Врезавшийся в душу.

Его голос вернулся с памятью. Каждый день, проведенный в Зачарованном Лесу, питает внутреннего монстра. Дает большую власть. Его голос тихий, но в каждой нотке слышен приказ. Генри хочет, но не может сопротивляться. Кусочек его черной покореженной души – утопающий муравей, успевший взобраться на листик, прежде чем пришел дождевой поток. Он мал. Он силен. Он здесь. Он шепчет. В этом шепоте – холодный смех и горячая безрассудность. В этом голосе – чистая вера ребенка и мудрость взрослого. Он говорит, четко и ясно, и каждая буква выписывается в сознании пером с огненными чернилами на чувствительной бумаге, и на ней запечатлеются порезы, въедаются в голову, словно в свежий пергамент, ещё источающий тонкий древесный аромат. Неокрепший разум Генри исполосован уродливыми причудливыми шрамами, исписан чужими мыслями, чужими криками. Он раскатисто шепчет, и его голос гулким эхом проходится по голове, пробегает по кончикам пальцев, застревает костью поперек горла, норовя выскользнуть наружу. «Меня зовут Питер Пэн» «Меня зовут…» «…Пэн» - Меня зовут Генри! – возражает он, что есть мочи, кричит, кричит громко, пробуждая весь замок, повисший в пелене сна. Питер Пэн сидит внутри, пишет новые слова, раздумывая над ними, злобно посмеиваясь, прикусывает кончик языка, когда чернила капают на бумагу, вырисовывая рваную дыру от ожога. Огонь врезается в мягкий податливый детский разум, очерняя его отдающим гарью пеплом. Он говорит, произносит затейливую речь, сочащуюся красноречием и прогорклым ядом. Мальчик слышит его. Только он. Не Снежка, не Эмма… Он. Только Генри. Один на один в ловушке. В теле. В собственном худощавом теле. Его пытаются успокоить. Чье-то кислое дыхание касается уха, чьи-то руки прижимают к себе, пытаясь ввергнуть его обратно в нормальный мир, выдернуть из простирающейся внизу пропасти. Генри нужна мама. Генри нужна его мама. Не Эмма. Руки Эммы, сильные и прохладные, сдавливают его ребра, норовя вырвать болезненный сдавленный стон. Руки мамы, нежные и тёплые, они поглаживают по спине, зарываются в волосы, убаюкивая и даря покой. Мама. Регина – его мама. Единственная. Настоящая. А Пэн сидит в сторонке, откладывая перо в сторону. Победоносно складывает руки на груди, словно зритель в ожидании начала спектакля. Ухмыляется. Смеется. Всего секунду. Её достаточно для издёвки. Сердце Генри верит в Питера Пэна. Душа Генри ненавидит Питера Пэна. Ум Генри принадлежит Питеру Пэну. Генри и есть Питер Пэн. Всё больше и больше с каждым часом, проведенным в мире, где воздух, где деревья, где жизнь, даже морщинки на людских лицах – всё насквозь пропитано магией. Жизнь Генри – сплошное волшебство. Мама – Злая Королева, другая мама – Спаситель, не говоря о Белоснежке, о Прекрасном Принце, о Тёмном… о Питере Пэне. Его рождение – чудовищная ошибка, немыслимое чудо. «Настало время платить», - шепчет Пэн где-то там, в самом уголке, но слышно его замечательно, правда, только для Генри. Смеется. Две секунды. Их достаточно для торжества. Робин Гуд и Роланд – новая семья Регины. Они живут в темном замке, пока Генри торчит здесь, вместе с семьей, слушают хриплый радостный смех. Её губы, заботливые и ласковые, касаются на ночь лба этого маленького мальчика, провожая сопляка в мир сновидений. Не Генри. Его. Не Генри. Генри не может видеться с мамой, даже под страхом смерти, каждую ночь мучаясь от кошмаров. Но не во снах. Грёзы, естественные и далекие, как родной мир, где по дорогам ездят машины, а по железным рельсам гремят поезда – мечты, настоящая отдушина, светлый луч, опасливо проскальзывающий через стальные решетки темницы. Кошмар – его жизнь. Голос Питера Пэна. Улыбка Роланда. Сводят с ума. Медленно, день