God doesn't care

Не прелюбодействуй.

В предрассветный час все всегда иначе. Головы будто бы очищаются от лишних мыслей, возвращающихся лишь на рассвете, и все кажется проще, чище, яснее. Кажется, что стоит лишь раскинуть руки – и ты полетишь. Не потому ли в этот час случается столько самоубийств? В предрассветный час ощущение собственного всемогущества пьянит, это час, когда ты жив, когда ничто не имеет значения, ты просто живешь, упиваясь самим воздухом, это даже не счастье в привычном понимании этого слова. Предрассветный час – это сама жизнь, ее гармония и ее же хаос, это прозрачность намерений и их полное отсутствие, просто потому, что в этот час не существует никаких «вчера» и «завтра», не существует самого времени. Ты живешь только сейчас, и вдох за вдохом – это все, что имеет значение. Проснувшись от ноющей боли в боку, Эштон не сразу осознал, где он. До боли знакомый диван казался тесным, но при этом никогда еще парню не было на нем так уютно. Даже то, что Эш спал без одеяла, не убивало это ощущение правильности происходящего, ведь ноги Ирвина были переплетены с ногами Люка, а сам блондин, чуть хмурясь во сне, обнимал парня, легко прижимая к себе и будто бы защищая от чего-то. Стараясь не разбудить Хэммингса, Эштон осторожно встал, чудом сдержав стон, который был готов сорваться с его губ из-за пронзившей бок боли. Эш понимал, что ему о многом стоит подумать, но не сейчас. Сейчас его разум был восхитительно пуст, и любые мысли были ему чужды. Пройдя на кухню и выпив пару таблеток обезболивающего, Эш застыл напротив окна. Пока он спал, прошел дождь, и теперь мир казался немножко другим. Пьянящий запах озона врывался через чуть приоткрытое окно вместе с пением какой-то птицы, ночной, а возможно, просто рано проснувшейся. Казалось, что на этом свете, умытом ночным дождем, не может происходить ничего плохого. Эштон прикрыл глаза и сделал глубокий вдох. Неожиданно собственная квартира показалась ему давно утраченным домом. На диване спал самый прекрасный парень на этой планете, полночи сжимая его, Эштона, в своих объятиях, где-то на востоке готовился явить себя миру новорожденный рассвет, а свежеумытый асфальт блестел в свете уличных фонарей. И на миг Эштона посетила слабая надежда, что все будет хорошо. Глупое чувство, что, может быть, все, что было плохого в жизни Ирвина, наконец-то закончилось, и теперь он сможет просто быть счастлив. За спиной у парня раздались тихие шаги, и на его бедра мягко легли теплые руки, уютно устраивая пальцы на выступающих тазовых косточках Эша. - Я проснулся, а тебя нет. - Бок разболелся, - Эштон повернулся к Люку лицом, касаясь его лба своим, - дождь прошел. - Да, - блондин поднял руку, большим пальцем нежно очерчивая линию скулы парня, - дождь – это хорошо. Он смывает пыль, грязь… Смывает все. - Все? – Эштон нервно провел кончиком языка по верхней губе, - Ты действительно думаешь, что дождь способен смыть все?.. - Да, думаю. Но ты не думай… Ни о чем. Не сейчас. Давай дождемся утра. - Дождемся, - Эштон вновь повернулся к окну, и Люк устроил подбородок у него на плече. Постояв так какое-то время, Эш понял, что засыпает, и блондин, каким-то образом почувствовав это, взял парня за руку, увлекая за собой обратно в комнату. Там, не разжимая рук, парни провалились в сон, уютно устроившись под тонким пледом. Они уже поняли, что вместе им не грозит замерзнуть. *** Когда Эштон вновь проснулся, Люка уже не было рядом, а от недавней эйфории не осталось и следа – она ушла, уступив место какой-то непонятной тревоге. Все произошедшее накануне казалось Эшу дурным сном, но тупая боль и повязка на боку не давали списать остатки воспоминаний на буйную фантазию. Диван казался невыносимо пустым, и эта пустота передалась Ирвину, вызывая комок в горле. Стальной обруч тоски стянул его ребра, заставляя их покрываться трещинами, которые никогда не будут заметны ни на одном рентгене. Отсутствующие слезы жгли глаза, но Эштон не мог