Внимай, читатель, доволен будешь! "Золотой осел".
Ах, сколько себя помню, всегда пил. Нет, разумеется, в нежном возрасте матушка с батюшкой не подпускали меня к бутылке, но стоило мне сбрить первый пух с щек, все слова и увещевания матери и ремень отца переставали иметь власть надо мной, и больше сорока лет уже не было дня, когда бы я не принимал на грудь. Жена моя, обнаруживая меня в подпитии, больно прикладывает скалкой по голове и уходит голосить на крыльцо. Изо дня в день, на протяжении тридцати пяти лет, повторяет одни и те же слова и не устает меня упрекать в загубленной ее юности и заморенных детях, кои у нас наплодились в великом множестве и почти все умерли. Всяк раз я чистосердечно каюсь, и она будто бы немного оттаивает. Ежели вижу, что Мария по-прежнему хмура и сердита, клянусь, что боле никогда на язык мой не попадет самая малая капля водки. Тогда она начинает горько плакать, прижимает меня к пышной груди своей, за которую я и взял ее в жены, и дарует мне прощение. Но никогда еще мне не удавалось сдержать искреннего обещания и воздержаться от пьянства. Поверьте, я бы и сам рад избавиться от сего грешного и пагубного обычая, но моих сил извечно оказывается недостаточно. Ведь на Руси отчего пьют? От жизни тяжелой, назло царю или семье. Я же другой породы. Когда от выпитого тяжело дышать, а в глазах рябят мухи, разум мой открывает мне странные картины. Я воспаряю в небесах, как ангел пречистый, и проношусь сквозь стены, превосхожу над временем, наблюдаю череду страшных и кровавых событий, сотрясавших Россию необъятную. Императоры и императрицы, давно почившие и уставившиеся в крышки гробов пустыми глазницами, предстают передо мной такими, каковыми они являлись при жизни, нагими, стыдливо прикрывающими срам, не умевшими утаивать свою обыкновенность. Известна мне вся их подноготная, особливо приятна моему сердцу Екатерина Алексеевна, мило проводящая время со всеми полюбовниками зараз. О многом я мог бы поведать благодарному слушателю, ибо знаю больше, чем кто-либо, ступающий по этой земле, но когда пытаюсь начать увлекательный рассказ, жена моя прикрикивает на меня, называя старым дураком, и грозится привести священника. Замолкаю я поневоле, что гнетет меня, заставляя нагибаться к земле, и печалит, омрачая душу неизлитыми томлениями. Лишь однажды привиделась мне настолько страшная картина, что и жинка меня выслушивала, насмерть перепуганного, нежно и ласково утешала и всячески сочувствовала. Открылась судьба мне камердинера Николая II, неудачливого горемыки Ю., и потрясла меня так, что я денно и нощно о нем думаю, преисполненный тревогой. Прохаживаясь вдоль Невы, не обращаю внимание на архитектуру Петербурга и с щемящей сердце тоской всматриваюсь в разношерстную толпу - не мелькнет ли где враз поседевшая головенка Ю.? Не пройдет ли он хромой поступью мимо меня? Не удастся ли мне узнать, что с ним сталося? Расспросить обо всем, дружески обнять и облегчить страдания? Но увы мне! Не могу отыскать несчастного Ю.! Окончательно отчаявшись, обращаюсь к вам, о читатели, с неслыханной в своей смелости просьбой и трепещущей в груди надеждой: прочтите рассказ мой о камердинере Ю. и отзовитесь, если можете передать о нем весточку.***
Вид с высоты полета дирижабля, вид с крыши Адмиралтейства, вид сверху.
