Часть 1
1 марта 2014 г. в 16:49
Он не играл уже много лет.
Казалось, что за это время Франс уже позабыл все ноты и сонаты, которые в прошлом, таком далеком и недавнем одновременно, виртуозно отыгрывал раз за разом, поражая слушателей своей музыкой, которая отличалась от обычной игры лишь тем, что в ней была душа. Музыка без души, да, та, которой сейчас учат детей, заставляя их, словно роботов, заучивать мелодии — это не музыка жизни. Она никогда не сможет заставить человека ощутить на мгновение чувство боли и утраты, или же наоборот — не сможет поднять настроение до небес, так, чтобы в жилах бурлила кровь, а на щеках появлялся легкий румянец. Настоящая музыка рождается именно от желаний человека. Ведь именно человек, порождающий ее, вносит в каждую ноту, которую проигрывает, настоящие, никем не подделанные эмоции, поражает людей невиданной силой звука, заставляя каждой клеточкой тела почувствовать грань между реальностью и эйфорией.
Но он, подойдя к старому и пыльному пианино, которое, несмотря на года, по-прежнему оставалось для музыканта, простите, бывшего музыканта, самым величественным чудом, которое он когда-либо видывал, не смог сдержать немного глупой и наивной улыбки, предвещающей легкую ностальгию, от которой уйти, право, было нельзя, да и не хотелось.
Когда-то, когда мама привела маленького белокурого мальчика в эту тогда еще светлую музыкальную комнату, маленькому Франсуа она совершенно не понравилась. Душа ребенка, как будто бы еще не испорченная соблазнами этого мира, чувствовала, сколько невзгод и трудностей может принести обычная прихоть матери. Но увидев на лице Франса негодование и ни капли восторга, мама, женщина с большим жизненным опытом, лишь попросила его сделать одну вещь. Заметив при этом, что если ему не понравится, то он сможет снова пойти в детскую играть со своим старшим братом. Она не будет его заставлять. Просто попросила сделать одну-единственную вещь. Послушать.
Малышу, искренне любившему мать, ничего не оставалось, кроме как согласиться. Действительно, а что в этом такого? Послушать музыку, которую он так много раз слышал на пластинках. Поэтому, усевшись на небольшой стул, стоящий в углу комнаты, он послушно посмотрел на уже поседевшую женщину, которая, смотря с какой-то ненавязчивой нежностью на инструмент, начала играть.
Пальцы ее быстро и легко, будто бы она вообще не прикладывала никаких усилий, пробежались по клавишам, рождая на свет первые звуки. Комнату, которая некогда была заполнена лишь незримой тишиной, окутала атмосфера, которую давным-давно дарил свету великий русский композитор. И казалось, что мир вокруг остановился, прислушиваясь к игре женщины. Даже отец, находящийся на третьем этаже их обширной усадьбы, перестал перелистывать бумаги и, прислушавшись, отдался той идиллии, тем пронзительным и колким звукам, которые пробирались в душу, согревая её.
Сказать, что мальчик удивлен — значит ничего не сказать. На лице белокурого ангелочка проявилась настоящая гамма эмоций. Любопытство то и дело сменялось восторгом, за которым шло недоверие, а после некая решительность.
— Мама, — тихо произнес Франс, разглядывая огромный инструмент. — А я могу так же сейчас сыграть? Это инструмент такой волшебный?
Женщина подарила малышу легкую улыбку и, прикрыв крышку инструмента, отрицательно покачала головой.
— Нет, сынок, это самое обычное пианино, которое перевезли из дома моих родителей, ну, ты их наверняка не помнишь. И если бы я даже и хотела, чтобы оно было волшебным… к сожалению, это не так. Хотя… в моей игре было волшебство.
Мальчик самоуверенно хмыкнул, он так и знал, что без магии такая игра невозможна. Но мама, заметив на лице сына эту ухмылку, сразу же опровергла все ожидания Франсуа.
— Но это волшебство, оно не то, которое ты встречал в сказках, что читала я вам с Морфи, нет, это другое, — все тем же ласковым тоном сказала сыну женщина. — И оно в моих руках.
— Но как же так? Ты творишь магию из ничего? — недоверчиво прищурился мальчик.
— Да, так и есть. Я творю магию из пустоты, если тебе так угодно, Франси! — хихикнула женщина, кивая.
— А… я могу научиться так же? — Мальчик поднялся и подбежал к матери, приобнял ее и посмотрел умоляющими глазами.
— Но ты же не хотел… Впрочем, да, можешь. Я могу тебя научить. Но при одном условии.
— Каком? Я на все согласен… Почти на все! Я даже признаю, что Морфи не зануда!
— Хих… как же ты еще ребенок. Как, в общем-то, и твой старший брат. Нет, ты можешь называть его занудой сколько влезет, пока папа не видит. Твой брат — наследник этого рода, так что его воспитанием занимается отец. И я не вправе решать то, что связано с ним. Но когда отца нет, можешь немножечко, не переходя границ, подразнить брата. Все же будет плохо, если он вырастет самолюбивым эгоистом, который не знает ни в чем отказа, — тихо произнесла женщина. Мужа своего она не любила, но таковы были законы их мира, и женщине приходилось покорно подчиняться правилам и «любить» нелюбимого. А то, что ее старшего сына воспитывают так же, как воспитывали её супруга, вдвойне было неприятно ей, но сейчас не об этом. — А условие мое заключается в том, что ты должен будешь играть от души.