за днём, шаг за шагом, восход за восходом. Пэн говорит, суетливо пишет, лихорадочно черкает, набрасывает, капая раскаленной смесью в глубь сознания, тягучей опаляющей гадостью, оставляя новые дыры, новые раны: «А давай убьем его, Генри? Пока он здесь. Пока они не отъехали обратно в замок, к твоей ненаглядной королеве. Она твоя мать, Генри. Твоя. Убей сопляка. Убей жалкого нытика. Убей. Она бы убила Эмму раньше, так? Пыталась убить. И ты попытайся. Просто попытайся. Просто…» - Замолчи! – кричит в ночь мальчик, сжимая голову, словно орех, пытаясь расколоть её и вытянуть семя зла, вышвырнуть прочь отвратительные мысли. Чужие мысли. Чужие слова. Чужое тело. Чужие руки находят меч, подаренный Чамингом. Раньше Генри каждую ночь трепетно полировал его, с радостью выскакивал на каждую тренировку, любовно оттирая с лезвия следы ударов. Теперь он почти целыми днями торчал в своих покоях, в замке Белоснежки. Они отчаялись достучаться. Отчаялись помочь. Послали маленького Роланда, надеясь, что печали утолит резвая весёлость сверстника. Они думали, что всё дело в Регине. Он скучает по маме, да. А Пэн скучает по невинной крови. У них общее сознание, общее тело. Генри ненавидит Пэна каждой клеточкой кожи, каждым потаенным уголком разума. Генри ненавидит себя. Пэн ненавидит себя. Они - не имеющие никакого опыта родители, бабушки и дедушки, надеясь облегчить страдания мальчика, надеясь, что рядом с другим приемным сыном Регины тот не будет так сильно по ней тосковать, оставили их ночевать в соседних спальнях. Шаги Генри тихие, ловкие, невесомые и абсолютно бесшумные, словно он порхает по воздуху. Летает. Питер Пэн в лучшие годы забирался в сотни домов за день, не оставив и пылинки на коврике. Лезвие, обнаженное, сияющее звездным светом в глухой ночи, крепко стиснуто в кулачке, готово пуститься в ход. Глаза, острыми стрелами скользящие по комнате, находят сопящего малыша. На лице Роланда – умиротворение, истинная невинность, непорочность. А Пэн ухмыляется. Генри ухмыляется. В глазах плескаются искры безумия, тонущие в потоке зависти. Ожоги от чернил Питера Пэна проели сердце, порыли его чёрной пепельной коркой, кровоточащей, воняющей сырой злобой яростью при каждом случайном нажатии. Шрамы на лице Генри затягиваются. Лицо Генри затягивается. Появляется лицо Пэна. Не внешне – в мимике, жестах, в пороках… Но Генри сам поднялся с постели, тем самым давая немое согласие. Сам виноват. Сам. Генри не слышит, успел ли Роланд закричать, не видит, как багровое пятно расползается по белоснежным простыням, как гаснут испуганные непонимающие детские глаза, как в последний раз маленькая грудь вздымается, стремясь сохранить хоть немного кислорода. А Пэн всё видел, всё слышал и всё прочувствовал. Кровь, тёплая, как мамины руки, скользит по оскверненному недостойным поступком мечу, по ладоням. Пара капель коснулась лица. Одна попала в приоткрытый от гримасы отвращения рот. Язык приятно ласкает привкус металла, привкус разрушенной жизни, с тонким оттенком сожаления. Питер Пэн смеется. Три секунды. Их достаточно для победы. Генри плачет. Почти рыдает. Он теперь вечность будет плакать. Меч выпадает из рук, мягко шлепнувшись о кровать. За окном слабо светит луна. Генри хочет запомнить её свет. Он совершил ужасную, непоправимую ошибку. Поддался слабости. Поддался Пэну. Генри смеется. Всего мгновение. Его достаточно, чтобы поднять меч. Питер Пэн роняет чернила, роняет перо. Пытается прокричать: «НЕТ!» Но уже слишком поздно. Генри смотрит на луну, такую яркую, мрачную, но родную. Она напоминает ему о маме. Как и тёплая кровь, скользящая меж пальцев из раны на животе. Не Роланда - его. Он смеется. Почти беззвучно. А потом замолкает – уже навсегда.