Комната была весьма обширна, но сплошь заставлена ясеневыми шкафами и дубовыми сундуками, так что в проходах между сей мебелью с трудом проходил и камердинер, маленький и юркий. Сообщить доверительно о том, что широкоплечий и тяжеловесный император зело комнату не любил и, ударяясь могучими коленями о разные углы, не ругался лишь по причине извечной своей сдержанности, значило бы утомить нетерпеливого читателя излишними подробностями. Но камердинер (назовем его Ю.) жил тут, среди мундиров и сюртуков, с удовольствием. В чистоте содержал Ю. многочисленные одежды царя-батюшки, и тот выгодно отличал его от других, хваля за трудолюбие и аккуратность, и нередко накидывал к жалованью лишние рублей пятнадцать, а то и двадцать. Прикипел душой камердинер к запаху дерева и ткани, к копошению в закутках мышей и шуршанию моли в шкафах (обнаруживая их в доступности легкой, Ю., радуясь, как ребенок, прихлопывал моль и сворачивал мышам шеи) и к старой, потертой софе, приткнувшейся в дальнем углу комнаты. Ежедневно он ждал заката, чтобы, управившись с делами и чувствуя, как в мышцах болью плещется усталость, предаться забаве, в которой Ю. искал отраду и неизменно находил. Приспуская штаны, в темноте поигрывал он с длинным удом своим, не ленясь придумать всякий раз новую потеху. Дверь при этом не запирал - представлял, как в комнатку врываются люди царя-батюшки, чтобы сообщить, что он вновь срочно понадобился, от того кровь его боле распалялась и бежала по жилам, как ручеек в горах, и игры становились только слаще. Долго жил Ю. в мире и согласии со стенами сими, находя в них защиту и приют, как находит дом улитка в своей раковине. Мирно текла его жизнь от утреннего туалета до охотничьего, от охотничьего - до обеденного, коий сменял вечерний. После вечерней смены Ю. овладевало всегдашнее нетерпение, и, бывало, журил его царь-батюшка за поспешность с пуговицами и эполетами, но все же отпускал восвояси. Не ждал и не гадал Ю. печальной судьбы своей. Привык он, что все туалеты находили себе место в шкафах и в коробках, и даже самое роскошное платье не трудился вечером повесить на распорки. Царь-батюшка, крайне огорчавшийся с утра неблаговидному виду мундира своего да лишним проволочкам, не стерпел зряшней необязательности. С утра ** апреля 19** года (о, как хорошо Ю. запомнил эти числа, будто вгрызлись они в память ему!) в комнату занесли, едва не снеся голову, роскошную куклу. Все в той кукле было схоже с государем: и осанка, и рост, и спокойно опущенные руки. Не поскупился мастер, разрисовал кукле лицо голубой и розовой красками так, что глаза у нее были что живые, задумчивые, и кожа оттенком не уступала человечьей. День деньской ходил Ю. хмурый, поглядывал на куклу, в парадный мундир обряженную, прицокивал языком. Все казалось ему, что негоже отворачиваться без дозволения от кукольного лица, и что нарисованные очи пристально и с укоризной смотрят ему в затылок. Вздрагивал тогда Ю., оборачивался, но кукла была безучастна и спокойна, что мраморная статуя. Катится к морю река, день во всею пору катится к вечеру - разоблачил Ю. государя, принял пожурения за поспешение с петельками да, пятясь задом, скрылся в гардеробной. Уже задумывал он сладостно отдохнуть на оттоманочке своей, незадача приключилась - развернувшись, наткнулся взглядом на несносную куклу. Немым свидетелем она гневно топорщила усы, сделанные из щетины хряковой, и щетинистые же ресницы бросали зловещую тень на восковые щеки. В свете свечного дуэта не было видно ни масляного румянца, ни масляной же помады. Воротничок упирался кукле под самую твердую и сердито напряженную челюсть. Поблескивало только золотое шитье на ткани да на ленте, а в остальном была кукла живым упырем. Содрогнувшись, Ю. проскочил мимо куклы, то и дело поджимая зад - а ну как прилетит по нему палашом за дерзость? На портупее у куклы не висело ни палаша, ни шпаги, но Ю. почему-то все мерещилось, что вот-вот засвистит в воздухе каленая сталь. Прошибло беднягу холодным потом, влажными руками нашарил он на оттоманке покрывало, гревшее его ночами, и