Коридор.

- Ты не готов. Я отложил чтиво на столик и потянулся, выгибаясь на опасно шатком стуле. - К чему? - К нему. - И в каком месте я не готов? - Здесь. Немец мягко коснулся моего виска. - И здесь. Он перевел руку на грудную клетку. Я поежился от щекочущего холодка, который принесло это его движение. - С чего бы? Чего страшного в том, что мои коты сегодня получат еще одного нелюдя? - Не успокаивай себя. Давай уже, дрожи-волнуйся. Почувствуй, как лопается интровертная твоя парадигма. - Тебе доставляет особое удовольствие действовать мне на нервы тогда, когда у меня под рукой нет ничего мертвого? - Да нет же...просто хочу помочь, вот честно. Я откинулся на спинку стула и задумался. Три минуты - и мне нужно будет снять халат и выйти. Три минуты, и в коридоре между этой комнатой и той комнатой я смогу успокоиться. Частично потому, что идёт дождь. Я не настолько социален, как Немец, но и не настолько асоциален, как Саша с Алей. Я даже не нечто среднее, скорее уж - противоположное. Пока сижу и обдумываю, Немец оглядывается вокруг и цепким взглядом загоняет в наш с ним список приоритетного всё то, что нужно с собой взять. И я, качая головой и улыбаясь ему, собираю все это. Тут немного, но достаточно. Снова халат приходится завернуть в несколько слоев протекции. На этот раз, Немец не настаивает на стирке. Снова мы выходим в коридор, и я, не собираясь начинать диалог, спокойно иду прямо. Уже никого нет, тени стремятся уйти пораньше в конце рабочей недели. За окном и впрямь дождь и я очень рад, что не взял с собой ровным счетом ничего. Когда за мной захлопываются все двери и вода начинает крупными каплями стекать по лицу, в моей голове рождается что-то новое. Возможно, это бесформенное новое я изложу на бумаге карандашом. Давно хотел нарисовать портрет из слов, а уж Немец-то эту идею воспримет с восторгом. Задним числом обдумываю поход к парикмахеру. Геллерта можно увидеть за десять шагов до ещё одной двери. Он тоже мокрый и спокойный. Чем ближе я подхожу, тем больше вижу. Весь облик и имидж Геллерта противоположен моему, но есть и сугубо физические сходства. Мы оба среднего роста и сухощавы, оба носим длинные волосы явно потому, что не считаем особо важным их подстригать. Только мой тонкий пепел и в сравнение не идет с его густым вороновым крылом. Глаза у него темные, а у меня светлые. Он носит очки. Цвет кожи один, но он в силу контраста с волосами кажется бледнее. Прямее. Утонченнее. И всё же, если нас сопоставить, то я не буду выглядеть бледным пятном на его фоне. Скорее он подчеркнет меня, мой нездоровый румянец, мой слишком чувственный рот и моё общее оледенение. А я только дополню его обжигающую отстраненность. Если нас сопоставить, то никто не сможет сделать выбора. Невольно, за три шага до двери и до Геллерта, я заговариваю с Немцем: "Ты видишь? Это поразительно, насколько..." - Вы похожи. Как Добрый Доктор и Джек Потрошитель. Немец закончил почти благоговейным шепотом. Я никогда не слышал от него таких интонаций. "Прекрасный Дилетант и Великий Князь" - я вторю ему, делая последний шаг. Геллерт. А что - Геллерт? Геллерт смотрит на меня с той же долей эмоций, что и я. Геллерт заводит прядь за ухо и плавно отступает от двери. Я молча открываю ее и он следует за мной. Пока мы поднимались по лестнице, я не чувствовал никакой напряженной атмосферы. Просто молчание. Иногда любопытные взгляды с целью увидеть как можно больше деталей. Наконец, когда мы уже перед дверью, он произносит, спокойным и приятным голосом, не лишенным, впрочем, некой саркастической изюминки. - Я думал, что ты будешь больше похож на измученного жизнью философа, нежели чем на светлого эльфа. - Ах, даже светлый эльф...