Сказка для М.К.-Г.

     Он устраивал Коко. Да что там – он устраивал всех! Белокурый капитан королевской охраны надменен и учтив, хорош со шпагой, как в прямом, так и в куртуазном смысле, и у него водились деньги. Он всегда вежлив, умён, разбирался в сортах вина, драгоценных камнях, поэзии, музыке и философии.      Он доказывал своё право южными рубинами и северными изумрудами, чуть прищуренным агатовым взглядом и сверкающей жемчугом насмешкой. Иногда он как бы невзначай трогал эфес шпаги, наклонял голову к плечу, прикрывая глаза, и тогда Марианна знала, что нужно случайно пройти рядом, коснувшись мундирных цепей, её руку перехватят и на мгновение прижмут тонкие пальцы к губам. Граф Савиньяк умел очень красиво показывать всем окружающим на то, что принадлежало ему.      Марианна как обычно принимала гостей, но позволяла целовать себе руку только одному человеку. Марианна надевала откровенно-алые наряды, обвешивая запястья золотом, и граф Савиньяк почти одобрительно улыбался, как он бы улыбался идеально гарцующей лошади. Марианна никогда не вела дневник. А стоило бы, потому что тварь по имени Лионель Савиньяк заслуживала отдельной страницы в её жизни.      Муж восхищался им. Кажется, у него не было еще настолько великолепного «гостя», поэтому Коко из кожи вон лез, лишь бы видеть красавца в гвардейском мундире почаще. Лионель не отказывал, не имел привычки отказывать тем, кто доставлял ему удовольствие, поэтому день за днем и неделя за неделей превращал жизнь баронессы в Закат. Невозможно было сказать, что граф Савиньяк попал в коллекцию любовников самой дорогой куртизанки Олларии, о нет, дело было совсем наоборот. Можно было сказать, что это Марианна попала к нему в коллекцию.      Он никогда не гасил все свечи, хотя Марианна старательно задёргивала тяжелые занавески. Марианна томно приоткрывала рот, когда два пальца касались подбородка и приподнимали голову, обнажая длинную шею. Марианна знала, чего он хочет, знала, для чего он пришел. Марианна знала, как доставить ему удовольствие, но она была покорна, исполняла любую прихоть, у Лионеля же это вызывало только презрение. Он не выказывал его, нет, но каждый жест говорил об этом. Баронесса искренне жалела девочку, которую он возьмет в жены. Савиньяку нужна была борьба, извечное противостояние, он хотел побеждать, выцарапывать победу, упиваться ей, как дорогим вином. Но Марианна не сопротивлялась, поэтому знала, что быстро надоест белокурой бестии, что раз за разом за какими-то кошками посещает её будуар.      Она шагала вперед первая, обжигая обещающим рассветные сады взглядом, и осенним листом падала на колени, заводя руки за спину и опуская плечи. Даже в таком положении если бы Марианна посмотрела снизу вверх, она бы не чувствовала себя униженной, она лишь делала то, что умела, то, что доставило бы удовольствие, что дало бы Савиньяку очередную причину посетить их салон. Ведь он для этого и приходил.      До кровати всего пара шагов, но ему нравилось стоять и смотреть, как зубы захватывали шнуровку штанов и тянули их вниз, как Марианна нарочито медленно облизывала губы и тёрлась щекой о напряженную плоть. Лионель только тонко одобрительно улыбался, но из него сложно вырвать хоть один звук или, паче чаяния, стон, хотя Марианна как никто искусна в своем деле. Она делала всё медленно, он любил, когда она делала всё медленно, зарывал пальцы в темные распущенные волосы и знал, что в любой момент может взять контроль над ситуацией.      Савиньяк позволял куртизанке доставлять ему удовольствие, Марианна всё понимала с полуслова, молчала и с каким-то диким остервенением работала губами и языком, тяжело дышала, но победить в этом слишком одностороннем противостоянии никак не могла. О нет, Лионель был хорош, хорош собой, хорош в постели, но он был слишком Рафиано. Слишком холоден, хоть его тело и пылало.      