скорее-скорее набросил его на куклу, покрыв ее от парика до лаковых штиблет. Словно гора свалилась с плеч у Ю., свечной дуэт замерцал ярче, и Ю. упал на любимую оттоманочку. Все его члены еще были во взволнованном трепете, будто он совершил неслыханную пакость. На губах Ю. появилась надменная гаденькая усмешечка, а после он и вовсе захохотал, увидев, как торчат под тканью усы двумя рогами. Все еще посмеиваясь, расстегнул Ю. свои штанишки с бархатными пуговицами, достал из портков уд и с выдумкой да тщательностью попредставил, как ярит на оттоманочке Лизоньку, прехорошенькую государыневу горничную. Едва закипела в Ю. молодая кровь, едва уд отсалютовал небесам, а Лизонька пустилась в неистовые охи, кукла ожила. Медленно, как с покойника саван, поползло вниз покрывало, обнажая длинный белый лоб и косые от пьяных рук художника голубые глазищи. Оголив прямой нос, покрывало повисло, как на крючьях, на намертво запомаженных усах. Ю. разобрал нервный гогот. Дергаясь в неистовых судорогах, он скатился с оттоманки и заревел белугой на полу, сверкая кукле чреслами своими. Одна свеча из дуэта погасла, в коробке запищала захожая мышь, почувствовав, наверное, запах свежего воска, а Ю. все бился и бился на полу, отбросив мечты о Лизоньке. Всю его непутевую головушку заняла кукольная фигура и ее божественные усы. Силы вскоре иссякли, теперь Ю. мог только тихонько подвсхлипывать, да еще подрагивала редкая шерстка его собственных усиков – не чета кукольным – жидких и жалких. Он корчился на полу, и ему все чудилось, что над ним склонилось бездыханное тело страшного ожившего манекена и что обнаженную его кожу щекочет жесткая щетина. Иногда Ю. набирался достаточно храбрости открыть глаза, и тогда манекен обнаруживался стоящим у шкафа с мундирами – это было два локтя до Ю. Но Ю.-то знал: зловредная кукла вовремя отпрыгнула, притворившись неподвижной и неразумной. Думая о коварных замыслах, которые кукла вынашивает против него, Ю. вновь принимался истерически рыдать и сучить ногами. Позже успокаивался, но затем опять открывал глаза, и все начиналось заново. Так продолжалось до пяти часов утра, то есть до тех пор, пока солнце не плеснуло свет в незанавешенное окно, а высыпавшие во двор бородачи с метлами не принялись горланить свои песни на полтона ниже привычного, поскольку государыне последние недели нездоровилось и шуметь было строжайше запрещено. Заслышав человеческую речь, Ю. почувствовал, как пагубное, сковывающее члены влияние куклы ослабело и утратило власть над ним. Не поворачиваясь к ней спиной, он посеменил к оттоманочке и рухнул, свесив руки. Полежал Ю. немного и вспомнил вдруг: император посетит его на три четверти часа раньше обыкновенного. Открытие I Государственной Думы – дело тонкое, готовиться к нему нужно было с особой тщательностью, и нерасторопности Николай Александрович не снес бы. Вспомнил, значит, Ю. и взвился над постелью как ужаленный. Утер бедняга покрасневший от рыданий кончик носа, трижды осенил себя крестным знамением и снова бочком пополз по стеночке достать парадный мундир Его Императорского Величества, привезенный из мастерской одновременно с проклятой куклой. Дрожащими руками вынул Ю. мундир из шкафа и неловко накинул его, превозмогая затопивший сущность ужас, на плечи манекену. С отчаянием осознал он, что не вышло надеть враз мундир и надобно бы поправить, не то сукно примнется на самом видном месте и опозорится государь при всем народе. Трепетал он, как мышь перед удавом, совершая робкие шаги к кукле. Уговаривал Ю. себя, что когда кукла сомкнет ледяные пальцы на его запястье, он ни за что не испугается, выдернет руку и снесет чудовищу голову каким-нибудь тюфяком. Уговаривал, да сам не верил. Никогда не мог Ю. вместить в свой умишко, как же строят дворцы так, что стены не трескаются под тяжестью крыши, но и его мозгов хватало, чтобы уразуметь – случись это в самом деле, он умрет тут же от разрыва сердца. Ю. думал, заплачет ли Лизонька над его могилой, и почему-то представлял ее целующейся с мундшенком В. Губы сами собой кривились. Наконец, между