я тебя вообще Великим Князем величал. - Однако, сколько пафоса. А просто Геллертом не пробовал? - Тебя заводит мой акцент? - Однозначно. Эти легкие словесные упражнения помогли нам, наконец, улыбнуться друг другу двумя весьма схожими лукавыми улыбками. Я и не заметил, как тактично удалился Немец и напрочь заблокировались Саша и Аля. Все было честно, с Геллертом говорил только я. Геллерт. А что - Геллерт? Его со всех сторон окружили пушистые мои бандиты, являя моему смягчившемуся взору весьма милую картину. На чай я его приглашать не стал, полотенце предлагать - тоже. Видно было, что мы из тех людей, которые сохнут после дождя сами, без постороннего. Этот тип отличался грациозной наглостью и непринужденным обаянием. Мое кресло он занял сразу же, а я, каким-то неведомым задним числом, оказался на его подлокотнике, довольный и разомлевший. Мы говорили не настолько долго, чтобы перейти на подробности личной жизни, но и не настолько коротко, чтобы чувствовать себя взаимными проститутками. Эмоций он не скрывал, мыслей тоже - зачем, это же не допрос. Смеялся, приподнимал бровь, с каменным лицом отмечал мои манеры выражать те же чувства, что он выражал немного по-другому, оценивал имена моих котов и иногда ловил пальцами мои быстро высохшие волнистые волосы. В такие моменты я был очень близок к тому, чтобы наконец сказать то, что имел на уме с того момента, как мы закончили интернет-общение.Я это, разумеется, сказал, но немного не так и немного не в этот момент. В тот, когда он, вновь отсмеявшись, стал протирать очки. Я наклонился, смотря за простыми, в сущности, движениями. Поднял голову и встретился взглядом с его. Романтика хлестала, как несколько минут назад - наш смех. Эта чертова аура сбивала с мысли. - Черт. Давайте уже займемся сексом, Ваше Высочество. Он замирает, слегка склонившись над очками, мягко придерживая двумя пальцами одной руки дужку, а двумя пальцами другой, обернутыми в ткань - стекло. Волосы закрывали от меня его лицо, но я чувствовал позвоночником, диафрагмой, кончиками пальцев, что он довольно улыбается. А ещё я чувствовал,что не смотря даже на мою наглость и первичное желание, ведущим в этой игре для искушенных будет он. Наконец, Геллерт откладывает очки в сторону и поднимает на меня темные глаза. Я не думаю, что прищуривается он из-за недостатка зрения. Такие люди вполне могут справится и без очков. Да даже если я и не прав, вот он я, рядом, стоит только приподняться немного. Но он этого не делает. Он встает и тянет за руку меня, разворачивая к себе спиной и тут же завладевая вторым моим запястьем - так руки оказываются скрещенными на груди. Он держит их легко и почти нежно, знает, что я не стану вырываться не потому что не стану, а потому что я теперь сдвинуться не смогу без его на то желания. Не шепчет, а просто тихо говорит близко к уху: - Я всё ещё хочу, чтобы ты знал, что я не буду ни о чем с тобой говорить. Я хочу, чтобы неожиданности стали нормой. Чтобы когда я задушу тебя, ты знал, что это было негласно разрешено и поддержано. - Я дико устал от четкого плана на манер "Пятилетки". Какого черта ты негласно устанавливаешь ещё один? Он усмехается и отпускает пои руки, но не отпускает меня самого. Его чуть теплая ладонь опускается на мою спину между лопаток и одно это движение уже заставляет меня замедлить дыхание. Скорее всего, он волшебник. Он не толкает, а надавливает, и я иду вперед и налево, к окну у которого стоит кровать на которой я никогда не сплю. Вечно чистая и нетронутая, будто бы монашеская. Я повел плечом, а он нажал сильнее, будто бы более властно. Но я не могу долго так. Я просто иду быстрее и сажусь на край кровати - мой вес она приняла беззвучно - жду его, будто бы скучающе. Он и сам идет быстрее и становится передо мной, будто бы возвышаясь, будто бы раздраженно сверкая глазами. Я сам пуговица, пуговица за пуговицей расстегиваю рубашку, а он смотрит наклонив голову. Рубашка откинута в сторону, скорее всего - на спинку стула, ибо жизнь с Немцем это почти условный рефлекс. Он снова тянет меня за руку, садится сам, а затем усаживает себе на колени, спиной к лицу. Это как повязка на глазах, только гораздо опаснее - я просто физически не смогу повернуть голову настолько сильно. Да и кто сказал, что мне это нужно? Сначала я чувствую кончики пальцев - его ногти слегка длиннее нормы и аккуратно заточены так, чтобы не ломаться и причинять достаточно нужного дискомфорта. Весь замечательный набор чувствительных точек рядом с позвоночником реагирует мгновенно, я готов как кот выгибаться, лишь бы он продолжал