надавив на плечи, вынудил опуститься перед собой на колени. Джастин покорно расстегнул штаны Криса и опустился на пятки, тупо разглядывая гордо вздымающийся из каштановых зарослей член Криса. Он понимал, что назад дороги для них уже не будет: вся гордость, самолюбие, обиды и боль — остались за этой дверью, а в этой комнате воцарилась похоть. Именно похоть, потому что ему страстно хотелось ощутить эту тяжесть на своём языке, почувствовать его силу и твёрдость, провести по нежной тонкой коже и распробовать его вкус. — Соси… — возбуждённо прошептал заметивший его колебания Крис. Джастин взял в руку крепкий и толстый член. Отодвинув шкурку с крупной головки, он стал облизывать её — слизнул капельку смазки, затем повёл языком по перевитому венами стволу, лизнул тяжёлые набухшие яички и снова игриво пробежался губами снизу вверх, чуть поигрывая языком под уздечкой. — В рот, в рот бери, хватит дразнить, — прошипел Крис, подавая бедра навстречу. Джастин обхватил губами головку и начал сосать, услышав сверху довольные стоны и почувствовав, как одна рука Криса опустилась на его плечо, а вторая стала поглаживать затылок. Как он ни старался, но полностью заглотить член не удавалось. Дышать было трудновато, но всё равно это было для него приятно. — Молодец, молодец, мой мальчик, умеешь сосать, — шептал Крис и двигал крепкими бёдрами, подталкивая рукой его голову. — Давай, мой хороший, возьми его глубже, глотай его. Джастин не думал о том, что он делает. Если бы он позволил мыслям прорваться в свой затуманенный разум, то ему оставалось бы только одно — сразу, с утра, пойти и перерезать себе вены, желательно прихватив с собой на тот свет и Кристофера, потому что такая тварь, как он, не достойна существовать на этом свете, но к счастью, голова Джастина была блаженно пуста — он старательно доставлял удовольствие Крису и получал его сам в не меньшей степени. Он не вслушивался в слова, что слетали с ненавистных губ, а просто действовал сообразно своим внутренним желаниям и повинуясь властной руке, сжимающей его волосы, направляющей и ласкающей одновременно. С каким-то внутренним упоением, не поддающимся осмыслению, движимый необъяснимым порывом, он положил руки на бёдра Криса и, удерживая его, чуть сжал зубы на трепещущей плоти, тут же почувствовав, как тот замер. Джастин сразу убрал зубы и поднял глаза. — Продолжай, — коротко бросил ему Крис и добавил, — высуни язык, когда я вхожу до конца, сглатывай. Учись, потому что тебе придётся делать это очень часто, — он, положив член на язык, проехался в горло, постаравшись протолкнуть головку максимально глубоко. Джастин послушно сглотнул, обжимая глоткой, выдаивая таранящий его горло член, и понял, что задыхается. Он в панике отпрянул и закашлялся, чувствуя нешуточные рвотные позывы; пытаясь вырваться, он норовисто мотнул головой, но Крис не был расположен ждать, пока он окончательно придёт в себя и, вцепившись в волосы, снова насадил его ртом на член. — Расслабь горло, дурачок, и задержи дыхание. Не бойся, я не позволю тебе задохнуться, — объяснял ему Крис, продолжая вталкиваться всё глубже и глубже, растягивая стенки глотки. И снова Джастин забился, когда паховые волосы коснулись его лица, а в нос ударил терпкий запах возбуждения и пота, но Крис с силой удержал его на месте, заставляя сглатывать и задерживать дыхание, наслаждаясь пульсацией сжимающихся стенок. После этого он уже не церемонился, и Джастин едва успевал хватать ртом воздух между его мощными толчками. Его горло болело — казалось, что член Криса расцарапал и содрал всю поверхность в его глотке, но при этом он испытывал неописуемое удовольствие, чувствуя, что сейчас именно он является хозяином положения, и удовольствие Криса зависит от него — целиком и полностью. Почувствовав приближение оргазма, Крис толкнулся особенно сильно, и Джастину показалось, что его член сейчас проскочит к нему в желудок. Войдя до предела, Крис замер, а Джастин сразу попытался отстраниться, почувствовав, как выстреливают у него внутри тёплые струи, но тот в ту же секунду до боли сжал пальцы в его волосах, не позволяя сдвинуться ни на дюйм. — Ты должен всё проглотить, Джастин, всё, до последней капли, — как заведённый твердил Крис, содрогаясь над ним и сжимая пальцы сильнее и сильнее. Джастин судорожно сглотнул последний раз, а Крис потянул его за плечи вверх и, прижав к себе, нежно пробежался языком по распухшим губам, заставив их разомкнуться, и принялся жадно слизывать свой вкус из недр его рта. Джастин застонал и ответил с не меньшим рвением и жадностью, до синяков сжимая плечи Криса, потираясь членом о его бедро, пачкая его выступившей смазкой. Его тело плавилось от накатывающего волнами ненасытного жара, но разум слегка развеял клубы облепившего его марева похоти и страсти. Джастин нашёл в себе силы прошептать, прямо в ласкающие губы Криса: — Ты превратил меня в шлюху, подонок. Что ты подсыпал мне, что я веду себя, словно те похотливые мальчишки на сцене? Ты заставил меня умолять, — он порывисто выдохнул и продолжил: — В этот раз ты переиграл сам себя, Крис. Я не забуду и не прощу. Так что наслаждайся своим ворованным триумфом, ложной страстью, вырванной обманом. Потому что сейчас в этой комнате — не я, и не с тобой. — Ошибаешься, мой хороший. Ты можешь сколько угодно обманывать себя и пытаться сбежать, впрочем, тебе не привыкать, но меня ты не проведёшь, да и от себя не убежишь. Это зелье, Джастин — оно просто сорвало покровы, выпустило тебя из рамок ложной стыдливости, а всё остальное сделал ты сам. Это твоя сущность, Джастин, а Эллингтон — тот, кто разбудил тебя, — он взял Джастина за плечи и, отстранившись, заглянул ему в глаза. — Бесспорно, это было жестоко, — добавил Крис, обводя взглядом тело юноши. — Но, знаешь, я благодарен ему, за то, что мне не пришлось делать это самому. Наигравшись, он выбросил тебя, а я подобрал, вот так то. Он провёл ладонью по щеке Джастина, отошёл, и взяв в руки бутылку коньяка, задумчиво её повертел, прежде чем налить янтарную жидкость в бокал. — Не пришлось, говоришь? — Джастин злобно сощурился. — О-о, не ты ли насиловал и рвал моё тело в лагере, — он выхватил у Криса бокал и с жадностью опрокинул его в себя. Содранное, саднящее горло обожгло, будто огнём, заставив его задохнуться. Крис с насмешкой в глазах проводил взглядом его руку, наблюдая, как мучительно дернулся кадык. — Не больше, чем твой драгоценный Эллингтон, кстати, — Крис опустился в кресло и, раздвинув ноги, принялся лениво поглаживать свою оживающую плоть. — Зачем же ты оставался в моём лагере — не потому ли, что тебе нравилось то, что я с тобой делал? Потому что ты любишь ощущать член в своей заднице. Ты шлюха, мой недоверчивый друг. Да я сотню раз давал тебе возможность построить самостоятельно свою жизнь и пытался помочь тебе и твоей семье, заметь, бескорыстно. Но ты сам каждый раз приползал ко мне, как побитая собака. — Бескорыстно? — задыхаясь от ярости, воскликнул Джастин. — Я тебе жизнь спас или, может быть, ты забыл об этом? Ты ведь знаешь, что это был я! — Ты считаешь, что за это я должен содержать тебя? Так я и не отказываюсь. Только не тебе говорить мне о бескорыстии, — усмехнулся Крис, потягивая коньяк. — Ладно, довольно болтовни. Раздевайся, Джастин, мой член уже заждался твою задницу. — Ты что, мне опиум подсыпал, скотина? Испугался, что силёнок не хватит справиться со мной? Наслаждайся зрелищем, слабак, — Джастин поднял руки и медленно, не отрывая от Криса гневно сверкающих глаз, развязал шейный платок, а потом не выдержал, резко сдёрнул его и швырнул Крису в лицо. — Полегче, парень, — Крис со смехом поймал платок и уронил его на пол. — Продолжай в том же духе. Кстати, если тебе от этого станет легче, то это был не опиум, и я тоже пил это вино, а вот тебя никто не заставлял хлебать его словно воду. — Проклятый извращенец! — Джастин со злостью сдирал с себя одежду, каждый раз вздрагивая, когда собственные пальцы касались ставшей вдруг странно чувствительной кожи. — Что теперь? — с плохо скрываемой издёвкой спросил он у Криса. Стыд окрашивал его щёки румянцем, но было что-то ещё — что-то, расплавляющее его рассудок: он чувствовал себя продажной девкой, ублажающей клиента, но при этом испытывал какое-то странное, мучительное, не поддающееся здравому смыслу наслаждение от происходящего. Крис поднялся и, взяв Джастина за талию, снова толкнул его к стене, а тот недвусмысленным образом опёрся двумя руками о стену и прогнулся. Крис провёл пальцами по его спине и поднял руку к лицу Джастина. — Оближи, — приказал, проводя пальцами по губам, и Джастин, приоткрыв рот, обхватил его пальцы, посасывая и обильно смачивая слюной, застонав, когда Крис принялся разрабатывать пальцами его анус. — Какой же ты, Джастин… — он порывисто целовал его плечи, зарывался носом в растрёпанные волосы, с наслаждением вдыхая его запах и