сформулировать причину, и, надеясь избавиться от сухости в горле, вызванной испепеляющим пожаром где-то внутри, он направился на кухню, чтобы попить, еще стоя в дверях встречаясь взглядом с Люком, пьющим там чай, как ни в чем ни бывало. И пожар утих сам по себе, просто уйдя, не оставив за собой пепелища. Голубые глаза Люка стали для Ирвина спасительным дождем, успокаивающим и восстанавливающим после всего. И Эштон окончательно осознал, насколько многое начал значить для него этот странный парень за столь малый срок. Ему больше не нужны были церковные своды и тихая молитва, чтобы успокоить себя надеждами на спасение своей грешной души – все, что было для него важно, теперь было сосредоточено в единственном человеке, и Эш не хотел представлять, что будет, если однажды он проснется и не найдет Люка, что будет, если однажды парень просто уйдет. Хэммингс стал для Эштона главной страстью и главным грехом. И за грех этот Ирвин будет гореть в аду, и ни одна молитва теперь его не спасет. Но все это было неважно, пока Эш имел возможность видеть усмешку на этих тонких губах, тени, залегшие под глазами, обрамленными длинными ресницами, бледную, обтягивающую скулы кожу. Люк стал для Эштона кем-то вроде падшего ангела, идти за которым было нельзя ни в коем случае, одно нахождение рядом с которым означало отказ от вечности, но расстаться с которым было невозможно. Рядом с Люком все зависимости начинали казаться детской шалостью, ведь они не шли ни в какое сравнение с зависимостью от самого блондина. Из благоговейного оцепенения Эштона вывели окончательно вернувшиеся воспоминания о вчерашнем вечере, и собственные ноги отказались служить ему, подкашиваясь и заставляя опуститься на пол. Эш не понимал, как он мог забыть о том, что произошло. Близость Люка могла сравниться по опьяняющему воздействию лишь с героином, бегущим по венам, смешиваясь с вечно куда-то спешащей кровью, это было единственным объяснением, ведь как иначе можно было бы забыть о произошедшем?.. - Тот парень… Он мертв? – собственный голос казался Эштону чужим и каким-то далеким. - Скорее всего. Он был жив, когда мы уходили, но он вряд ли пережил эту ночь, - Ирвин не понимал, как блондин может быть таким спокойным, говоря о чем-то настолько страшным. - Ты убил его… - Иначе он убил бы тебя. - Ты убил его, - не вопрос, утверждение. И холод собственного голоса заставил кожу кудрявого покрыться мурашками, одновременно теряя чувствительность к чему бы то ни было. - Ты обвиняешь меня в этом? - Убийство – грех. - Ты предпочел бы оказаться на его месте? Я начинаю жалеть, что помог тебе. Жизнь человека, желающего смерти, стоит меньше, чем ничего, - блондин зло прищурился, изучая лицо Эштона и задерживая взгляд на его дрожащих губах. - Ты убил его. - Нет, - Люк резко прерывал Эштона, - это ты убил его, - зеленые глаза Ирвина широко распахнулись, и Хэммингс встряхнул головой, отвлекаясь от созерцания тени от чуть дрожащих ресниц, - ты мог остановить меня. Мог вызвать скорую. Мог позвать кого-то на помощь. Мог хотя бы просто подойти к нему. Но ты не сделал этого. Потому что все мы горазды говорить о заповедях божьих постфактум, когда же тебе угрожала реальная опасность ты поступил точно так же, как и все – озаботился спасением собственной шкуры. Судорожный вздох был первым признаком истерики, захватывающей Эштона в свои колючие объятия, дрожащие руки, которым он до побелевших пальцев вцепился в собственные колени – вторым, и Люк опустился на колени перед парнем, обнимая его, прижимая к себе так сильно, как только мог, и его шепот обжигал Эштона, удерживая его в реальности, заставляя цепляться за него и не сдаваться таким ненужным сейчас эмоциям. - И это правильно, Эш, ты понимаешь меня? Это правильно. Это инстинкт самосохранения. Он заложен в нас природой, этим твоим богом, если тебе так проще, и идти против инстинкта значит отречься от самого себя. Пойми, тебя никто не спасет кроме самого себя. Богу плевать