— А как это? — чуть наклоняя голову вбок, спросил малыш.
— О, ты это вскоре узнаешь.
Так и началось музыкальное воспитание Франса. Прошло много лет, прежде чем он смог научиться играть с душой. Прошло много лет, прежде чем он посвятил свое первое «большое» выступление при отцовских гостях маме. Он учился, играл, проигрывал много сотен раз одни и те же произведения, пытаясь достигнуть совершенства. И уже юношей достиг больших высот в этом деле. Но, по его мнению, так, как когда-то давно играла его мать, он не сможет играть никогда. Но юноша не сдавался и продолжал свой нелёгкий путь музыканта.
И все шло, как казалось, великолепно, некоторые твердили ему, что если сейчас его показать нужным людям, то он обязательно прославится, и когда-нибудь его могут пригласить в один из знаменитых оркестров их страны.
Но однажды мальчик перестал играть.
Перестал он играть, когда умерла его мама. Ему было на тот момент шестнадцать лет, десять из них он отдал музыке. Никто до сих пор не может понять, почему мама умерла, или не хочет говорить, зная, какие ужасы скрываются за легким неведением, за тонкой невидимой пеленой. Просто однажды утром отец зашел к нему в комнату без стука и заявил о ее смерти, а после добавил, что он, Франс, в скором времени поедет в Ливерпуль к своей сестре, ибо время на него тратить не было возможности. Морфи был важнее отцу, чем Франс, который был поистине маменькиным сынком.
Еще неокрепший и неустойчивый мир, в котором жил Франс, просто разрушился. Ведь если задуматься, то никто, кроме матери, не был ему так дорог. Мать… и его старое пианино. Две любимые сердцу живые души в этом уже чужом доме. Чужом потому, что ничего живого и родного в нем уже не было.
В дальнейшем он просто отказался от музицирования, считая, что никому, кроме матери, эта игра не нужна. И вместо того, чтобы продолжать заниматься и поступить в музыкальную академию, он попросил нанять ему репетитора, чтобы вскоре иметь возможность учиться и получить обыкновенную профессию, быть стандартным, неприметным жителем этого серого мира, жаждущего ярких красок. Отец, посчитавший это лучшим занятием, чем какая-то жалкая музыка, лишь благосклонно помог ему. И вскоре мысль о том, что он мог бы стать великим пианистом, вроде бы навсегда покинула молодую голову.
Прошло много лет. И вот он приехал в гости к брату. Отца они схоронили полтора года назад. Морфи, как и задумывалось ранее, стал настоящим преемником отца. Величественный и гордый, с такой же женой из богатого рода, с недавно появившимся на свет сыном Олифом, поистине милым малышом с ясными и добрыми глазами.
Франс остался ночевать в поместье. И бессонная ночь привела его сюда, как бы намекая на то, что пора бы снова попробовать сыграть.
Мужчина, которому уже перевалило за тридцать, помотал головой, как бы говоря себе, что нет, он не подастся этому сладостному искушению, и не зазвучит в этой комнате живая музыка.
Но судьба, как бы насмехаясь над ним, будто подтолкнула его вперед, управляя им невидимыми нитями и заставляя длинными и тонкими пальцами провести по пожелтевшим от времени клавишам, осторожно нажать на них… Не удержавшись, он схватил стул, сел на него и быстро, как будто он занимался этим каждый день, заиграл…
Заиграл он первое, что пришло на ум. Франс уже успел позабыть, чья эта знаменитая Лунная соната, но играл так, как будто всю жизнь его учил играть сам гений, явивший миру это произведение.
Он медленно нажимал на клавиши, рождая в этой комнате букет из звуков, создавал мелодию, которая буквально уносила в небеса, завораживала своей необыкновенной душевностью. Если бы кто-нибудь в тот момент находился в этой комнате, он бы ни звука не произнес, наблюдая, словно завороженный, за бывшим музыкантом… бывшим ли?
Игра продолжалась довольно долго, даря этому дому старую, избитую временами классику, которая уже так давно не звучала тут. Ноты сплетались в мелодию, разлетались вокруг. Музыкант же, казалось, не испытывал ничего. В голове у Франса не было ни единой мысли, он сам отдался тому, что играл. Ему даже могло бы потом показаться, что играл в той старой музыкальной комнате не он, а кто-то другой шевелил его руками, но ведь нет, он сам рождал эти звуки…
Когда же прозвучал последний аккорд, и комнату снова должна была окутать тишина… она ее не окутала. Дух музыки, которая будто бы до сих пор звучала здесь, не отступал. Мелодия заворожила здешние стены. И слуги, которые тихо столпились небольшой кучкой у самой двери комнаты, тихо проглатывали все эмоции, до сих пор приходя в себя после этой душевной и живой игры.
А Франс, сглотнув, посмотрел еще раз на пианино, быстро захлопнул крышку и перевёл взгляд на одинокое окошко.
Минутная слабость, которая захватила сейчас его — не повод, чтобы бросать весь мир, всю жизнь, которую он смог построить для себя на этой странной планете. Поэтому через долгих десять минут он поднимется и пойдет в свою комнату, а на следующий день уедет к себе домой. И будет бороться до последнего с желанием снова играть.