периодически прикусывая кожу, зализывая следы. Пальцы другой руки терзали сосок. Пощипывая и оттягивая чувствительную плоть, периодически он опускал руку и проводил по налитому стволу Джастина, но недолго, не позволяя ему получить разрядку раньше времени. А Джастин ловил эти мгновения, с жадностью принимаясь толкаться ему в руку, с силой подавался назад, насаживаясь на пальцы, постанывая и поскуливая, когда те задевали чувствительную точку у него внутри — разрываясь от ощущений. Вскоре, ухватив его за бёдра, Крис приставил головку к разработанному отверстию и толчками стал проникать, раздвигая всё ещё довольно узкий вход. Как только головка вошла внутрь, он с протяжным стоном плавно задвинул свой член по самые яйца, до предела растягивая Джастина изнутри. — Какой же ты узкий, Джастин… Ты в порядке? — спросил он. — Продолжай, — лишь сдавленно ответил тот. Так же плавно он выскользнул, оставив лишь головку. И уже чуть быстрее задвинул член в тугое отверстие. Как нож в масле, его ствол утопал в Джастине, раздвигая упругие стенки и продолжая набирать обороты. Отчётливо давящий внутри орган доставлял Джастину боль, которая уже довольно скоро разбавилась приятными ощущениями, когда Крис задел простату. Боль и наслаждение накатывали одуряющими приливами, что заставляло его стонать и подаваться навстречу. Это явно нравилось Крису, то и дело отпускавшему разного рода словечки в адрес происходящего. Ласки его рук, напор сильных движений, трение его стального поршня в глубинах горячего тела уносили Джастина куда-то далеко. Хриплым голосом он постанывал и ощущал на себе мощь вбивающегося в него парня, потерявшись во времени. — Ох, стой, хочу… — прохрипел Крис. Он вышел из Джастина, а тот, на своих ватных ногах, только и смог, что облокотиться на стенку, которая отдавала приятным холодком. Крис перетащил его на кровать и, уронив спиной на подушки, пристроился между ног. Не успев сообразить в чём дело, Джастин ощутил губы Криса на своем члене. Довольно умело он принялся облизывать ствол со всех сторон, попутно играя с яйцами, затем заглотил член почти полностью, запуская пальцы в растраханную дырочку и поглаживая гладкие стенки изнутри, отчего Джастин чуть не кончил ему в рот, закатывая глаза, пытаясь ухватиться за Криса непослушными руками. Балансировать на грани оргазма было всё сложнее, и Крис, быстро выпустив член изо рта, заставил Джастина встать на четвереньки, а сам пристроился сзади и вставил ему под самый корень. Не обратив никакого внимания на протяжный вскрик, сразу же начал долбить бешеным ненасытным темпом. Задыхаясь от распирающего его ощущения запредельной заполненности, чувствуя, как движется в нём, раздвигая его собой, обжигающе-горячий член, Джастин покорно расслабился, позволяя Крису использовать его тело так, как тому захочется. Уже не испытывая ничего, кроме потребности дать выход своему животному возбуждению и выплеснуть это ненормальное, сумасшедшее удовольствие, он быстро подхватил жёсткий ритм движений безжалостно вбивающегося в него Криса. — Ещё… Не останавливайся. Будь ты проклят! Только не останавливайся… — закричал Джастин, упиваясь мрачной свирепостью мужчины за своей спиной. Крис всё ускорялся, зверея, двигаясь широко, размашисто, влетал со всей дури, с наслаждением вслушиваясь в захлёбывающиеся вскрики, менял угол проникновения, причиняя больше боли, или удовольствия, или и того и другого вместе, впиваясь ногтями в кожу, растягивал в стороны сжимающиеся ягодицы. Дурея от ощущений жадно наблюдал, как его член въезжает во влажное, растянутое им отверстие, а Джастин, сгорающий в этом безумном пламени, не менее яростно подавался ему навстречу, бился под ним, умирая и возрождаясь заново, принимая и поглощая всю эту рвущуюся через край энергию жизни. Руки уже почти не держали, и Джастин уткнулся носом в подушку, выгибаясь ещё больше. Крис наваливался сверху, кусал его плечи, беззащитную шею, инстинктивно судорожно сжимая зубы, оставлял быстро наливающиеся багровым следы, зализывал и снова начинал кусать, наслаждаясь вкусом упругой кожи. Ни на мгновение не замедляя движения, перехватил Джастина под живот, другой рукой вцепившись в волосы, и, подняв его на колени, Крис откинулся назад, резко дёргая его на себя, насаживая до предела. Джастин заорал, срывая голос — ему показалось, что раскалённый кол пронзил его до самого сердца, и это ощущение стало последним, что он почувствовал перед тем, как его накрыл оглушающий по своей силе оргазм. Проваливаясь в блаженную темноту, он ещё какое-то время ощущал внутри себя замедляющиеся толчки Криса. Далеко, где-то совсем далеко. Подхватив падающее тело, пытаясь перевести дыхание после испытанного наслаждения, Крис бережно опустил Джастина на простыни. Он провел пальцами по влажной коже спины, обвёл наливающиеся синевой отпечатки на бёдрах, развёл ягодицы, рассматривая покрасневшее, ещё не закрывшееся, растянутое отверстие. С каким-то болезненным наслаждением, он наблюдал, как тонкой струйкой из него вытекает розоватая смесь крови и его собственной спермы. Потом перевернул его на спину, поддавшись непонятному внезапному порыву, наклонился и слизнул беловатые капли с живота Джастина, провёл языком по вялому члену, пробуя, запоминая, даря эту бессмысленную ласку безучастно раскинувшемуся на постели телу. Джастин спал — безмятежно, как набегавшийся ребёнок, чуть приоткрыв рот. Крис тронул губами подрагивающие ресницы, слегка потёрся о висок, и, набросив на Джастина простыню, направился к креслу, по пути плеснув себе коньяка. Ему нужно было подумать. 20. «Seneca Oil» — первая крупная нефтяная компания США. Хотя качества нефти как топлива уже были достаточно хорошо известны, сколь-нибудь развитого нефтяного рынка в США не существовало. Одной из первых нефтяных компаний была Seneca Oil, основанная Джорджем Бисселом и Джонатаном Ивлетом в 1850-х, после стала собственностью их партнёра Эдвина Дрейка, который в итоге разорился. * при. автора — Джон Рокфеллер — американский предприниматель, филантроп, первый долларовый миллиардер в истории человечества. Основал самую крупную в мире нефтяную компанию: Standart Oil Company через 5 лет, в 1870-м году. Рокфеллер скупал конкурентов, фальсифицировал сделки, делал всё, чтобы стать монополистом на рынке. Позже он подмял под себя все процессы ведения нефтяного бизнеса и вышел на международный уровень. Во времена повествования, Рокфеллер уже действительно занимался нефтяным бизнесом, имел нефтеперерабатывающий завод «Флэтс». 21. Адма — в Ветхом Завете город вблизи Мёртвого моря, один из порочных городов Содомского пятиградия в долине Сиддим, уничтоженный вместе с Содомом и Гоморрой.

***

Джастин проснулся как-то сразу — в один момент распахнул глаза, удивлённо рассматривая незнакомую комнату. Воспоминания обрушились внезапно — грязные, обжигающие, но Джастин вдруг понял, что не испытывает ничего. Ни боли, ни ярости — ему не было стыдно. Он снова и снова прислушивался к себе, пытаясь осознать свои чувства, но не было ничего, что могло бы смутить его. Он повернул голову и встретился с немигающим взглядом Криса. Тот лежал рядом, облокотившись на локоть, и напряжённо всматривался в его лицо, ловя отблески эмоций в пустоте равнодушных глаз. Поморщившись от тянущей боли, Джастин сел на постели, и, почувствовав неожиданный прилив сил, встал и, как был, обнажённый, подошёл к распахнутому окну. Свежий влажный воздух врывался в комнату, раздувая лёгкие занавески; умытые дождём улицы радостно поблёскивали лужами в лучах утреннего солнца, а горожане как всегда спешили по своим делам. Он расслабленно потянулся, плавно, как кот, изгибаясь всем телом, резко развернувшись, снова поймал горящий взгляд синих глаз. Усмехнувшись, он подошёл к столу, налил из кувшина воды в миску, набрал в ладони чистую, прозрачную жидкость, с наслаждением смывая с лица и шеи пот и воспоминания об отчаянно-долгой ночи. Джастин обошёл спальню, собирая разбросанные с вечера вещи, удивляясь и посмеиваясь про себя, как неожиданно башмак оказался валяющимся у камина, тогда как брюки, второй башмак и шейный платок нашлись у кресла, а рубашка — в углу, в другой стороне комнаты. Он не спеша оделся, зачем-то вернулся к камину и тронул пальцем зуб раззявившего пасть золочёного дракона. На Криса он больше не смотрел, переступив через эту черту, оставляя свою боль в прошлом, но сохраняя воспоминания об этой ночи в сером настоящем. — Джей. Я… Уже приоткрыв дверь, Джастин замер и обернулся. Крис не сводил глаз с его лица, в страшном отчаянном ожидании сжимая кулаки, в попытке увидеть хотя бы тень прежних чувств, но не находил ничего, кроме отстранённого равнодушия. — Мой конь, что ты сделал с ним? — неожиданно вырвалось у Джастина, и он едва подавил смех — настолько неуместным был данный вопрос. — Он в Канаде, в моих конюшнях… Джастин коротко кивнул и вышел из комнаты.