на нас, если когда-то он и присматривал за нами, то мы давно уже разочаровали его, весь род человеческий. И он просто отвернулся, не желая наблюдать за тем, как мы снова и снова лажаем. Ему давно срать на нас, а тебе пора повзрослеть и осознать это. И там, за чертой, нет ни райских садов, ни адского пламени. Там нас ждет лишь пустота и то, что мы создали сами во время нашей жизни. И неужели ты думаешь, что высшее существо, в которое ты так веришь, наделившее тебя свободой воли и способностью самостоятельно строить свою жизнь, погладит тебя по головке за то, что ты жил, постоянно оглядываясь на него?.. Эштон никак не мог успокоиться, а Люк лишь продолжал держать его, легко целуя его лицо и волосы, каждым своим жестом давая понять, что он рядом. И это действительно помогало. Сжимая в кулаках футболку Люка, Эш ощущал, что он держится за некий якорь, не дающий ему уйти на дно. В кармане Люка зазвонил телефон, и, взглянув на экран, блондин нахмурился, но все же ответил, бросив недовольное «Майкл, иди к черту, не до тебя сейчас» и тут же сбросив. Майкл. Это звонил Майкл. Человек, место которого в жизни Люка оставалось загадкой для Эштона. Человек, которому очевидно взаимно был важен Люк, совершенно точно не меньше, чем Эштону. И то, что сейчас Эш находился в объятиях Люка, целующего его, но не принадлежащего ему, перестало казаться таким правильным. Эштон почувствовал себя покрытым толстым слоем грязи. Он не должен запачкать Люка. Святыни нельзя трогать руками, тем более таким, как он. Ирвин вырвался из объятий Хэммингса, резко вставая и уходя в комнату. - Эштон? – недоуменный тон Люка выжигал все, что еще осталось у Эша внутри, и он уткнулся лбом в стену, не понимая, как ему найти разлетевшиеся осколки и вновь собрать из них себя. Разбитую вазу никогда не склеить так, чтобы была незаметна сетка трещин. Но можно сделать так, чтобы трещины не были видны хотя бы издалека. А близко Эш все равно никого не подпустит. - Эштон, - голос звучал прямо за спиной парня, но он не мог заставить себя повернуться и встретиться глазами с блондином, вновь и вновь разрушающего все, что он столь старательно выстраивал последние годы, - если это опять из-за Майкла, то забудь. Эштон! Повернись ко мне! – властно схватив парня за плечи, Люк развернул Ирвина лицом к себе, на миг замирая, заметив слезы в его глазах, - Эш, какой же ты идиот, - Хэммингс попытался мягко поцеловать парня, но тот лишь отвернулся, и тогда блондин схватил его за подбородок, заставляя посмотреть ему прямо в глаза, боль в которых столь нелепо сочеталась одновременно как с раздражением, так и с чем-то невыносимо теплым, заставляющим ноги Эштона подкашиваться. Этот поцелуй отличался от всех, какие Эштон только мог вспомнить, и он не мог и предположить, что однажды Люк поцелует его так – требовательно, властно и почти грубо, буквально заставляя раскрыть губы и впустить его язык, не оставляя ни малейшего шанса не ответить, не сдаться, не отдаться потоку накрывающих чувств и желаний. Заставляя забыть о всем, и отдаться во власть порока. *** Позже, лежа на груди у тяжело дышащего Люка и ощущая его ласковые пальцы, вырисовывающие узоры на обнаженной спине, Эштон понял, что все, что было раньше, действительно не имеет никакого значения, во всяком случае до тех пор, пока он может лежать вот так, и сладкое предчувствие боли в пояснице и расцветающие на ключицах Хэммингса следы от его, Эштона, губ, заставляют его чувствовать себя счастливым и невероятно живым. И плевать на все, кроме глупой, но пьянящей надежды на возможность быть рядом столько, сколько это возможно. - Люк, я тебя… - начал было говорить Ирвин, но блондин накрыл его губы своими, переворачивая кудрявого на спину и увлекая в новый поцелуй. И чувство того, что это лишь начало, вызывало у Эштона непреодолимое желание кричать от переполняющих его эмоций. И ему было плевать на Майкла. Сейчас Люк с ним, а не с Майклом. И это все, что имеет значение.