то задумчиво и медленно, то решительно и резко рисовать на моей коже. Он знает это, а потому убирает руки только для того, чтобы я услышал звук раскрываемого складного ножа. Он медлит, проверяет, дернусь ли я, буду ли сопротивляться. Но я только дышу глубоко, а ещё, скорее всего, улыбаюсь. Он не видит, но наверное чувствует, так же, как и я. Когда без раздразнивания и затравки нож тут же, с нажимом, разрезает кожу от плеча до поясницы, я невольно сжимаю пальцами ткань его брюк и откидываю голову назад, со стоном, лишенным голоса. Ему явно нравится моя реакция, потому что следующий надрез он делает коротким, пересекающим первый, и делает его аккуратно, идеально ровно и явно - чуть глубже. Я готов войти в разрастающийся экстаз. Мне нравится то, что его это однозначно заводит и я могу это чуть ли не чувствовать. Поэтому я только выгибаюсь назад, отдаю ему один тихий и короткий стон. - Шлюшка. Шепчет мне в шею. - Палач. Бросаю в четверть оборота. Он резко проводит третью рану, уже поперек спины, а я вскидываю голову и жмурюсь, выдыхая на пределе тишины "ну же". Он скользит рукой по моей груди, прижимая меня к полностью обнаженной своей - я впервые сталкиваюсь с его привычкой быстро и бесшумно раздеваться - и тут же лезвие оказывается в опасной близости от моей печени. Но мне абсолютно наплевать на его проверки, моя спина горит и мое тело жаждет опасного экшна. Я поворачиваю голову и целую его сам, как могу из такого неудобного положения - но успеваю только начать, как он тут же отбирает у меня право владение его губами и захватывает право на мои. Как будто бы тихая обида на то, что я сделал это первым. Но поцелуй поворачивает мое сознание еще круче, чем до этого - нож, пульс растет еще и от того, что такая игра выливается в его крепчающую эрекцию. Нож падает куда-то на пол, а мы - на кровать, и я вскрикиваю неожиданно для самого себя, потому что спина отзывается жгучей болью. Нам бы нужна дезинфекция, но к черту её, распалять обоих уже некуда. Он, я, мы избавляем друг друга от ремней и ткани, от любой сдерживающей детали. Это всегда происходит так, когда один только распробывовает другого, ничего не видя даже без повязки на глазах. Наверное, то что происходит между нами бессодержательно. Просто касания, грубые и властные с его стороны и наглые, распаляющие - с моей. Он говорит мне, что легко увидел бы меня так с другим, потому что такова моя природа, натура, моя "эльфийская" кровь, а я прошу, просто умоляю его, правителя и господина, не разводить пустых демагогий а казнить меня уже по всем правилам Содома. Он выдерживает некую холодную паузу только перед ожидаемым действием. С осторожностью скульптора мучитель касается напряженного уже члена, изучает на ощупь каждую вену и общую форму, смотря на меня полным эстетического обожания взглядом. А такие муки мне уже терпеть сложно, не в силу долгого воздержания, а в силу обстоятельств. Я понятия не имею почему, но я хочу его настолько, что готов вырваться из этих объятий и перейти на обыденность и скуку обычного секса, если секс между двумя мужчинами все же по-европейски считать обычным. Но есть два приятных но: он просто не даст мне этого сделать, и то, что я буду чувствовать после того, как он вдоволь наиграется с эрегированным органом, с моим восприимчивым перевернутым сознанием и с атмосферой густого порока, будет тем, ради чего я вообще пытался произнести его имя в разговоре с Немцем в конце коридора. Он аккуратно спускается и ниже и немного глубже, будто бы читая мои мысли и делая все с точностью до наоборот. Надавливает на итак максимально расслабленные мышцы и проникает двумя пальцами внутрь, тут же надавливая на стенку в поисках того, что сделало такие отношения максимально возможными. А так как это найти не так сложно, как кажется, я не успеваю опомниться после дискомфорта, как меня почти перегибает пополам. Меня очень не любили за то, что стоны у меня тихие - им просто не удавалось заставить меня стонать громче. Ему это удается постоянно, этим его эффектом неожиданности и потрясающей техникой. И казалось бы, от таких простых движений, эдаких маленьких