***

Джастин слонялся по Вашингтону с самого утра и до позднего вечера, возвращаясь на уже пройденные дороги или углубляясь в ещё неизвестные ему улицы, обременённый своим пороком, чувствуя, как окончательно просыпается от яда униженный разум. Ближе к вечеру на улицах города становится многолюдно, и прохожие с удивлением разглядывают Джастина, слепо бредущего мимо них, так, словно он — рыба, зачем-то ринувшаяся против течения, на верную погибель. Сталкиваясь практически с каждым встречным, он, упрямо стиснув зубы, продолжал расталкивать людей и идти вперёд — бесцельно, упорно. Исхлёстанный холодом утра и утомлённый ужасающими всполохами фантасмагорий в своей голове, преследуемый надоедливым колким смехом Кристофера в ушах, который раздаётся в чудовищно-бурном молчании, Джастин, бледный и сгорбленный, как призрак, проносился мимо людей, мечтая быстрее добраться до Флюке-Брайн грей. Обречённый на томительную, но богатую жизнь во владениях этих фееричных аристократов, он чувствовал, как бегут в беспорядке, с туманами вместе, его мысли. Видел клочья своих надежд, растянувшихся по безучастному небу, которое гнётся, клонится книзу, давит — а он вдыхает мрачный дым заводов Вашингтона. Небосвод вкусил тех же чёрных отходов, которыми был напоён этой ночью Джастин, но отчего же хмурые небеса так внимательно смотрят на него — потерянного и растоптанного? Что надо им от этого боязливого, тусклого существования? Снова Джастин видит себя покрытым скверной и грязью, с червями в волосах, на теле и в загноившемся сердце. Остановившись в узком переулке, он видит себя распятым среди незнакомцев, не имеющих возраста и чувств: они проносятся мимо него, как грязная вода, стекающая с крыш по ржавым трубам. Он тяжело вздохнул, подвязав небрежно спадающие на плечи волосы, неотрывно провожая взглядом хмурые облака, плывущие над головой. Он мог бы здесь умереть. Чудовищные воспоминания, ненавистная нищета, которая снова обрекает его на рабство, — не давали ему дышать полной грудью, и даже небо давило своими серыми пластами грозовых туч, не предвещающих скорого тепла. Соприкасаться с шершавой реальностью становится всё сложнее, и Джастин делает нетвёрдый шаг вперёд, лживо продолжая следовать выдуманному, фантомному образу верной дороги, желая сохранить в душе свободу выбора путей спасения, которых в действительности у него не оставалось. Видимость порою не соответствует истине, но Джастин не хотел теряться в отчаянии, ведь он находился в Вашингтоне, у него было место, куда он мог возвращаться по вечерам, в скором времени сюда прибудут и его родные, теперь у него будут деньги, а значит — власть. Власть позволит ему совершить то, ради чего он приехал сюда и согласился терпеть все унижения и позор. В полной растерянности он кружил по бульвару Макантур, где живут молодые бедные семьи, покупающие своё скудное пропитание у зеленщиков, и только выйдя к реке Потомак, он понял, куда держать путь дальше. Он бросает короткий взгляд на людей, вывешивающих тряпьё на верёвки, натянутые на деревья вдоль берега реки, и на работяг, таскающих камни для постройки разрушенных во время войны домов. Люди здесь такие молчаливые и пугливые, что на них, кажется, лежит печать какого-то проклятия. Ему по дороге встречается семья, нет, не семья — выводок шакалов, звереющих на просторах своей родной земли, обезглавившей край Джастина, но застрявшей в том же иле нищеты, что и покорённая ими Конфедерация. Это были семьи бедняков англо-шотландского происхождения, что Джастин различал сразу, в чертах бледных лиц, слушая народные баллады и песни, раскинувшиеся тихой лентой, как мост, над туманною бездной Потомак. Эти унылые люди молча работали, встречая каждый новый день злобой и слезами. Джастин прошёл мимо двух мальчишек, сидящих на черепках у разрушенной ограды, словно бы поглощённых высокими кустарниками разросшихся сорняков. По берегу слонялись дети — тут не было места для игр, и детский смех не радовал родительский слух. Люди работали от рассвета до заката, и Джастин, глядя на их усилия и те руины, из которых они пытались возродить свои дома, полагал, что это копошение — лишь способ растратить силу. Их труд был бесполезен, ведь разумнее сажать не цветы, а плодовые деревья, которые, возможно, и не радовали глаз своими красками и красотой, но пользы приносили больше, чем скороспешно отцветшее богатство. Заброшенные стволы и опустевшие штольни покинутых шахт без дела прорезали землю и были похожи на скелет доисторического животного, обглоданные кости которого только мешались под ногами. Кое-где ещё сохранились следы земляных окопов, на которых теперь колышется трава, хотя пейзажи здесь не были лишены известной привлекательности. Не живые и не мёртвые, люди захлебывались в трясине обыденности, но всё же смутная надежда на лучшее ещё держалась под соломенными кровлями их полуразрушенных жилищ, и каждый человек в этом районе надеялся, что для него ещё не всё потеряно, пока он в состоянии двигаться и работать. Джастин шёл мимо них и думал, что свет теперь искажён, исчерпана форма его существования — его народ сбился с пути. Местные жители пали жертвой странного вырождения, не встречавшегося в других уголках Нового Света: здесь вырастала особая порода людей, отличающихся от других физическим и духовным упадком. Уже протрезвевший после отравы, Джастин ступает среди них, бескорыстный, как лучший из нищих, сомнительно гордый тем, что у него нет ни страны, ни друзей, ни чести. И всё же он паразит, более приспособленный к жизни, чем они — те, кто не сумели исторгнуть из груди своей проклятый побег страха, выросший из семени злосчастного яблока войны. Калверли знал, что он не успел опуститься так низко, чтобы принимать подаяние, а скорее наоборот — сделал свой выбор на иных условиях, желая больших денег и полноценной, обеспеченной жизни для родных, но далеко не в пользу собственных нравственности и гордости: Джастин униженно думал, что позаботиться о своей плоти и о своей душе он бы не смог, равно, как и о принадлежащем ему имении и его обитателях, которых оставил в Техасе. «Мама, я не хочу, чтобы ты видела мой провал, мой позор. Это убьёт меня. У меня есть мой долг, и я буду им горд, буду терпеливо нести свой крест, или отложу в сторону и забуду… плевать на это. Я смогу расплатиться с Гейтом. Но я умру, если ты взглянешь мне в глаза и увидишь — это». Джастин уничтожил в себе всё, кроме ласково светящейся мечты найти и вернуть то, что по праву выиграно им на поле его грандиозного сражения — чистую монету, что дороже любого металла на Земле, вручённую ему ангелами, проливающими кровавые слёзы, наблюдая за его отчаянными порывами выжить среди военной грязи и боли. Его измена миру оказалась слишком короткой пыткой: он убивал, подло трусил и мечтал о смерти, но та упрямо забирала его близких, он же — остался в распоряжении жизни, окунувшей его в чарующий океан мучительного наслаждения, и так же неожиданно тёплые неспокойные волны бушующей стихии выкинули его на ненавистную сушу — одинокого и растерянного. Каким же преступлением, какой ошибкой своей неправедной жизни он заслужил теперь эту слабость, которая сковывает его движения и не даёт ступать по предначертанному пути, в поисках заветных, потерянных чувств, а лишь позволяет скитаться расплывчатым силуэтом по чужим улицам чужого города? Джастин ушёл с набережной и вдохнул с облегчением тот насыщенный городской воздух, который, обжигая лёгкие ядом своих промышленных районов, не давал ему забыться, подгоняя идти быстрее. Несколько раз за день Джастину мерещилось, что за ним кто-то наблюдает, двигаясь стремительной, неуловимой тенью по переулкам и маленьким улочкам — след в след, едва слышно, незаметно, исчезая каждый раз так быстро, что у Калверли возникали сомнения в реальности существования этой навязчивой паранойи. И всё же до самого Флюке-Брайн грей, он отчётливо ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, не дающий ему покоя, пока, наконец-то, перед его взором не выросли ворота. Джастин, не дойдя до них даже ста футов, резко остановился и свернул на другую улицу, уводящую влево от района Флюке, хотя сил на ходьбу у него почти не оставалось, а в горле пересохло. Он хотел удостовериться, что это всего лишь расстройство рассудка, но если была хотя бы малая вероятность того, что за ним действительно кто-то идёт — то он планировал разоблачить преследователя. Джастин остановился на повороте широкой аллеи и, облокотившись плечом о ствол липы, следил глазами за окружающими деревьями, не двигаясь с места, выжидая, задумчиво и зло хмурясь своим невесёлым мыслям; слушал, затаив дыхание, как слушают проповедь в церкви, пока слух не различил в немом шёпоте листьев всплеск живой активности. «Твою ж мать. Будь я проклят — я не спятил!» Здесь пахло сыростью, свет газовых фонарей еле пробивался сквозь густую листву акаций и лип, но скользнувшую в нескольких футах от него тень Джастин разглядел слишком чётко. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, он кинулся за сумрачным незваным гостем, уже на бегу понимая, что он безоружен, и этот его порыв — неоправданно глупый, едва ли не опасный. Задыхаясь и ломая низко нависшие над землёй ветви деревьев, Джастин бежал по аллее, чувствуя, как цепкие ветки срывают с его волос ленту, и те падают на спину. Гулкое эхо, разбуженное его сапогами, бежало впереди и позади него. Человек, кем бы он ни был, явно не ожидал, что из преследователя он в один миг превратится в преследуемого: его бег стал настолько проворным и резким, что Джастин уступил силе его быстрых ног и остановился у густых самшитовых кустарников, почти падая от бессилия и злобы. — Стой, кто идёт? — послышалось сбоку от хрипящего Джастина, и тот удивлённо повернул голову на звук мужского голоса. — Отставить, рядовой, — выдохнул он с лёгкой досадой, когда к нему на тропинку вышел молодой сильный парень с мрачным, насупленным лицом, угрожающе сжимая в руках карабин. — Убери оружие. Я старший лейтенант Калверли. — Сэр, лейтенант, вас приказано найти, — закинув карабин за спину, отчеканил солдат, вытянувшись в струнку, словно ещё одно дерево в роще. Джастин развернулся к янки — и ветви хлестнули его по лицу, вырвав сдавленное ругательство. Всё ещё живая тень мерещилась Джастину в изобилии колоритных образов этого тихого вечернего марева, незримо витая где-то поблизости, но найти своего невидимого преследователя он уже отчаялся, а потому раздражённо спросил: — Да неужели… Чей приказ? — Мой, — на тропинке возник Бивер верхом на блестящей вороной лошади и, кивком поприветствовав Джастина, спрыгнул с седла на землю, сказав янки: — Вольно, солдат. Ступай на караул. Лейтенант, вас целый день ищут. Господин Гейт выдал распоряжение этим утром — разыскать и привести вас к нему, — сурово начал он, обращаясь к Джастину, но жёсткие складки у его рта исчезли, лицо обмякло, когда офицер увидел, как переменился Джастин: сгорбившись, словно старик, он опустил голову и едва слышно произнёс какие-то неразборчивые слова, которые Джим мог бы принять и за молитву, и за проклятие. — Ну что же, веди тогда, — пожал плечами Джастин, уже порядком уставший от долгой беготни по незнакомым улицам за невидимым врагом. Ему было тяжело передвигать будто бы закованные в железные тиски ноги, но всё же он с трудом приблизился к другу и улыбнулся. — Опять несёшь свой ночной караул, Джим? — спросил он беззаботно, когда они медленно вышли на широкую