его ботинком и узкой стопой куклы нельзя было бы уже просунуть палец. Ю. осторожно, затаив дыхание, краем ногтя дотронулся до мундира и напрягся. Но манекен не повернул голову, не ощерил изогнутые, как у кровососа, клыки, не обдал гнилым духом. Ю. все так же недоверчиво расправил складки мундира, а после не сдержался и, привстав на мыски, так как был мал ростом, заглянул манекену в выпуклые, словно у живого человека, глаза. Они были совсем пустые и глупые. Усы – и те поникли. Никак они не могли удержать покрывало на себе. – Ничего не понимаю, – взвизгнул, отпрянув, Ю. – Ничего не понимаю, – подпрыгнув, повторил он. – Что за чертовщина! – взмахнув руками, крепко приложился лбом о дубовую дверцу бедолага. Стукнулся еще раз, продолжая несвязно вопить, будто дверца обещалась помочь с ответом. А обернувшись, Ю. обмер. Государь – настоящий, какое облегчение! – бесстрастно взирал прямо на него. Исстрадавшееся за жуткую ночь сердечко Ю. подскочило и застряло в горле, пришлось даже неоднократно сглотнуть, чтобы вернуть его на место. Но Его Величество, механически шевеля руками, лишь пересек гардеробную чеканным шагом и остановился, выпятив грудь. За девять лет – годы юности, отданные службе государю и отечеству, – Ю. хорошо усвоил, что он выпячиванием груди бессловесно приказывает одевать его. Суетясь и бегая от одного царя к другому, Ю. сожалел о том, что Его Величество не вполне обладал привычкой устраивать громкие выволочки. Сверх того – что на конюшнях никого не пороли так давно, что уже и не сыскать было человека, который владел бы этим мастерством. Когда Ю., проявивший небывалое усердие, в тысячный раз провел щеткой по бокам и спине государя, собирая с мундира ворсинки, коих не осталось ни единой, тот покашлял свойственной исключительно ему манерой – деликатно, как бы извиняясь за шум. – О Ю., накануне исторического события Господь ниспослал до меня дурной знак. Ю. остолбенел. Впервые Его Величество обращался к нему не затем, чтобы прибавить к жалованью целковый или убавить два. Нет, совсем нет! Его Величество говорил о политических вещах – вещах божественных, разумению Ю. недоступных. Он покрылся испариной от благоговения и окончательно смутился. – Снилось мне, Ю., что стою я на этом самом месте будто каменный, ни вдохнуть не могу, ни моргнуть, а ты накидываешь на меня саван – белый-белый... Ю. крякнул и от расстройства чувств ткнул государя щеткой под локоть. Коленки его затряслись. – И почто я родился в день Иова Многострадального? – потер место ушиба Его Величество. – Не к добру, все не к добру... Когда государь удалился, побледневший Ю. со стоном осел на пол. Захода солнца Ю. ждал безмерно долго, а едва стемнело, не замедлил улечься на оттоманочку и обмотаться простынями с головы до пят. Издали он, верно, напоминал жирную гусеницу, облопавшуюся листьями, зато если вздумал бы манекен как-нибудь навредить Ю., тот остался бы ни с чем. Ю. пару раз будто и придремывал, но будил его разный грохот. Прислушиваясь, он опознавал мышиное копошение в противоположном конце гардеробной или цоканье копыт за окном, а манекен его совсем не тревожил. Так же Ю. провел день, ночь и снова день, пока не понял, что все позади. На радостях он, потратив значительную часть отложенных запасов, велел заказать пудовую восковую свечу в государев рост (правда, никогда не придумал, куда бы ее отправить), попостился денечка три и забыл о пережитом ужасе. Миновал апрель, канул в прошлое и май, близился к завершению своему июнь. Дума от времени к времени собиралась и бодро принимала какое-нибудь постановление, крестьянин все равно был недоволен. Чуть позже за то, что он плевал на землю, думая о правительстве и самодержце, его отправят переселяться. Но ничего из этого Ю. не волновало. Он жил в своей прохладной, затемненной гардеробной и не нафантазировал бы для счастия еще чего-нибудь боле того, что имел. Манекена он полюбил как родного и по утрам дружески трепал его по плечу. Морщил лоб, изобретая, в какое неожиданное место приделать мышеловку, раз в месяц чистил государеву одежу и чихал от поднимаемой пыли. Изредка в гардеробную присылали обновы, Ю. их расторопно помечал и записывал в лист номер шкафа и полки. Но величайшую радость Ю. испытывал, когда к нему забегала Лизонька взять ту или иную цацку для Александры Федоровны или старшенькой княжны Ольги Николавны. Улучая момент, он мял ее груди, щипал за бедра и прилагался к ручке, а Лизонька тонко хихикала и вся колыхалась, как холодец. Когда Ю. оказывался в одиночестве, он вдыхал оставленный ею запах дворцовых этажей и ощущал себя истинным мужчиной.***
