Рисуя жизнь

Сухая кисть Краска ложится резкими, скупыми мазками, руки почти ударяют по бумаге, ворсинки кистей гнутся, и Энджела останавливается на мгновение, чтобы закрыть глаза, сделать глубокий вдох и вслушаться в доносящийся из душа шум воды. Успокойся, шепчет она, но это не помогает, руки мелко дрожат. Шум воды стихает, и Рокси выходит из душа, вытирает волосы полотенцем. На ней короткий красный халат. Красный с большими чёрными цветами, с переплетениями линий, чёткостью красок. Халат Энджелы. Рокси вытирает волосы полотенцем и что-то напевает себе под нос. У неё красные губы, цвет почти такой же насыщенный, как цвет халата или аккуратно нанесённого на ногти лака. Рокси любит красный. Красный – цвет уверенности, сексуальности и импульсивности. Цвет агрессии. Рокси очень любит красный. Энджела отводит взгляд и пытается не думать о красных губах Рокси, о красном халате, накинутом на плечи, о красном лаке на ногтях. Энджела тяжело вздыхает и невидящим взглядом смотрит на мольберт. Она слышит, как Рокси наливает в бокал вчерашнее шампанское, бутылка которого так и осталась стоять на столе. Пьёт и даже, кажется, чуть стонет от удовольствия, и наверняка закатывает глаза, а Энджела не может понять, что она находит в этом выветрившемся и уже безвкусном напитке? За что можно любить шампанское, когда нет щекочущих нёбо пузырьков, оно ведь теряет всю свою романтичность, всю свою прелесть… – Что это? – голос звучит прямо над ухом, и Энджела вздрагивает. – Портрет. – Чей? – Не знаю, – пожимает плечами Энджела. Просто не хочет признаваться, что это бесформенное пятно задумывалось как некая определённая личность. Личность, вытрепавшая ей все нервы. – Сухая кисть… – тянет Рокси. – Слишком резко. Она выхватывает кисточку из руки Энджелы и – Эндж оборачивается как раз вовремя, чтобы увидеть – опускает её в бокал со вчерашним шампанским, выдохшимся, безвкусным. Почти как их отношения. – Так будет лучше, – говорит Рокси и ведёт по бумаге, оставляя мокрые следы. – Нужно разбавить краски. Чтобы было не так резко. И нужно добавить цвета. Она опускает кисть на палитру, а потом мажет по бумаге другим, не чёрным. Красным, конечно же, красным. – Нужно… – Нужно расстаться, – выдыхает Энджела, и кисть летит из рук Рокси. – Ты так считаешь? – спрашивает она чуть дрожащим голосом. – Я так чувствую. – Ладно, – говорит Рокси. – Ладно, я соберу вещи. Энджела вздрагивает, когда через каких-то десять минут за Рокси захлопывается дверь. Она вздрагивает, комкает бумагу и швыряет в мусорное ведро. Завтра она нарисует другой портрет, новый. И если повезёт, он будет нарисован пастелью или маслом. А может быть, это будет карандашный набросок. А может быть… Если, конечно, Рокси опять не вернётся – пьяная, шальная, с бутылкой шампанского в руках и жарким шёпотом. С обкусанными губами, со словами любви, с руками, обнимающими за талию, со сводящими с ума прикосновениями. Пока Рокси есть в её жизни, можно рисовать только сухой кистью – резко, чётко. Правильно. Но когда-нибудь она обязательно нарисует пастелью. Конте – Что это значит? У него красивые мускулы, думает Энджела. Точёные, как у тех гипсовых фигур, с которых она рисовала в университете. – Маленькая флейта, – отвечает он. – Беримбау значит маленькая флейта на бразильском. – Смешно, – говорит Эндж и улыбается. Звёзды на небе светят слишком ярко. – Почему? – его руки горячие и большие, и под этими руками она плавится, как под бразильским солнцем. – Ну… – она запинается и краснеет. – Знаешь, милый, мне кажется, это слишком пошло. Я не буду говорить это почти незнакомому мужчине даже в таком состоянии. – Брось, мы поженились час назад, – она чувствует в его голосе улыбку. – Это же было не взаправду… Молчание между ними вязкое, как кисель, но всё равно уютное. – Знаешь, во Франции делают специальные мелки из глины и воды. Если добавить в них краситель, они могут быть разных цветов, как сепия или сангина. Они называются карандаш Конте. – Когда ты так говоришь, мне кажется, я совсем не знаю английского. К чему это всё? Порыв ветра приносит с моря запах водорослей и почему-то кокосов. – Если бы я рисовала твой портрет, я рисовала бы тебя именно такими мелками. Он лежит молча несколько долгих минут, и Энджела почти успевает задремать на его груди, под ласкающими её волосы руками. Но Беримбау зачем-то легко трясёт её за плечо и шепчет: – Пойдём! – Куда? – Искать глину, – говорит он так уверенно, будто она задала какой-то глупый вопрос. – Воды-то у нас в достатке. И