дорогу, ведущую к району. Джастин наблюдал, как всадники в голубых мундирах северных штатов рысью пересекали улицу: приклады их карабинов касались шенкелей, их гибкие тела раскачивались в сёдлах, и небольшой военный багаж с запасом пуль и флягой воды скрипел и грохотал при каждом шаге их лошадей. Солдаты двигались так, как двигается кавалерийский патруль по враждебной территории, хотя здесь, на северных просторах Штатов, они были у себя дома, но служба никогда не позволила бы им расслабиться. Этот факт немало напрягал Джастина: что ещё требовалось для того, чтобы столь остро почувствовать себя чужестранцем, упрятанным за высокими стенами тюрьмы, которую они называли домом? Верховые, остановившись перед офицерами, спешились и быстро открыли главные ворота. Козырнув, каждый из них с улыбкой пожелал им доброго вечера. — Караул? Если бы. Щенков северных дрессирую, — хмыкнул Джим, и его рот тронула ехидная улыбка, с какой он производил впечатление бравого молодца и держался с неподдельной бойкостью. — Они часами валялись бы на солнышке, читая газеты, раскуривая сигареты и посылая шутовские открытки своим подружкам, если бы я их не гонял. Джастин улыбнулся, снова почувствовав от друга характерный запах недавних возлияний: Бивер, обычно, тянул сидр целыми бутылками, удручённый, преисполненный поздних сожалений, ропща на бога и дьявола одинаково. Остро разочаровавшись по его словам в людях, он, пятидесяти пяти лет от роду, уже решил затвориться и отойти от дел. Джастин видел по его глазам, блестящим в ярком свете фонарей главной улицы, что Джим здесь только ради него, ведь за верную службу Крис выдал ему колоссальную премию, на которую Джим выстроил нечто среднее между фермой и южной усадьбой, где занимался воплощением своих хозяйственных идей. Джим признался Джастину, что желанный покой не принёс ему облегчения вдали от городской суеты, и вся его жизнь сводилась к тому, чтобы бросить сварливой жене какую-нибудь колкость, покуривая у камина и сплёвывая в золу, а затем выбраться в город и напиться вдрызг, как и прежде. И только моменты, когда в нём остро нуждались, не только как в начальнике стражи, но ещё и друге, вдыхали в него ту жизнь, к которой южанин привык и о которой грезил северными вечерами. — Умер в тебе солдат, Джим Бивер, — поглумился над ним Джастин, когда тот закончил бормотать о кошмаре своих последних месяцев. — Похорони его по христианским обычаям и почивай с миром. — Твой язык — что жало, не боишься без него остаться? Как тебя Гейт терпит. Что он в тебе нашёл? — наигранно возмутился Бивер без всякой злости, не сдержав весёлой улыбки, но не заметил за суетой вечерней улицы, как спазм сдавил горло Джастина, а глаза на миг превратились в стекло, в отражении которых возникли образы далёкого, разрушенного во времени Вайдеронга. Под кожей не чувствуется больше биения жизни: она отхлынула в дальние уголки тела, изнутри прокладывая себе путь по дороге к той маленькой смерти, которая отразилась в его глазах и мгновенно поработила разум. Джастин повисал всем телом на толстой верёвке своей больной памяти, оплетённой вокруг его шеи. Дыхание прерывалось с каждым новым воспоминанием о тех ужасных днях и повторяющихся словах Дерека Маррея, бесследно пропавшего на войне, но, словно призрак, вернувшегося с того света. Он вновь говорил с ним, но уже губами Джима Бивера: «А твоя лучшая часть, похоже, не задница, а язык. Однажды кто-нибудь захочет вырвать его и запихать тебе в глотку. Что Эллингтон в тебе нашёл, Дикси?» — ужасающим эхом доносились до него давно произнесённые, колкие слова солдата-янки, но, как и тогда, в этот раз Джастин снова погребал свою злобу под плитой безмолвного стоицизма, зная, что правда этих слов не оскорбление для него, а урок, который он никогда не усвоит и не возьмёт за правило. — Я порой задаюсь тем же вопросом, но все ответы наводят на меня смех, — устало сказал Калверли, без искры прежнего задора. — То-то, я и смотрю, весёлый ты слишком, — сказал, как ни в чём не бывало, Джим. Джастин внимательно посмотрел на него, понимая, что у того великолепный нюх: он всегда точно знал, когда начнётся обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства, но проницательность его в человеческих отношениях ограничивается лишь редким чутьём, и сейчас мужчина не почувствовал в интонации друга ничего, кроме сарказма. — Может ли призрак смеяться, надрывая тощий живот от смеха, когда живой шутит с ним о прелестях жизни? — всё ещё поглощённый нахлынувшими воспоминаниями, спросил Джастин, скривившись в горькой улыбке. Мысли его представлялись вратами в некое святилище, и там царил ужасающий мрак его былой жизни, где с четырёх сторон свинцовые пальцы смерти тянулись к нему, но так и не смогли схватить ускользнувшего счастливчика. Даже ступая по красочным вечерним улицам, наполненным веселящимися людьми, он не мог отвлечься от своих горестей. — Опять началось? — прошипел Джим, разглядев бледность его лица и тени под большими впалыми глазами. — Этому никогда не придёт конец. Зачем я ему сдался? — Джастин оглядывается с каким-то опустошённым безумным выражением на лице, и шепчет, изредка прерываемый пронзительным конским ржанием и гулом человеческих голосов: — Дерьмо, дерьмо, всё вокруг грёбаное дерьмо! Прошли те времена, Джим, когда по ночам я тискал девок и просаживал состояние отца за карточным столом. Ушло то время, когда я не спал ночами и чертил военные карты в кабинете, строил макеты и наливался виски и вином. Всё ушло, всё пропало… Всё — друзья, близкие… — Кристофер тебе не враг, хотя я и знаю, что происходит между вами, и не одобряю его действий, но и твои побуждения меня также не радуют: все твои мысли неизменно сводятся к смерти, — хриплым рыком оборвал этот безумный отчаянный поток слов Бивер, схватив Джастина за локоть и свернув с шумной улицы, пройдя мимо позднего почтового дилижанса и большой кареты, из которой неспешно вылезала пожилая леди, задерживая всё движение на дороге. — Прекрати нести этот вздор! Ты же офицер, Джастин. Ты прошёл через войну для того, чтобы теперь ползать и скулить на её задворках от жалости к себе? Я всегда называл ваше поколение железной молодёжью. Ты пережил плен и боль войны, а сейчас я вижу, что ты готов сдохнуть, будто жалкий щенок, выброшенный на улицу?! Они дошли до нужного переулка и свернули к улице, на которой стоял дом Гейта, но Джастин вдруг остановился, резко, всем телом повернувшись к Джиму, и тот придержал свою лошадь, недоумённо нахмурив лоб. — Железная молодёжь! — воскликнул Калверли, мрачно уставившись на него. — Молодёжь?! Каждому из нас было не более двадцати лет, когда мы уходили на фронт. Сейчас мне двадцать три года, но разве я молод, по-твоему? Разве мы молодёжь? Это было так давно… А сейчас — я старик с раздробленной на куски жизнью. А Крис… он мне не враг и не друг больше. Не без умысла он может всадить мне унцию свинца в спину, а я должен выплясывать от радости, что мне выпал такой чудесный шанс стать подстилкой! Скажи, Джим, твоё разочарование во мне велико настолько же, как и моё презрение к самому себе? Улица кишела людьми, словно клопами, и Джастин умолк, услышав свист пролетевшей мимо повозки и увидев, что вдоль близлежащих домов уже прогуливаются уставшие от дневной жары горожане, направляясь по своим делам, в гости, или собираясь посетить вечерний центр своего возлюбленного города. Он говорил и чувствовал, как волны ненависти и холодного презрения катятся на него со всех сторон, и не сразу до него дошло, что он утопает в собственной пробудившейся злости. Множество взглядов было направлено на человека, устало стоящего посреди дороги и переживающего сейчас горькие минуты своего морального истощения, будто находясь на пороге высушенной пустыни, ступив в которую, он мгновенно умрёт от нехватки воздуха и жажды. — Я хочу покоя, Джим. Мне кажется, что я его заслужил, — тихо добавил он, белея как мел, осторожно бросая взгляд на развалины своей жизни. — Я так боюсь возвращаться туда, — добавил Джастин, кивнув в сторону особняка Кристофера. — Достаточно один раз посмотреть на тебя в деле, чтобы понять, что ты не трус. Я видел, что ты доблестный солдат, смелый и отважный, — сказал Джим, и глубокая складка появилась между его густых бровей, когда Джастин тихо рассмеялся его словам, однако промолчал, рассматривая, как свет фонаря над их головами бросает на землю причудливые тени. Ветер, спускавшийся с холмов, внезапно принёс резкий холод, и лошадь громко фыркнула, дёрнув руку Бивера, держащего поводья. Джастин поднял глаза на друга, который нервно поигрывал пальцами на рукоятке своего кольта, висящего на поясе, так, как это делают мужчины, которые проводят большую часть своей жизни в седле с оружием в руках. — Ты — уроженец Техаса, который всегда считал, что человек должен оставаться человеком в любом обществе, вне зависимости от цвета мундира, но тот мир, в котором мы рождены — не место для чести и доблести. И здесь не место страху, Джей. «Нет места страху… Он преследует меня по ночам. Он следует за мной днём и не оставляет в покое утром», — подумал Джастин, глядя в упор на оружие Бивера, понимая, что он просто изнемогает от желания почувствовать эту убийственную сталь в своей иссохшей руке, которая вдохнула бы в него уверенность и силу. — Вы все окрестности прочесали сегодня, когда искали меня? — вдруг спросил он, оторвавшись от матово блестящего в мерцающем свете револьвера. — Ещё бы! — уверенно заявил Бивер, едва слышно вздохнув от облегчения, когда радостно понял, что Джастин оставил прежнюю тему. — А кое-где и по несколько раз. В чём дело, Джей? — Никого подозрительного твои солдаты не видели? В плаще чёрном, может быть… шляпе? — сделав неопределённый жест рукой, спросил Джастин, поёжившись от ветра, обдувающего его разгорячённое и уставшее тело. — Мне бы непременно доложили. Но нет, не было никого. Кто он? — быстро спросил Джим, приветственно, но отрешённо кивнув проходящим мимо помощнику шерифа и констеблю, которые в этот час всегда обходили квартал. — Если бы мне было известно это, я бы не задавал таких вопросов, — терпеливо дождавшись, когда двое служителей закона и порядка свернут из переулка Ланникорфолг, тихо сказал Калверли. — Пусть я и жалок, но не безумен, Джим. Мне нужно защищаться, от кого бы то ни было. Я чувствую, что что-то не так, — его подчинило себе то жадное внимание и понимание, с каким слушал его Джим, и Джастин решил не мешкать, а спросить прямо, зная, что на этого человека он может рассчитывать. — Где мне найти оружие? — Не думаю, что это удачная идея, и что полковник Гейт её одобрит, но я уверен, что у старшего лейтенанта Первого кавалерийского Эскадрона Вирджинии не возникнет проблем с этим, — кивнул Джим, достав из кобуры свой револьвер и, ласково погладив воронёную сталь, вручил его Джастину. — Мой наградной. Использую его только на парадах, для службы он не годен, но для самообороны — самое то. Револьвер словно взорвался пламенем, оказавшись в его руке: длинноствольный Кольт Арми, с шестнадцатидюймовым стволом, магазин и курок которого сразу ярко заблестели в крепких тонких пальцах — чрезвычайно увесистый, но удобный в руке. — Благодарю тебя, Джим, — улыбнулся другу Джастин, спрятав револьвер в протянутую кобуру, которую Бивер так же отдал ему. — Обещаю вернуть в целости. — Себя сохрани в целости, — буркнул в ответ Джим, закидывая ногу в седло. — Смотри, чтобы его не увидел Гейт. И держи меня в курсе, Джей.