ударов по простате, и укусов в шею, плечи, грудь, я сгораю так же быстро, как спирт. Пальцы входят резче, а я просто хочу, чтобы он их, наконец, заменил своим достоинством, просто потому что это чертов половой акт, а мне мало до безумия. Даже думая так, я всё равно отпускаю разочарованный выдох, когда мучение прерывается. Он ждет несколько секунд, находясь в непосредственной близости, а потом плавно, но быстро, подает бедра вперед. Я сжимаю зубы, а он, будто бы храня над собой полный контроль, начинает двигаться сразу же. И снова в какой-то момент мне хочется перегнуться пополам, потому что плавные и сильные толчки в одном темпе сводят с ума уже своей монотонностью. Воздействие на психику - нескончаемая череда движений, в одном ритме, через равные промежутки времени, каждое из которых просто физиологически не может начаться и кончиться без последствий. Ему явно хочется, чтобы я метался по подушкам с мольбами о грубости. Но я же уже, разве нет? Синхронизирую его движения и свои - подмахиваю, фактически, а он сжимает пальцами бедра и не позволяет ломать темп. Состояние будто бы предоргазменное, но оно будет длиться столько, сколько ему захочется. Я откинул голову, тело готова была забить крупная дрожь, а он все продолжал, и я уже стал сомневаться в том, что он человек. Так долго терпеть однообразие... Наконец, я приоткрываю глаза, которыми все равно вижу немного расплывчато, ибо сфокусировать зрение при заполненном похотью сознании задача непростая. В коротком перерыве между толчками, наконец, раскрываю губы и произношу: - Геллерт. Получается тихое и смиренное "Хеллархт" и я готов уже болезненно скривиться от этого звучания, как вдруг, приводя меня в экстаз, ломается рутина. Он поднимает меня руками за плечи, садиться назад и тут же опускает меня на свой член, не придерживая, а наоборот, ускоряя движение. Ощущения ещё полнее, а ноги, до сих пор обнимавшие его талию, теряют всю силу, высвобождая из захвата настолько, чтобы он мог повторить это сильнее, резче. Я бессильно отклоняюсь назад, с возможностью только стонать, а он впивается зубами в мою ключицу и сжимает сильнее, пока меня от удовольствия и боли не накрывает истерика. Я, вроде бы, и обнимаю его за шею, а будто и падаю, а он постоянно находить новый повод доставить боль, новою возможность ускориться. В тот момент, когда я выдыхаю с последним, прерывистым и глубоким стоном, он говорит мне: "Мастер". И я чувствую, как сводит судорогой тело, дрожат ноги, широко раскрываются невидящие глаза. Еще до конца самого пика, вторую волну дрожи на меня нагнал разливающийся внутри жар и его несдержанный, низкий стон. Это, черт подери, оргазм, разделенный на двоих сумасшедших, и он, черт подери, прекрасен. Когда мы падаем обратно на кровать, тяжело дыша, поминутно целуясь или просто касаясь губами, я чувствую спокойную пустоту и негу. Очень долго не удовольствие будет моим наркотиком, а спокойствие. Я не знаю, кто из нас сообразил накрыться одеялом, но мы не засыпаем, мы падаем в темный обморок, сплетая руки и ноги в кельтский узор. *** Когда я открыл глаза, открытыми их держать было очень сложно, но я справился. Не оглядываясь на человека рядом, не принимая во внимание соскользнувшую с моего бедра руку и боль не просто во всем теле, а еще и где-то там, далеко, я опираюсь на плечо вовремя подоспевшего сердобольного Немца. Мы с ним идем на кухню и варим Алькину отраву ровно на одну персону и покрепче. Я, каким-то внутренним чувством знал, что он не выйдет, не придет и вообще - что он эдакая сказка на ночь. Через десять минут после того, как кофе был выпит, спина исследована и облита спиртом - с шипением, ругательствами и тихими смешками Немца, я, наконец, решился зайти в комнату. Увидел я там изнасилованную кровать, остывающее место справа от того, где е простыне набралось больше всего крови, и отсутствие каких либо вещей. Выйдя в прихожую я обнаружил, что входная дверь прикрыта, ключи оставлены в замке. В том, что он ещё вернётся тоже не было сомнений. - Кровь и сперма. Два половника на прогонку машины. Этот типично немецкий комментарий по интонации напомнил комплимент.