Энджела смеётся. Смеётся и бежит за Беримбау куда-то в ночь по песочному пляжу. И они, конечно же, не найдут глину, но на рассвете Энджела нарисует портрет Беримбау на мокром песке. Нарисует и запомнит именно таким навсегда. Чтобы наутро улететь и никогда больше не вернуться. Гризайль – Знаете, вы очень хорошо чувствуете структуру черепа, – говорит эта странная женщина. Энджела бегло осматривает её с ног до головы: платье красивое и дорогое, но причёска абсолютно ужасная и макияж слишком блёклый, ей бы сильнее подчеркнуть губы и глаза. – Что, простите? – переспрашивает Энджела. – Ваши работы очень точные, черепа у каждого нарисованного… – она продолжает ещё что-то говорить на абсолютно непонятном научном языке. Эндж смотрит на неё и понимает, что теряет нить разговора. И потенциальных покупателей теряет тоже – выставка в самом разгаре, а эта дамочка точно не купит ни одну из её работ. Она приятная, думает Эндж. Приятная, но слишком незаметная, слишком блёклая. «Гризайль подошла бы», – автоматически отмечает Эндж про себя. – Да-да, спасибо, – отвечает Энджела с улыбкой. – Спасибо, я очень рада, что вам понравились мои портреты. И она отходит в сторону, чтобы улыбнуться какому-то денежному мешку и позволить ему угостить её бокалом сухого вина, слишком горького и кислого, чтобы оно могло понравиться. Они сталкиваются в коридоре после окончания выставки. В сумочке у Энджелы целых два чека за купленные работы, а в голове приятная пустота из-за выпитого вина, и она совсем не прочь, чтобы кто-нибудь ещё её похвалил, пусть даже странная дамочка будет делать это на своих терминах. – О! – восклицает та, когда они сталкиваются почти нос к носу. Потом улыбается: – Пользуясь случаем, хотела ещё раз сказать вам, что ваши работы невероятно верны. Структура черепа – сложная вещь, и мало кому удаётся с такой точностью её уловить. Я считаю, вы очень квалифицированны для своей профессии. – Бро-о-осьте, – тянет Энджела, но расплывается в улыбке. – Я всего лишь рисую. – Что ж, тогда это получается у вас на редкость исключительно. – Заключает она и протягивает ладонь: – Я доктор Темперанс Бреннан, антрополог, а потому я могу судить о ваших способностях. С определённой точки зрения, конечно. – Энджела Монтенегро, художник, – отвечает она и пожимает протянутую руку, – и я не имею ни малейшего понятия, чем занимаются антропологи. Они выходят из здания и медленно идут по улице. – Я занимаюсь исследованиями человеческих костей. На своей работе, в институте Джефферсона, я определяю возраст древних останков и причину смерти тех, кому они принадлежали. Энджела замечает эту кучу «я», но не может не признать, что Темперанс довольно мила и привлекательна. У Энджелы слишком давно никого не было, а вина было слишком много, поэтому она вполне отдаёт себе отчёт в том, что привлекательность этой женщины может быть ею немного преувеличена, но кого это когда волновало, в конце концов. – То есть всякие мумии? – И это тоже. По большей части скелеты, которые археологи находят при раскопках. – И что, ты действительно разбираешься во всём этом? – Энджела чуть кривится. – Я лучшая, – заявляет Бреннан. – Я разбираюсь в них лучше всех. – Приятно разговаривать с умным человеком, – снова улыбается Энджела. А потом решается: – Не хочешь выпить со мной кофе? С Бреннан всё слишком блёкло – разговоры сухие, научные; улыбки пресные, дежурные; взгляды безразличные, скользящие. С ней всё слишком тускло – «Твои карикатуры несмешные», «Твои руки холодные», «Твои действия нелогичные». И слишком быстро – чашка кофе, постель, снова чашка кофе и «Мне пора на работу». Они встречаются раз или два, и Эндж успевает почти закончить её портрет – холст, масло, гризайль, тонкие линии. И Эндж успевает выучить наизусть телефон Темперанс, потому что отношения – это нечто большее, чем звонки раз в неделю, потому что отношения – это не безразличное «Я занята» в телефонную трубку. Энджела привыкла что-то отдавать, пусть немного, но всё же от чистого сердца. Отдавать нежность, улыбки и поцелуи по утрам, и может быть, даже само сердце, которое у Энджелы, по заверениям её отца, слишком большое, чтобы им не делиться. – То, что между нами происходит… – говорит Энджела, сжимая в ладонях чашку кофе, и смотрит в стол. – Секс – это просто секс, Энджела, – прерывает Бреннан. – С мужчиной, женщиной и кем-то ещё – это всё равно секс. Антропология не делает серьёзных отличий. Что за бред, думает Энджела. – Секс – это слияние тел и душ, – восклицает она. – Секс – это… – Это просто секс, – опять прерывает Темперанс. Потом кладёт на стол пару банкнот, встаёт и берёт сумку. – Я позвоню. И не звонит, конечно же, не звонит. Когда через две недели на экране мобильника высвечивается её номер, Энджела не может поверить. – Алло? – Это доктор Темперанс Бреннан, Институт Джефферсона, – говорит она, будто бы они никогда и не встречались. – Да-да, я помню. – Энджела, у меня есть для вас работа. Мы можем встретиться? Что ж, пусть так, думает Энджела. Пусть так. Вечером она заканчивает портрет Темперанс и закрывает его в мастерской на замок. Вместе с очередным кусочком слишком большого сердца. Акварель Вэнделл – милый и славный. Он открывает перед ней двери и подаёт руку, когда Энджела выходит из такси. Вэнделл – милый и славный. Он любит слишком нежно и как-то совершенно неправильно. И Энджела замечает про себя, что целибат её слишком затянулся, потому что от каждого поцелуя Вэнделла мир вокруг взрывается тысячей оттенков акварельных красок. Невероятным красным, нежным голубым, отчаянным зелёным, сумасшедшим оранжевым. «Я просто подойду к нему и скажу, мол, знаешь, я беременна», – думает Энджела. В конце концов, чего в этом такого? Она совсем не маленькая девочка, да и он тоже совсем не мальчик. Она просто подойдёт и скажет. И глупо задумываться над реакцией Вэнделла, она не гадалка, она всего лишь художница. Она художница, и пытается представить их молодой семьёй, как рисуют на семейных портретах – на стуле сидит отец семейства, справа от него, положив руку ему на плёчо, стоит его жена, а у него на руках – маленький ребёнок, сорванец с такими же светлыми, как у Вэнделла, волосами и улыбкой от уха до уха. Энджела пытается представить, но у неё ничего не выходит. Это потому что такие портреты рисуют маслом, думает Энджела. Только маслом, в коричневатых тонах, странные портреты, красивые и притягательные, но такие банальные. Вэнделл – акварель. Вэнделл мягко перетекает из цвета в цвет, высыхая, влажно поблёскивает на бумаге всеми оттенками радуги. – Я бы воспитывал ребёнка. Так и должно быть, Энджела. Если это мой ребёнок, я должен его воспитывать. Она вдруг понимает, что никогда не слышала от него тех самых важных слов, которых всегда в душе ждала. Он никогда не говорил ей, что любит. Вэнделл – милый и славный. Но она ни с кем не хочет быть из чувства долга. Это неправильно – быть настолько хорошим и верным каким-то возвышенным идеалам. – Ты бросаешь меня, потому что я верен долгу? – Я не долг, Вэнделл. Она твердит ещё что-то о верности и будущем, но даже после этого он говорит только: – Ты мне нравишься, Энджела. И это совсем не то, что она хочет услышать. И возможно, если бы он сказал нужное, всё было бы по-другому. Но Энджела устала только любить и совсем не быть любимой. Пастель Она сравнивает Ходжинса со вселенной. Потому что в нём столько же граней и столько же неизведанных уголков. Она помнит, как увидела его впервые – странный гений-учёный, как ей показалось тогда. Она никогда не любила гениев и учёных, с взлохмаченными космами на голове и привычкой говорить заумными словами. А Энджела наоборот была будто несмышленой девчонкой, витающей в облаках своих картин. Всё течёт, всё меняется, и Кэм совсем недавно за бокалом вина вспоминала то дело о барахольщике, когда Ходжинс с обожанием в голосе сказал: «Меня так заводят её мозги, что я хочу увидеть их голыми». – Ты помнишь это? – спросила Кэм, а Энджела только улыбнулась. Боже, если даже Кэм это помнит, как она может забыть? Она никогда не думала, что самыми романтичными событиями в её жизни будут не поездка в Париж или огромные букеты цветов, а поцелуи в камере и названная её именем гибридная плесень с запахом роз. Они прошли вместе через слишком многое, и, наверное, всё делали правильно. Энджела видит доказательство правильности каждый день прямо перед собой – Майкла. Майкла, которого обнимает Ходжинс. Майкла, которого Ходжинс любит. – Я твой парень, Эндж, – говорит он. И она с замиранием сердца прислушивается к собственным эмоциям. В жизни Энджелы было слишком много «не её» людей. Слишком много ошибок и слишком много проб. Теперь её сердце – слишком большое, хотя Бреннан сказала бы, что его размеры определённо стандартные, – навсегда отдано ему. Странному гению-учёному, повёрнутому на жуках, плесени и теориях заговоров. Возможно, со стороны это выглядит неправильно и странно. Но Энджела уверена в обратном. – Я люблю тебя, Эндж, – говорит он. И это правильные, единственно верные слова.