***

29 апреля 1866 — Джастин, дорогой, сегодня мы приглашены к Стэнтонам. Я надеюсь, на этот раз ты соизволишь явиться, и они застанут тебя в более добром расположении духа, чем прежде, — сказала Женевьев мужу, не поднимая на того глаз, сверлящих страницы новой книги. В саду под окнами раздались голоса, стеклянная дверь балкона звякнула и распахнулась, впустив на террасу Шерри и Кристофера, весело переговаривающихся о предстоящей ярмарке. В хорошие весенние вечера, в час, когда ещё не остывшие улицы пустеют, когда служанки собирают в саду цветы, а Меган с подругами играет у ворот в волан, Джастин любил открывать окно веранды и, облокачиваясь на подоконник, смотреть со второго этажа на кипящую внизу жизнь. И его супруга, по своему обыкновению, начиная разговор с беспечной болтовни, потом вдруг обнажив своё требование, словно сверкнувший клинок, выводила Джастина из себя одним лишь словом. — Если бы министр Стэнтон со своей женой и выводком вернулись к себе в Пенсильванию, а не растрачивали своё и моё время на прогулки и развлечения в столице, я бы, наверное, воспрянул духом, — огрызнулся Джастин, скользнув холодным взглядом по Женевьев, которая сегодня вырядилась в самое вызывающее из всех своих платьев — сшитое из тончайшего индийского муслина, хотя она прекрасно знала, как ненавидит это голубое посмешище Джастин. Лиф её платья был вырезан излишне глубоко, овальный вырез спины доходил до самой поясницы, и даже вшитое кружево, драпировавшее вырез, едва ли прикрывающее оголённый участок спины, казалось, делало его ещё более вульгарным. — Они проделали долгий путь, ты же знаешь! Как можешь ты так отзываться о наших друзьях? — злорадный маленький фырчок сквозь передние зубки. Джастин вновь закатывает глаза от раздражения, когда жена взглядом, не терпящим возражения, смотрит на него, откладывая книгу на столик. Эти карие глаза — они казались чёрными из-за ресниц и смотрели на Джастина в упор, с какой-то прямодушной смелостью. На скорой свадьбе настояла Шерри, уже спустя несколько дней по прибытии в Вашингтон, веско напомнив Джастину о его долге перед невестой и ответственности единственного оставшегося в живых мужчины старинного рода Калверли, рассудив, что пять лет войны — слишком долгий срок для юной девушки, которая потеряла на войне отца и дядю, но при всём этом осталась в Техасе, дожидаясь возвращения жениха. Женевьев была одной из тех, кому пришлось бы подбирать жалкие остатки войны, но ей повезло гораздо больше, ведь её избранник всё-таки вернулся живым, и медлить со свадьбой Женевьев не желала. Джастин был абсолютно уверен, что это она надоумила его мать на такое поспешное решение, но помня, что уже один раз сбежал от свадьбы на фронт, ещё мальчишкой, у которого моча зеленее травы, он решил, что глупо повторять подобную выходку второй раз, особенно учитывая, что бежать ему теперь некуда. В начале сентября прошлого года Джастину пришлось повести англичанку к алтарю, узаконив их отношения. Они не стали устраивать пышное празднество, ведь семья всё ещё пребывала в трауре по Джеральду Калверли. С тех пор Женевьев переменилась: вечно жаловалась то на нервы, то на боль в груди, то на дурное расположение духа; шум шагов её раздражал, а постоянная возня маленькой Хлои живо напоминала о том, что Женевьев ещё не имеет собственного ребёнка, что было почти неприлично в её возрасте. Единственным оправданием служила война, но с её окончания прошло уже достаточно времени, чтобы каждое напоминание выводило её из себя. В то же время она поняла, как много потеряла, пока длилась эта проклятая война. Женевьев, конечно, миллион раз пожалела, что не уехала к матери в Англию, к балам и праздной жизни, а осталась в охваченной огнём, издыхающей Конфедерации. Но заполучив долгожданное обручальное кольцо, она всеми силами демонстрировала, как счастлива, дождавшись любимого с фронта. Слова восхищения, слёзы счастья и восторг своим мужчиной придавали романтизма её истории, а всяческие неприятные и страшные подробности просто не оглашались. Ведь леди — всегда леди, даже если пыль слегка запачкала кружево подола её платья, и никто никогда не узнает, как, ломая ногти, почерневшая от солнца, шатающаяся от голода Женевьев выцарапывала из сухой земли тощую морковку. Так повезло далеко не всем. Бывшие барышни Юга, как мотыльки слетались в новую столицу в поисках женихов. Не дожидаясь сочувствия и поддержки от Джастина, Женевьев полностью окунулась в светскую жизнь, с удивительной лёгкостью вычеркнув прежнее существование, словно бы и не было никакой войны, потерь близких, изнуряющего душу и тело страшного голода на плантации. С пугающей жадностью она пыталась наверстать упущенное время. Каждое утро девушка отправлялась с новыми подругами-янки на верховую прогулку в Центральный Президентский парк, раскланивалась с кавалерами, улыбалась старым знакомым и брезгливо отворачивалась от «южных оборванцев», встречающихся то тут, то там на её пути. Женевьев без устали разъезжала с визитами, состояла в клубе рукоделия и музицирования, устраивала чаепития в доме Гейта, где чувствовала себя полноправной хозяйкой с лёгкого позволения Криса, с самым серьёзным видом рассуждала о политике, возмущаясь этими сумасшедшими суфражистками, с их нелепыми требованиями и странными представлениями о том, что действительно необходимо женщинам. Она мило чирикала о новинках парижских модельеров и свежих веяниях в поэзии и музыке, с упоением обсуждала проблемы воспитания детей и громко осуждала, в тайне поддерживая, зародившуюся на Юге и внушающую ужас тайную организацию со странным названием — Ку-Клукс-Клан²². В те редкие часы пребывания дома, Женевьев, казалось, не находила себе места. Стоило ей прогнать от себя непоседливую юркую Хлою, или мужа, портящего ей настроение своим угрюмым видом, как она тут же начинала скучать и, изнывая от одиночества, становилась ещё более несносной, чем прежде. Джастин работал. Как и обещал Кристофер, деньги у него появлялись быстро и легко. Он пробирался сквозь социальную толщу, незамеченный, как маленькая рыбка среди кишащих рептилиями юрских морей, хотя вся работа его сводилась к бумажной волоките в большом кабинете Гейта, где они просиживали целые дни до самой ночи, а нередко и до рассвета. Шерри, Хлоя, Женевьев и Меган так же жили в доме Гейта, и тот совершенно не возражал, часто повторяя: «Я рад, что этот дом наполнился смехом и радостью. Вы желанные гости здесь». Этот огромный особняк преисполнил женщин неизъяснимым волнением и словно приковал их к себе: они расцветали, как яркие плодоносные деревья после засухи, орошённые живительным дождём пролившегося на них счастья, и Джастин не хотел мешать их новой жизни, блекло и мрачно волоча за ними свою. Они все начали жизнь сызнова, перестали цепляться за жалкие крохи, портить себе кровь, выбиваясь из сил, чтобы заработать на пропитание, но всё это быстро превращалось для Джастина в картину расцветающего царствования необычайной эпохи безумия и позора. Длинные периоды угрюмости и меланхолии сменялись экстравагантными вспышками веселья и экстатическим подъёмом духа, когда он в гордом одиночестве отправлялся в неприметные бары, снова прикладываясь к бутылке, как прежде, но отчего-то никак не становился самим собой. Ненависть к окружающим побуждала его скромного злого гения в немом презрении высказать всё это обществу, которое спокойно занимается своими делами, пока душа Джастина одиноко ревёт — покинутая, растоптанная и молчаливая. Всеобщий любимец, повсюду принимаемый с распростёртыми объятиями, он постоянно стремился к уединению, и вскоре многие перестали так радушно и искренне радоваться его тягостному обществу. Юноша знал, что ему не требуется соприкосновение с людьми — его любезность гнила на глазах, его темперамент становился буйным и неуправляемым; в одиночестве он был холоден, рядом с людьми — возгорался как спичка. Сегодня вечером ему угрожал очередной светский кошмар; всё те же чопорные лица, пафос и амбиции, набившие оскомину, шумные споры ни о чём, кокетливые взгляды из-под вееров, восхищение одних и презрение других, отчего Джастин злился, и как заведённый твердил о своём плохом самочувствии, но провести Женевьев, которая обожала светские мероприятия, было крайне непросто; всё ухудшилось, когда к ней присоединился Крис: — Джастин, Эдвин Стэнтон²³ — генеральный прокурор США и Военный министр, так что он имеет полное право поставить тебя на карачки и заставить выплясывать перед ним, пока не останется доволен, — раздражённо заметил он, не стесняясь присутствия женщин, уже привыкших к грубости в отношениях этих двоих. — Твоя задача развлекать и делать для него всё необходимое. Ты что, не видишь, как он носится то в Нью-Йорк, то в Бостон — послушать оперу или поглядеть на какие-то там масляные полотна? И целыми ящиками заказывает французские и немецкие книжки, а потом дни и ночи просиживает за этим чтивом, вместо того чтобы поехать на охоту или составить партию в покер, как подобает настоящему мужчине. Его крайне сложно выловить, и если всё будет идти так и дальше — мы останемся без денег. — Эти твои милейшие люди мне не указ. Меня действительно должно волновать, что этот старый болван Стэнтон скучает в столице? Я должен прыгать вокруг него только потому, что он прикрывает твои махинации на нефтяном рынке? — остро и с расстановкой говорит Джастин. Его нахмуренный лоб становится круче, скулы резко выпячиваются, он легко управляет всеми движениями своего тела, чувствует силу в каждом суставе, но ему пронзительно сильно хочется одним движением оступиться и выпасть с этого самого балкона, чтобы расшибить голову о каменную дорожку во дворе, лишь бы не спорить с Гейтом вновь. — Мои махинации? — Крис был вне себя от ярости, прорычав:  — Под всеми отчётами и договорами стоят твои подписи и штампы, как ответственного лица, так что в случае провала именно ты потерпишь сокрушительное fiasco, Джастин. Думай дважды. Джастин зло засопел, но промолчал, не найдя колких обвинительных слов. Они оба были отпрысками одного корня, но в их финансовом