Он ни к чему не принуждал, нет, пока не принуждал. Но под таким взглядом этому человеку невозможно сказать нет. Будешь дрожать от страха, можешь зарыдать, но выполнишь все, что он хочет. Марианна делала всё. Выпускала из теплого плена припухших губ, лишь почувствовав легкое движение руки в волосах. Она не вставала с колен – Лионель сам её поднимал, то ли бросал, то ли бережно укладывал на атласные простыни, впиваясь губами в шею и не глядя развязывая шнуровку платья на спине. Иногда Марианна забывалась, всего на пару мгновений, но тогда зубы нетерпеливо впивались в шею, требуя продолжить.      Марианна никогда не раздевалась сама, Савиньяку нравилось стягивать алые платья и юбки, звенеть золотыми браслетами. Чем сложнее конструкция одежды, тем лучше, единственным, что Лионель не терпел и считал скучным, были пуговицы, которые Марианна с удовольствием расстегивала сама – на гвардейском мундире, рубашке. Это была вольность, вольность, которую куртизанка могла себе позволить, единственная слабость белокурого красавца, которую тот всё равно превращал в силу, подчиняя и навязывая свою волю. Сильные ладони скользили по полной груди, нарочито медленно спускались на талию, к бедрам, горячо обхватывали колени. Савиньяк всегда медлил, игрался с самим собой, собственным желанием, накаляя его до предела.      Иногда, очень редко, он резко укладывался на спину, позволяя Марианне всё сделать самой, но и тогда она не чувствовала себя хоть сколь-нибудь хозяйкой положения. Это всего лишь значило, что Лионель устал, но не нанести визит не мог. Марианна не знала, то ли любить такие дни, то ли проклясть их, но думать она могла лишь после, много часов после того, как её любовник ушел бы по своим делам. Он никогда не оставался.      Но Марианна не могла не признать, что Леворукий, похоже, лично зачаровывал старшего близнеца при рождении. Она никогда, ни с одним еще любовником себя так не вела. Он, конечно, заставлял её кричать, стонать в голос, морискиллой щебетать на ухо какие-то глупости, изгибаться в своих руках. Марианна ненавидела эти моменты, но слаще их не было. Савиньяк сам разворачивал её колени, с почти насмешкой переставал двигаться и покрывал издевательски нежными поцелуями голень или ключицу, и угадать, что он сделает в следующий миг, было невозможно. Марианна не угадывала, лишь млела и пыталась перевести дух, ощущая совершенно высохший воздух на губах, прижатые к бёдрам мышцы и неистовый пожар внутри. Савиньяк не спешил, о, этот мерзавец никогда не спешил, всё делал так, как хотел, не считаясь со своей игрушкой, а баронесса себя ощущала именно таковой.      Она могла умолять, рыдать, биться под ним в истерике, но достаточно было взглянуть в черные провалы глаз с бешеными расширенными зрачками, чтобы понять: Лионель не внемлет. Он возьмет её тогда, когда захочет, а может, и вовсе передумает, с усмешкой оставит её на простынях, оденется и уйдет. Он занимал даже сны – Марианне снились кошмары с белокурым ужасом в главной роли, а были это именно кошмары. Лионель еще никогда не уходил, видимо, считал низким и подлым оставить изнывающую даму, но куртизанка вполне четко понимала, что это обычная дань вежливости. Он был иногда порывистым, но всегда расчетливым, всегда сохранял рассудок, мучал и заставлял ждать. Марианна и ждала, безропотно, подчиняясь любому движению, считая любую, даже случайную ласку за намёк.      Нет, Лионель был хорош, в нем было идеально абсолютно всё, и иногда, когда куртизанка, будто молоденькая деревенская девочка в первую ночь на сеновале, забывалась в сладкой истоме, ей даже не хотелось, чтобы он уходил. Но Савиньяк получал свою порцию удовольствия, отчасти извращенного, выпускал её из своих оков, напоследок что-то шуршал в ухо, одевался и покидал гостеприимный дом.      Коко был, наверное, счастлив. У него еще никогда не было настолько великолепного гостя. Поэтому он искренне расстроился, когда узнал о переводе красавца-маршала на границу Каданы.      А Марианна... на следующий день она получила свою четверную упряжку и зареклась принимать это чудовище у себя в салоне.