И вот после одного из подобных визитов и прогремели пушечными залпами роковые события жизни Ю. Но постойте! Я вынужден бессовестно прервать свой рассказ. Изнемог. Жена! Подай воды. Немедленно. И чтоб холодную. Я должен привести мысли в порядок. Да, милая. Я вновь вспомнил тот сон. Хотя не сон – вещее видение. Ну, полноте, милая, не плачь... не плачь, кому сказано. Уволь меня от своей женской дури. И вот что – гостю тоже подай.***
Однажды одолела Ю. тоска смертная. Закручинился он, что скоро стукнет ему двадцать девять годков, а ночи коротает с мышами и куклой, постель никто ему не греет, и она стыла, как ноги покойника. Дабы привнести в душу подобие успокоения, откинул Ю. одеяло, зажег свечи и, помахав манекену, расстегнул штанишки с пуговками – он недавно заменил их себе и были они совершенно новенькие и хорошенькие. Сунул Ю. руку в штанишки, приспустил их, чтобы было свободнее, и расслабился. Ему с единой попытки удалось удобно схватить уд. Он, влажный и теплый, легко скользил в ладони, и Ю., прикрыв глаза, расплылся в блаженной улыбке. Обыкновенно он доставлял себе удовольствие ретиво, рваными движениями, рискуя оцарапаться, но в эту предрассветную пору его разум поработили идиллические мечтания о собственной земле, коровках, привольно блуждающих по тучным нивам, и своих детях, пасущих эти стада. Лучше всего сейчас подходил неспешный ритм. Будь Ю. чуть менее поглощен своим занятием, он бы услышал, что слева от оттоманочки его поскрипывают половицы и кто-то сопит сердито. Но Ю. ни о чем не подозревал, поскольку пред смеженными веками его развивалась увлекательнейшая картина: он с Лизонькой играли в салочки в чистом поле. Он бежал за Лизонькой и неизменно хватал ее за пухлые бочки. Она проигрывала, потому, смеясь и смущаясь, обнажала грудки, крепкие и аккуратные. Когда Ю. потянулся, чтобы поласкать их, Лизонька завизжала и хлопнула ладонью по его плечу. Прикосновение привиделось Ю. настолько ярко, что он даже почувствовал ее пальцы на себе. Ожидая, когда с секунды на секунды он закончит свое дело, Ю. лениво повернул голову набок и приоткрыл глаза. Испуганный вопль завяз в горле. Одна из свечей потухла, другая горела очень странно, огонь причудливо колебался, как балерина на сцене. А над Ю. склонился чертов манекен. Неестественно гладкий, кукольный лоб сейчас, однако же, был покрыт глубокими морщинами, брови сдвинулись к переносице, глаза гневно выпучились, а попышневшие усы тянулись к лицу Ю. Нарисованный рот разверзся, и оттуда, из черной пустоты, доносились скрежещущие звуки, от которых уд Ю. – о горе! – упал. Манекен сгреб онемевшего Ю. за неостриженные волосы и свободной рукой залепил ему такую оглушительную пощечину, что из глаз покатились градом слезы. Ю., извиваясь рыбкой, чудом освободился из его хватки и побежал по гардеробной, то и дело опрокидывая коробки. Манекен гнался за ним и, хотя шел небыстро, неумолимо настигал Ю. И Ю., у которого забрезжила единственная надежда, обведя медлительную куклу вокруг пальца, прошмыгнул мимо нее и запрыгнул в щель между оттоманочкой и стеной. Но не гадал Ю., что за безбедную жизнь в императорской гардеробной отъест себе зад и, ударившись лбом об пол, застрянет, дрыгая ногами. Он как будто снова стал ребенком и, провинившийся, лежал на коленях у папаши. Но прежде чем манекен опустил раскрытую ладонь, Ю. втянул живот, подобрал ягодицы и уместился за оттоманочкой. Он давился слезами и горячо молился Господу, и, уж верно, лишь благодаря молитвам кукла не сумела перегнуться и