дереве и бюджете фирмы недавние события пробили основательную брешь. Один из их партнеров — английский предприниматель, на котором держалась связь с Великобританией — внезапно обанкротился и пустил себе пулю в лоб, а они потеряли несколько сотен тысяч фунтов. Самые верные расчёты из-за невероятных стечений обстоятельств — рушились; бесспорные, казалось, сделки — срывались самым жалким образом. Это была война без пощады и без передышки, а включившись в этот бой Джастин не знал, на что подписывался. — Крис, Джей, перестаньте немедленно! — воскликнула Шерри, спустив с головы зелёный кашемировый платок, который едва не слетел с её плеч, подхваченный тёплым порывом ветра. — Каждый день одно и то же, одинаковые скандалы. Вы невыносимы. — Матушка, ну разве мы ссоримся? Обычная размолвка и ничего более. Сегодня после ярмарки, я думаю, у Джастина повысится настроение, и он встретится с министром, как и обещает уже три недели, — выдохнув, сказал Крис. Джастин, окончательно потеряв над собой контроль, оттолкнул его с дороги и, не сказав ничего напоследок, выбежал с террасы, не желая слушать, как этот льстивый лицемер заливает в уши матери сладкие речи, на самом деле пряча в рукаве пулю для Джастина и пузырёк с ядом для кого-то из его родных, готовый привести свой приговор в исполнение в случае нарушения их договора. Джастин бежал из дома, с ненавистью озираясь по сторонам, хоть эта помпезная гостиная давно приелась ему, как и все комнаты этого дома, но здесь, в неприметной нише стены, была стеклянная дверь, ведущая в роскошную оранжерею, примыкавшую к дому — полюбившемуся Джастину месту. Мебель, обитая шагреневой телячьей кожей древесного цвета, состояла из пуфов, кресел и изогнутого дивана, занимавшего часть круглой стены с большим окном. По комнате сновали лакеи, ставя на обеденный стол в смежной комнате холодную рыбу, стейки из баранины в финиках, сырные и фруктовые тарелки, попутно пристраивая на лёд серебряные подносы с мороженым и пуншем для предстоящего обеда, который Джастин был намерен пропустить. В огромных китайских вазах росли папоротники, которые вдруг принялась выращивать Шерри, изящные индийские пальмы, вьющиеся и ползучие растения, распластанные по мраморному полу, a сверху проливался ливень красных и розовых махровых роз, чей пьянящий аромат смешивался с запахом жареного мяса из столовой. Во дворе Джастин вдыхает свежий воздух, и его чуть не сбивает с ног Роуж, которого семья милосердно забрала с собой из Техаса, — за это Джастин был им безмерно благодарен, неожиданно сильно соскучившись по рыжей псине, составившей ему компанию во время долгого пути домой и не менее длинного периода распада его души на израненные осколки. Неподалёку, у маленького гранитного фонтанчика, Хлоя забавлялась с новой куклой, которую Джастин специально заказывал для племянницы у лучшего мастера в городе. Понемногу он привыкал к девочке, хотя сторонился её и по возможности избегал, неконтролируемо вздрагивая при каждом слове, обращённом к нему. Девочка была как цветок, расцветший в погребе: прекрасна, скована сладким оцепенением, что навевает человеку детство. Длинная шуршащая завеса тополей окаймляет лужайки у фонтана, по которым она бегает, ловко исчезая за деревьями, заставляя двух молодых нянек без устали мотаться за ней по двору. Джастин улыбался, когда она поднимала к нему свои ясные глаза маленькой проказницы, ища его одобрения своей резвости и проворности, и каждый раз она слышала от Джастина довольное: — Вам не угнаться за ней! Она — маленький ветер, что перерастёт в настоящий ураган, если не получит своё. Хлое доставалось всё, что могла пожелать пятилетняя девочка, и Джастин, не скупясь, баловал её сладостями, платьями и игрушками, хотя в округе он сыскал недобрую славу из-за своей расточительности, которая, по словам соседей, могла стать для девочки пагубной привычкой — жадностью. Но Джастин плевал на их недовольные возгласы и на Женевьев, которая готова была поддержать кого угодно с набитым кошельком, лишь бы в очередной раз продемонстрировать хороший тон в обществе, как примерная будущая мать, и вызвать восхищение самоотверженной заботой о маленькой сиротке. Джастин жил и процветал, но оковы, на которых он повис, как муха в гигантской паутине, омрачали его существование. Свобода — подобна той грубой и сочной пище, или тем благородным винам, которые хорошо питают и укрепляют людей сильных и к ним привыкших, но только отягощают, обессиливают и опьяняют слабых, падких на алкоголь, не приученных. Женевьев принимает за свободу безудержную распущенность, ищет в иных краях лёгких удовольствий, восхищается великолепием особняков, красотою экипажей, изысканностью меблировки, пышностью зрелищ и всеми утончённостями изнеженности и роскоши, но в меховых манто — дефилирует духовная нищета. А Джастин тщетно растрачивает силы на погоню за тенями прошлого, утопая в настоящем. Он оказался вынужден в иных краях влачить свою отягчённую болезнями, угасающую, но такую молодую жизнь, сожалея о тех покое и мире, которых лишила его неблагоразумная юность и горячность его эпохи, люди которой для защиты так называемых божьих и собственных прав, своих интересов — проливали человеческую кровь, слишком яро и щедро. Не желая насиловать собственный мозг, Джастин вытеснил из мыслей всякую человеческую надежду. Любое проявление радости он теперь воспринимал как личное оскорбление, и чтобы удушить её, он готов был наброситься, как дикий зверь, на любого, кто оказывался рядом. Близкие сторонились его, а остальные — все у кого доставало мозгов и благоразумия — были при нём сосредоточены и сдержаны. С репутацией неугомонного бунтаря и дерзкого кавалериста он многих выводил из себя, а иных — завораживал, как диковинный сувенир, канувшей в Лету²⁴ Конфедерации. Джастин садился за стол без приглашения и портил веселье собравшимся, подобно гарпии, заражающей, как сказано в мифологии, мясо, до которого дотрагивался. В улыбке этих самовлюблённых полубогов всегда была искра беспечности, жарчайшей любви к жизни, много страсти, но не было той частицы одиночества, с которой сросся Джастин: тот не живёт радостью минуты, не испытывает никакого наслаждения, предпочитает ловить невидимых преследователей и неизвестность взглядов и слов. Он пил напитки, терпкие, как расплавленный металл, сам себе наливал, сходил с ума, то ли пулю в висок себе желая пустить, то ли бродил ночами по рельсам и берегу Потомака. И напрасно Джастин старался временами убедить себя, что говорит он искренне с Меган, или матерью, что есть что-то болезненное в его боязни к правдивым словам. На душе его скверно и стыдно, как будто он из желания пустить пыль в глаза вырядился в богатое, но чужое платье, завернувшись в него, как в кокон. Он насмотрелся на людей, мерзких уродов с жуткими запавшими глазами, которые — бесчувственнее камней, твёрже стали, злобнее льва, неистовей безумного убийцы, притворней лицедея, но нет никого на свете, кто был бы столь же скрытен и холоден, как сам Джастин. Он наслаждался тишиной и обществом любимого пса недолгие десять минут, поглаживая Роужа, наблюдая за Хлоей, дважды подав Меган воланчик, упавший к его ногам, но что-то его так утомило, забрало силы, что Джастин отправился в свою комнату, чтобы прилечь ненадолго и набраться сил перед ярмаркой. Он знал, что его непременно потащат на её открытие Меган и Женевьев, после чего последует встреча с министром, куда его уже пинками погонит Кристофер. Больше Гейта Джастина утомляла супруга, в которой словно пробудилась королевская кровь Плантагенетов: она жила в роскошном особняке, сладко ела и пила, наслаждалась всеми чувственными удовольствиями. Но главное — она мечтала разбогатеть в одночасье, и если строила воздушные замки, то эти замки возникали мгновенно, как по волшебству, а бочки с золотом появлялись из-под земли, точнее, их ей должен был приносить к ногам Джастин. Такие мечты тешили её лень и жадность, а средства обогащения её не смущали — самые быстрые казались ей самыми лучшими. Она тратила на свои наряды и украшения вчетверо больше, чем на содержание любого из слуг и дома в целом, теперь она желала лишь одного — обеспеченного положения. Когда оно достигнуто — прочь сердце и душевная красота: остаётся только холодное презрение — продукт современного брака. Хотя все эти долгие восемь месяцев совместной жизни Женевьев настаивала на том, чтобы Джастин чаще появлялся в её покоях, и, конечно же, каждый раз она ожидала, что, наконец-то, они смогут зачать своего первенца, и она обретёт покой, как и все её замужние подруги. Молодые леди, вполне довольные тем, что смогли исполнить свой долг, и, отправив беспокойных наследников в детскую, в объятия кормилицы и нянек, теперь спокойно могут наслаждаться свободой, или даже завести любовника. За всё это время Джастин ночевал в комнате жены всего пять раз, и каждую из таких ночей он ненавидел, а с утра, полностью разбитый и уставший морально, снова напивался. Его тянуло к мужчинам, и плотские утехи с женщинами потеряли на этой грязной дорожке всё своё очарование и привлекательность; хотя Джастин готов был стоически терпеть, даже если не имевшее выхода напряжение пришлось бы спускать в нечистых кварталах с уличными пацанами, которых в столице было предостаточно и выбор их был велик. Каждый раз, когда приоткрывались пухлые губы Женевьев, которые она, как только умолкала, сейчас же начинала покусывать, Джастин знал, что услышит от неё, и в нелепых попытках прижечь сомнения сигаретой, он оттягивал неотвратимое супружеское обязательство. Он сходил с ума и бесился, после чего смущался своей вспыльчивости, каждый раз, когда его член отказывался вставать, а неутомимая искусница, блаженно распростёршись на кровати, с помощью рук поднимала вялый орган в течение длительного времени. Однако Женевьев ни разу не упрекнула Джастина в его нежелании, хотя зная её скандальный характер, Калверли был уверен, что что-то здесь не так. К безмерному удивлению Джастина, она оказалась намного умнее девушек своего класса и своего круга, на самом же деле