kerosene

Свет Господень, когда-то так ярко горевший у него между ребрами, сегодня мерцает особенно слабо. Ничего не случилось, говорит себе Джо Харт, возвращайся в постель. Джо не может. Пад пальцами у Джо — ледяное стекло и отшелушивающаяся краска оконной рамы. Джо прикусывает нижнюю губу. В темных, пустых комнатах его дома завывает сквозняк. Джо чувствует себя Жанной Д'Арк. Маленькой глупой Джоан из Аркадии, которая еще не знает, во что она ввязалась. Слова мертвого арамейского языка, когда-то так прочно въевшиеся в его кожу, бледнеют, расплываются и выцветают. Сегодня ночью Джо очень долго не может уснуть. Смотрит в стену. Вслушивается в тяжелый стук капель по черепице. Снова и снова переворачивается на сбившейся, мокрой от пота простыне. А потом душную темноту за его спиной прорезает ярко-оранжевым заревом, и Джо медленно — очень медленно — подходит к окну. Полуобглоданный скелет того, что когда-то было домом напротив, горит под дождем, и Джо кажется, что он спит. И что он еще никогда не видел ничего красивее. Огонь — всепрощающий, всемилостивый, всепожирающий, — поднимается выше, настойчиво ползет ко второму этажу, пачкает идеально белую дюралюминиевую обшивку неровными пятнами копоти. Дерево и металл взрываются ярко-рыжими фейерверками искр. По мокрому грозовому воздуху маслянисто расползается запах горючего. Джо смотрит. Он прижимается лбом к стеклу, царапает холодную поверхность, как закрытая на морозе собака, судорожно скользит по ней потными ладонями. Облизывает пересохшие губы. Джо думает о городах, разрушенных пожарами. О лопающихся от сухого жара церковных витражах. Об адском пламени и седьмой египесткой казни. Мысли путаются у него в голове, смазываются, мешаются с текстами песен и новозаветными цитатами. Дом напротив почти уже почти исчез в дергающемся желтом мерцании, и нет ничего, что Джо мог бы или хотел бы с этим сделать. Потому что он сейчас сам превращается в заброшенное, засыпанное солью пепелище. Плавится и чернеет внутри седьмого круга. Выгорает дотла. Снаружи что-то падает, рассыпается, взрывается с глухим треском, и Джо отрывает взгляд от неба, загорающегося тысячами новых звезд. А потом понимает, что на него смотрят. На клумбе, прямо под окнами его собственной клетки из кирпича и стекла — высокая тощая фигура, угольно-черная на фоне персикового жара. Он стоит совсем близко, думает Джо, и живот скручивает приступом иррационального страха. Человек машет ему рукой и снимает капюшон черной толстовки. И да, конечно, Джо его узнает. Себастиан Смайт, испорченный, своевольный и отвратительно знакомый, сидящий от него через парту на испанском и прямо за спиной — на биологии, прячущий в сумке марихуану и целующийся с парнями в школьных кладовках, Себастиан смотрит Джо в глаза, и зрачки его светятся влажными желтоватыми отблесками огня. Джо внезапно начинает тошнить. В комнате становится очень, очень холодно. Себастиан улыбается — криво, похабно и неестественно. Джо отшатывается от окна. Он чувствует себя так, будто только что посмотрел в лицо самому дьяволу. Во рту расплывается что-то густое и отдающее железом — кажется, Джо прокусил губу. На следующий день он находит Смайта на заднем дворе школы. Себастиан сидит на ступеньках, поджав ноги, и играется с дешевой фиолетовой зажигалкой. Повторяющиеся щелчки напоминают сложный ритм какой-то песни. Его волосы все еще кажутся мокрыми от дождя. — Керосин, — говорит он, и Джо вздрагивает от неожиданности. Джо переспрашивает: что? — Керосин, — повторяет Себастиан и разворачивается в его сторону. — А еще бензин, смолы и некоторые горючие масла. Но я использовал керосин. У Джо снова потеют ладони. — Они легче воды, продолжает Смайт таким тоном, будто делает доклад по химии. — Поэтому их нельзя потушить. Правда, под дождем площадь горения увеличивается, так что я рисковал поджечь полтора квартала, но... — Там же люди живут. Себастиан безразлично пожимает плечами. — Двухнедельный отпуск в Аризоне. Джо пытается подобрать слова для того, чтобы передать, насколько все это невероятно, ужасно, омерзительно неправильно, но у него не получается. Джо все еще выжжен дотла. Заготовки фраз вяжутся в горле густой, липкой, пепельно-серой массой. — Зачем? — спрашивает он наконец. Смайт смеется, запрокидывая голову, и острый кадык, кажется, сейчас прорвется через его бледную кожу фантасмагорическими красными цветами. — Можешь называть это играми в инквизицию, — отвечает он. — По-моему, как раз ты способен оценить метафору. А потом Себастиан одним движением поднимается на ноги. Вжимает Джо в бетонную стену. И целует — резко, злобно, прикусывая — в том же месте — нижнюю губу и засовывая язык в приоткрытый от удивления рот. Подается вперед, тянет вниз за рубашку, наваливается неожиданной тяжестью своего тощего тела. Джо цепенеет. Дыхание Себастиана отдает сорокаградусной жарой и пылью на пустых автострадах. — Я мог бы защитить тебя от всех тех вещей, которые я видел, — шепчет Себастиан ему в ухо перед тем, как отстраниться. Улыбается, разворачивается и уходит. Когда вечером Джо пытается помолиться за свою, его, еще чью-нибудь пропащую душу, язык как будто прилипает к его пересохшему нёбу. У него не получается выговорить ни слова. Через два дня Джо подходит к нему сам. — Придите ко мне, все страждущие и обремененные, — говорит ему Себастиан, стоящий на перекрестке двух пустых коридоров, — и Я успокою вас. Его голос скрипит, лениво растягивая гласные. Ты нужен мне чистым, читает Джо у него во взгляде, ты нужен мне непорочным. Джо передергивает. На полу между ними — обтрепавшаяся сероватая полоска малярного скотча. Граница, за которую нельзя заступать. К которой, по-хорошему, вообще не стоило приближаться. — Я подготовился к этому разговору, говорит Себастиан и одаряет его очередной похабной улыбкой. — Хочешь знать, к чему еще? Джо чувствует себя выброшенной на берег рыбой — задыхается и хрипло глотает воздух. Джо забывает слова всех молитв. У Себастиана Смайта свое святое писание: он собирает его по частям, составляет из треска пожаров, газетных вырезок и текстов странных, темных, невозможно красивых песен. Свои боги — люди с выцветших плакатов и дрожащий огонек пластиковой зажигалки. Себастиан Смайт знает, как оставлять раны, которые никогда не заживут. — Как ты можешь, — спрашивает у него Джо. Он приподнимает бровь и говорит: как я могу — что? — Делать, — говорит Джо. — Все это. Себастиан такой красивый, что на него больно смотреть. Лучи дневного солнца проходят сквозь высокие окна, чертят на полу косые дорожки, горят бликами на холодном металле шкафчиков. — Свобода, — говорит Себастиан задумчиво, — это всего лишь еще один синоним к «нечего терять». Огоньки адского пламени отсвечивают в его глазах ярче всех лампад. Джо пересекает черту.