выудить Ю. из его убежища. Всю ночь под шепот Ю. манекен мерил шагами комнату, подвывал, и оттоманочка скрипела, если он на нее наваливался. С рассветом он утих, вернулся на место и, приняв нужную позу, застыл как ни в чем не бывало, но Ю. боялся вылезти наружу, он уткнулся носом в колени и, зажав крестик в пальцах, не переставал бормотать «Отче наш» – последнее, что после произошедшего он мог рассказать без запинки. На зов явившегося императора он не откликнулся, и потребовалось трое солдат, чтобы вытащить его, и то – далось им это отнюдь не легко, Ю. кричал, как ребенок, отбивался и пытался кусаться. Подоспевший Отт, несмотря на то что был особливо сведущ в гинекологии, без труда поставил нервное переутомление и посоветовал поехать куда-нибудь на воды. Ю., думается, не очень понял Дмитрия Оскаровича, он стоял на коленях перед государем и слезно умолял отдать Лизоньку ему в жены и уволить со службы. Государь меланхолично пожал плечами и обеспечил Лизоньке порядочное приданое. Женился Ю. на Лизоньке, и оба были друг другом довольны, она радовалась, что муж не пьет и каждую копеечку несет в дом, он почитал за счастие, что жена бережлива и хозяйственна. Одно только омрачало их житье-бытье: уд Ю., ранее крепкий и мощный, после того прискорбного случая стал вялым и слабым. В первую их ночь они провозились три часа и не получили совершенно никакого удовольствия. В дальнейшем же Ю. приходил к Лизоньке пятнадцать раз подряд, прежде чем она понесла, и измучил ее так, что всю беременность она пролежала в кровати. Ю. больше не посещал ее, не целовал в губы и не держал за грудь, а мальчик, нареченный Федором Ю.-вичем, родился хиленьким, что не мешало ж родителям любить его, а ему – дожить до десяти лет, то есть до 1917-ого года. В тот год Ю. очутился в Петрограде, но по каким причинам – неведомо. Шел он, уладив, что должно, в сумерках по грязным окраинам и споткнулся обо что-то продолговатое. Приглядевшись, Ю. узнал в этой вещице манекен Николая II, причинивший ему столь много зла. В кукле, потертой и забрызганной навозом и водой из лужи, было столько царственного величия, сколько никогда не имел отрекшийся император. Она сломила волю Ю. Он повиновался безмолвному приказанию и, содрав плащ, обернул ее. С превеликой осторожностью добрался Ю. с манекеном до маленького города N, в котором поднимал семейство, и никто у него не спрашивал, что такое завернутое везет он с собой, и, видимо, хранил его Бог от таких расспросов, ибо ответа он не выдумал бы. Дома он отмыл куклу и показал родным. Жена впервые тогда выругала его и заплакала от обиды, но Ю. не прогнулся под ее уговорами, и манекен остался у них. Ю. отнес его в подвал и накрыл разной ветошью, но туда отныне старались не заходить, а иногда, в полнолуние, например, слышно было, как внизу кто-то шаркает. Федя плакал от страха, а Ю. и Лизонька утешали его. Но в сущности манекен ничем боле не донимал их. А однажды какой-то черт дернул Ю. спуститься в подвал без видимой надобности, и обнаружил он, что манекен развалился на куски, а краска с глаз полностью облезла. Не знал Ю., как произошедшее объяснить, ведь он мог поклясться, что ни он, ни Федя, ни тем более Лизонька пальцем куклу не трогали. А случилось это в тот же день, когда расстреляли Николая II, и семью его, и друзей его...***
На том и заканчивается история Ю., и след его теряется во тьме. Но прошло всего пять лет с расстрела императора, и я не теряю надежду, что Ю. жив. Потому я и рассказываю о нем при любой возможности. Вдруг кто подскочит со стула и закричит, размахивая руками: «Да! Да! Я очень хорошо знаю Ю., и Лизоньку, и Федю, то мои соседи, милейшие люди, здравствуют и не бедствуют». Или: «А, эти... больших подлецов на свете не отыщешь, к общему облегчению сошли втроем в могилу...» А ты? Скажешь что? Нет? Какова жалость! Ну, утри слезы. Придется мне попотеть – в который раз путешествовать в пучине времени и исследовать каждый закоулок. Я привычный, справлюсь. До седых волосы буду искать Ю.и найду. Жена! Завари гостю ромашкового чаю! Водку я налью себе сам.