она превосходила их всех — во всём. Для неё не составляло труда добиться от Джастина того, что она хотела, но ожидаемая беременность никак не наступала. Прошлой ночью Женевьев попросила Джастина взять её сзади, становясь на колени на краешек кровати, и в этой женщине страсти говорили языком жестокого безжалостного победителя, потому что после нескольких неудачных попыток войти в неё Джастин был полностью вымотавшимся и подавленным, но Женевьев и не подумала так просто отступить. Выросшая в пуританском обществе высшего света английской аристократии, она была не похожа на тех несчастных скромниц, которые, не имея никакого воображения, боятся предложить супругу такой волнующий акт. Женевьев восторженно приветствовала каждое движение его рук, хоть проникновение и доставило ей боль, но судорожный трепет, с которым она насаживалась на затвердевший член — был красноречивее её невнятного лепета. Новые удовольствия ублажали Джастина, который вторгался в самые сокровенные глубины её тела, и вскоре он влил в неё свежие струи спермы, на короткое время погасив пожар, пожирающий его. Когда Женевьев повернулась лицом к мужу, он понял, что ей всё известно. Теперь любые сомнения, что терзали девушку — были развеяны, и сквозь пелену наслаждения она жадно наблюдала за действиями Джастина, будто ожидая объяснения его странных увлечений, в которых ей удалось уличить его, но тот, быстро надев рубашку, выскочил из её комнаты, поняв, что провалил проверку. Мышцы в теле Джастина не напрягались, кровь не приливала к паху, а руки оставались холодны каждый раз, когда он в тщетных попытках возбудиться, шарил руками по гладкой коже супруги, всё лучше понимая, что округлость женских форм и прелесть этого тела не в состоянии приворожить его и одурманить разум. Он постыдно ловил себя на мысли, лёжа в своей пустой холодной кровати, что одни лишь воспоминания о твёрдом члене в нём и грубых мужских руках, безжалостно стискивающих его тело, способны разогнать кровяное русло, забурлившее, будто лава в жерле вулкана. Его бил горячий озноб, внутри всё кипело и клокотало, но он никогда не давил в себе это, желая в полной мере вкусить предощущение сладострастной похоти, как будто боясь неосторожным движением спугнуть это чувство. Он, впервые за то время, что ему приходилось спать с Женевьев, испытал полноценный оргазм, хоть и выдал себя этим с головой, но, откинувшись на подушки, Джастин смог уснуть спокойно, ощущая долгожданное расслабление в теле. Во сне он вновь находится среди людей, умирающих в смене времён и роковом недуге войны, видит — свои сгнившие лохмотья, ест старый хлеб, сырой от дождя, и опьянённо отдаётся новым чувствам плоти и разума, обретает тот новый язык страсти, которым его распинал Алекс. Джастин ощущает себя освобождённым от всякой морали и любого долга. Он смотрит в зеркало — и на лице его глумливо застыла багровым пятном засохшая кровь, а позади стоит Александр, спокойно улыбаясь, и в глазах его — смутных и глубоких озёрах — рыщет безумие. Он молча поднимает голову к небесам, и Джастин, следуя его примеру, ловит мелкие капли дождя, так отчётливо падающие ему на лицо. Зеркало выпадает из его рук. Никакая другая душа не имела бы силы этого отчаянья, чтобы выдержать плен своей воли, ради покровительства блаженных чувств, ради любви, когда видишь только лик своего зеленоглазого ангела, и никто чужой не стоит на твоём пути. В зимних тёмных ночах им двоим достаются все импульсы силы и настоящая нежность, трепетный восторг плоти и сорванное дыхание, увенчанное искушённым духом любви. Джастин вознесён, подобно счастливому ребёнку, и в забвении от всех страданий он видит, как восходит солнце, но этот свет во мраке — суров и ненавистен обоим, будто погребальный факел. Джастин не успевает схватить Алекса за руку, как мир растворяется в бледных лучах: день — это пятно на его разрушенных мечтах, золотая искра первозданного света сжигает смертельную сладость его любви. Джастин готов был умереть от земной любви, умереть от самоотречения, лишь бы Алекс остался с ним, как утешительный крест его невыразимых страданий, но всякий раз тот исчезал с восходом солнца, когда в самых сумрачных уголках города разносился петушиный крик. Джастин пытался истошно кричать и молить, чтобы Алекс остался, но перед ним вновь всплывало жуткое кровавое болото, и волосы вставали дыбом от стонов, подобных рёву дикого слона, с которого живьём сдирают кожу и вырывают окровавленные бивни. Джастин открывал глаза на восходе и с необъятной ненавистью смотрел на солнце, до рези в глазах. Каждое утро начиналось с гибели его мечты, в которой он неизменно видел, как на заре, вооружённые пылким терпением и ослеплённые радостью, они вдвоём покидали этот город, сверкающий гнусным великолепием. Вместе они скрывались от всех людей, расставались с миром, чтобы жить, забавляясь, отдаваясь чудовищным любовным утехам их фантастической вселенной, где они будут оспаривать свои земные облики, растворяясь среди тишины и покоя, забыв о любых войнах и всякой боли. Их духовная битва всегда была так же свирепа, как и сражения их армий. Но каждый день Джастин поднимался с кровати с мыслью, что он безумно устал от войны и всех её проявлений, но пока на улице властвовал день — он прощался с мечтами и призраками воображения, своим сладким грехопадением до следующей ночи, в которой он видел вновь своего потерянного любовника. Джастин, по обыкновению, встал с кровати и направился в купальню, не только для того, чтобы смыть с себя мучительно-приятный сон, но и снять напряжение в члене, скованном горячим потоком крови. Он, как обычно, запер дверь на задвижку, зная нрав и привычку Кристофера приходить ранним утром к нему в комнату, чтобы взять своё перед долгим днём, парализованным учтивостью общения среди высшего общества двуликих гиен. Джастин всегда вставал в пять утра, ровно за два часа до того, как к нему заходил Гейт, чтобы успеть насладиться остатками своего ночного бреда, потонувшего в дневной смуте. Ему нравилось ощущать, как болезненно ныл его член, подёргиваясь под рукой, медленно прошедшей по всей длине, вызывая пульсирующую волну этой утренней истомы, пока молчание ночных сновидений выражало то невыразимое, что дарили ему когда-то руки капитана, и Джастин постоянно стремился запечатлеть головокружительные мгновения этих воспоминаний. Другой рукой он начал мягко теребить и поглаживать затвердевшие соски, облокотившись о стену. Джастин немного резко ласкает член рукой, сжимая и едва ощутимо цепляя короткими ногтями поверхность бархатной кожи, ловя ладонью тепло и движение сокращающихся в нём мышц. Пальцы обнажили влажную головку, размазав выступившую капельку смазки по упругому бугорку, большой палец прошёлся по отверстию, ладонь обхватила плотным кольцом ствол. Джастин со стоном откинул голову, сильнее вжавшись в холодную поверхность стены. Он опустил руку ниже, перекатывая пальцами тяжёлые яички, и от руки по телу разливалась сокрушающая дыхание волна. Вернулся к твёрдому стволу, в точности повторяя узор тонких, набухших на члене вен, прошёлся по нему, на долю секунды сжав ладонь у основания, прихватывая нежную и возбуждающе-гладкую кожу. Ритмичные движения и неукротимое желание привели его к выплеску тёплой жидкости, и ещё несколько раз толкнувшись себе в ладонь, Джастин излился полностью, отпустив подрагивающий член. Он ещё несколько минут стоял, облокотившись о стену, чувствуя, как стекающие по его животу и бёдрам капли остывают, едва заметно стягивая кожу. В дверь комнаты кто-то громко и напористо стучал, и Джастин не сразу услышал крик с той стороны, который, вполне ожидаемо, принадлежал разгневанному Кристоферу, вопившему глухим басом: — Твою мать, сука! Открывай живо, иначе я её выломаю! Ты опять не явился на приём к министру! Что ты себе возомнил, тварь?! Я едва уговорил его посетить с нами театр сегодня вечером, и если ты опять сорвёшь мне встречу, то я… — …надерусь до полного забвения? Как в прошлый раз, месяц назад, когда ты едва не сломал мне руку? — неторопливо обтираясь влажным полотенцем, крикнул в ответ Джастин, спокойно и хладнокровно глядя на своё заспанное отражение в зеркале. Он наскоро оделся, плеснул из кувшина холодной воды в лицо и стал править бритву, слушая доносившуюся из-за двери брань: — Ты меня упрекаешь в пьянстве? Ты, вечно бухой, словно скот! Твоё место в хлеву со свиньями. Открой немедленно! — разносилась раскатистая ругань из-за стены. — Иначе — что? — хмыкнул Джастин, задумчиво оглядев заточенное лезвие бритвы. — Опять меня изнасилуешь? Что ж, попробуй, — добавил он уже тише, едва различимо, но Гейт сразу же умолк, и только далёкое злобное шипение и удаляющиеся шаги дали Джастину понять, что разговор окончен. В последние восемь месяцев любой их разговор обязательно начинался, заканчивался, либо сопровождался руганью, реже — драками, в которых преимущество всегда было на стороне крепкого, здорового Гейта. Калверли быстро усвоил нехитрую житейскую науку сосуществования с этим человеком и скоро получил тому весьма ощутимое доказательство, когда Крис начал пробовать на нём свои коготки и зубки. Крис вгрызался в его мозг и глазные яблоки, мышцы и кости — пожирал всё тело, без остатка, но Джастин, с удивительным для себя самого безразличием, терпел все закидоны бывшего друга. Он был как огромный материк, подобный земле, омываемой со всех сторон бушующими тёмными пучинами гнева Кристофера, и с тех пор, как возникла эта земля — море не может успокоиться, с тех пор так и бьются они: море против суши, а суша против моря, а подчас приходится очень туго. Видя, что он равнодушен и глух, Крис начинал ещё усерднее изводить Джастина, и иногда это у него неплохо получалось, а порой — все усилия разбивались, как морские воды о скалистый берег. Хотя бы в этом отношении ничего не менялось, точнее в их с Крисом отношениях не намечался прогресс, и нельзя сказать, что Джастина это сильно огорчало или радовало — ему уже давно было всё равно, что думал Крис, тем более что тот говорил ему в лицо или стоя за закрытой дверью.

***

— Ярмарка будет длиться ещё три дня, но фейерверк, посвящённый дню её открытия, мы вчера пропустили, благодаря тебе, — ядовито шептала ему на ухо Женевьев, вальяжно ступая с мужем под руку и кокетливо улыбаясь милым соседям, на приветствия которых Джастин отвечал крайне неохотно, кривой нервной усмешкой. — И министр остался недоволен тем, что его снова вызвали сюда из Бостона зря. Говорят, там скоро состоится военный суд или что-то вроде того… Ты меня вообще слушаешь? Джастин шёл с ней плечо к плечу, но мерзкое ощущение, что между ними пролегла пропасть отчуждения, не давала ему покоя. Женевьев навсегда отдала себя Северу, была вполне счастлива в обстановке духовной пустоты и скуки, где мрак был соучастником душевного преступления. — Что-то вроде того, — буркнул он, и шедшая рядом Меган захихикала, но её сдавленный бесхитростный смешок потонул в шуме этой бледной, словно насыщенной солнечной пылью улицы, однако Женевьев чутко услышала её смех и гневно бросила на девушку колючий взгляд. — Брысь отсюда, Мег! Ступай, найди мне тот бутик с дамасским шёлком, о котором вчера рассказывала мне Роза. Джастин внезапно остановился, даже не пытаясь подавить приступ накипевшей злобы, готовый высказать жене недовольство таким пренебрежительным отношением к своей младшей сестре, но Меган уже и след простыл, а Женевьев смотрела по сторонам широко открытыми, любопытными глазами, словно не замечая тяжёлого, раздражённого сопения рядом. — Вот твоя подруга пусть тебе его и покажет, не трогай мою сестру, — жёстко сказал он, сжав руку Женевьев. Это было не самое подходящее место для ссоры. Они стояли у торгового ряда, который так и кишел людьми. Люди толкались рядом с ними, разглядывали длинные ряды лавок и магазинов, женщины останавливались, толпились перед прилавками, возбуждённые от жары и желания добыть изысканную ткань, или дорогую экзотическую безделушку к зависти своих подруг, и Женевьев не хотела уступать никому в этой гонке. Она потянула Джастина к какой-то палатке, проталкиваясь сквозь толпу, рассматривая ткани, оживающие под действием страстей, кипевших на главной улице; кружева чуть колыхались, таинственно скрывая за своими ниспадающими складками недра больших торговых шатров; даже толстые свёртки сукна дышали соблазном. Мальчишка, подмастерье суконщика, наделённый вкрадчивой наглостью авантюриста и красноречием античного оратора, будоражил весь квартал своими зазываниями, указывая на скопище товаров. — Все мои подруги ещё вчера здесь побывали, одна я, как дура, просидела весь день дома, ожидая, когда же ты соизволишь выйти, — насмотревшись на ткани в этой палатке, холодно заметила Женевьев, решительно отойдя от прилавка, вынуждая Джастина последовать за ней дальше. Продавцы играли на страстях покупательниц, которых Джастин глубоко презирал за легкомыслие, побуждавшее их разоряться на дурацкие тряпки: лионское кружево, тончайшая английская шерсть, китайский шёлк, манто, отделанные русскими соболями, популярные сейчас французские полотна — как лавина из ткани ниспадали на улицы столицы, одурманивая и завораживая разнообразием фактуры и гармоничными сочетаниями пёстрых оттенков. — Вы с Гейтом — чудесная пара, вот вместе бы и прогулялись, вместо того чтобы меня разъедать, словно шакалы, а я бы не стал портить вам праздник своим мрачным видом, — Джастин сжал губы в презрительную гримасу: он готов был всё поглотить и всех сожрать, подобно оборотню, и не потому, что был голоден, а просто так — ради удовольствия, лишь бы глаза его больше не видели этих сумасшедших людей. — Ты всегда только этим и занимаешься! — огрызнулась Женевьев, оторвав свой взгляд от товаров и насмешливо-любопытных или угрюмо-равнодушных продавцов. — Знаешь, что о тебе говорят наши друзья? — Всё, что думает обо мне Меган и Джим Бивер мне известно, всех остальных, пожалуй, я опущу из списка своих «друзей». Это тебе повезло со знакомыми, а не мне, — не озадачившись особой любезностью, сухо бросил Джастин. — Сестра-монашка и тот старый солдафон, вонючий вояка с гнилыми зубами, с которым ты напиваешься каждый вечер — вот твои настоящие друзья? Это так прискорбно, но отрадно думать, что с такой компанией ты ещё не все деньги пропил — на это у тебя ушла бы вся жизнь, — словно плевком послышалось ему в ответ. Его решимость поскорее убраться отсюда подкрепили слова этой змеи: прогнав постыдную трусость и натянув высокомерие гордеца, Джастин, развернувшись, зашагал прочь. — Ты куда, Джастин? — Пойду, напьюсь с горя. Я же самый одинокий на свете человек и самый презираемый в городе, ах, ну да… Я ещё один из пяти самых богатых людей столицы, и только деньги берегут меня от злых языков и пули в лоб, да, дорогая? — Джастин обернулся, не успев сделать даже пяти шагов и уставился на неё большими, неподвижными глазами, но ни одна черта её императорской маски не соблаговолила смягчиться, тогда он продолжил: — Даром, что не родился карликом или уродом — уже бы давно плавал в реке с выпотрошенным пузом. Ни тебе, ни Крису не хватает смелости добить меня. Он никогда бы не смог преклонить колени пред изваяньем божественного кровопийцы и безропотно лобызать свои цепи — слишком долго он был пленником. Много лет он повиновался нравоучительному пустословию отца, затем командирам своей армии, но покоряться женщине, которая отказалась стать на его сторону в этой негласной войне с противоречивой природой духа — никогда! — Что ты такое говоришь? — изумлённо лепечет Женевьев, но у Джастина помутилось в глазах от жары, голова раскалывается от людского шума, оттого и мерещится что-то несусветное, будто бы уголки её капризного рта вздымаются в ехидной улыбке, когда губы произносят: — Джастин, я думаю, что тебе надо показаться врачу. Я уверена, твоей нервной лихорадке есть объяснение. В одно мгновение потемнело и сморщилось чудное лицо прекрасной англичанки, гнусная скверна беспощадно пожирает её молодое тело, и вот уже вся ангельская плоть — одна сплошная, мерзостная язва, и Джастину противно смотреть на неё. — Объяснение ждёт меня на дне бутылки, Женевьев, — говорит он и оставляет жену у дверей очередного магазина, за которыми она тот час же скрывается, как только Джастин делает первые шаги прочь от неё. 22. Ку-клукс-клан, ККК, «род хранящий древние знания» (с древнешотландского) — название нескольких расистских и террористических организаций в США, в основном на юге, зародившихся во времена Реконструкции, объединённых в борьбе против негров и политики наиболее радикальных кругов федерального правительства. Для южан политика «восстановления» Юга являлась самым чёрным периодом во всей истории Америки. 23. Эдвин Стэнтон — 1814–1869гг, 25-й Генеральный прокурор США, 20 декабря 1860 — 4 марта 1861, 27-й военный министр США, 20 января 1862 — 28 мая 1868 24. Ле́та (с греч. «забвение») — в древнегреческой мифологии, источник и одна из рек в подземном царстве Аида, река «Забвения».