Лилипутик.

      — Па-ап! Ну давай быстрей! Ну, опоздаем же, пап!       Снова первое сентября, снова надо идти в ту же школу. Только теперь надо вести в первый класс Максимку.       Димка боялся идти, боялся снова увидеть знакомые школьные стены и впасть в воспоминания. Прошел почти десяток лет, но шрамы ныли. И он трусливо тянул время, стоя у зеркала. Он бы и вовсе не пошел, сославшись на работу, но сынишка, такой маленький и серьезный, в темном костюме на размер больше нужного, умоляюще смотрел, поторапливая.       Все прошло гладко, даже тосковать не пришлось — просто времени на ностальгию не хватило. Когда же все речи были высказаны, все песни были спеты, все гладиолусы, розы, орхидеи были почетно вручены учителям, Димка расслабился и, взяв за руку своё вертлявое сокровище, вышел из школы. И совсем не подумал, что проказница осень не могла не поиздеваться над ним. И потому, выходя из ворот школы, он оказался совершенно не готов к тому, что почти столкнулся нос к носу с Липатовым. Оба встали и замерли соляными столбами, неверяще глядя друг на друга. Удивленные супруги замерли рядом, а Танька, узнав, обрадованно кинулась обнимать Мишку.        — Димка, ты глянь кто это! Липатов, сто лет тебя не видели! Мишкина жена была более сдержанна, удивленно рассматривая незнакомую ей парочку и прижимая к себе двух ребятишек.        — Привет, привет, Танюш. Ты совсем не изменилась. А я и не знал, что вы с Димой вернулись в поселок.        — Да мы только недавно, этим летом вернулись. Купили квартиру в новостройке, чтобы рядом с предками, но не с ними. В том самом доме, у которого вы в юности песни горлопанили, — Танька задорно подмигнула. А затем дружелюбно обернулась к Мишкиной жене.        — Липатов, знакомь.        — Это Елена, моя жена, Светланка и Ванюшка. Ленок, это мои одноклассники — Татьяна и Дима.        — Ой, ну что же мы стоим. Пойдемте, по пути поговорим. В этом году как никогда повезло с первым сентября. Такой день и удачно выпал на пятницу. А давайте, что ли, посидим у нас, отметим и встречу, и первый класс? Леночка, вы не против, нет? Я очень рада!       Танюха радостно щебетала всю дорогу до Мишкиного дома.       Димка шел молча, ведя за руку сынишку и, уставившись на Миху, удивлялся, почему он уже не лилипутик? Почему он стройный, но высокий, почти с него, с Димку, ростом? Почему он, черт подери, так хорош, так… аж сердце задергалось.       Они встали у Липатовского подъезда, Лена повела детей к бабушке. Таня отвлеклась на сына. Мужчины остались один на один.       Первым опомнился Димка. Медленно, как по минному полю, подойдя к Михе, он протянул руку.        — Ну, здоров, Мих.       Миша, проигнорировав руку, шагнул ближе и обнял за плечи.        — Здорово, Дим, здорово.       И вдруг дружеское тисканье переросло во что-то большее, в судорожные тиски, в бешеное напряжение. Накал был такой, что было ясно обоим, взрыв неминуем. И он не заставил себя ждать.       Миха первым оторвал руку и, сжав кулак, двинул Димону в плечо. Тот ответил таким же ударом. Миха повторил, и завязалась потасовка. Быстрая, резкая, как электрический разряд, пробежавший между мужчинами.        — Шкинев!        — Липатов!        — Шкинев, сука!        — Липатов, бля-я! Ли-ли-па-тов!       Прекратилась стычка так же резко, как и началась.       Вышедшая из подъезда Лена, и не сразу понявшая, что происходит, Татьяна, ничего не успели сообразить и в шоке уставились на своих обнявшихся мужей, с почему-то влажными глазами.       И тихая Михина жена вдруг выдала:        — Определенно надо выпить.       Танька лишь кивнула.        — Ни хрена себе встреча закадычных. Ну что, пошли, драчуны. Дома все готово.       А потом были светские беседы, застолье и пьянка. Димка с Михой разговаривали как приличные и пили. Толкали тосты за своих жен и детей, и пили. Рассказывали где как жили и пили. Травили байки и пили. Вспоминали школьные годы и пили… и пили… и пили…       Нажрались оба в зюзю. И сквозь фильтр алкогольного дурмана уже не видели ничего и никого вокруг, кроме друг друга. Не видели и не слышали, как сдружившиеся жены друг перед другом извинялись за их состояние:        — Таня, простите, Бога ради. Он у меня вообще-то не пьющий, даже не знаю, что такое нашло на него. И драка эта днем…        — Что ты, Леночка, что ты! Я сама в растерянности. Со дня свадьбы не напивался, а тут… Кто бы мог подумать, что он так по Михе скучал.        — Надо бы мне своего домой тащить, пока на своих двоих стоит.        — Ой, Ленусь, а давай их у нас положим? Сын у свекрови, а у вас детки дома, ещё испугаются. Сейчас постелем им в большой комнате, и пусть отсыпаются. А сами со стола уберем и чайку попьем, с тортиком.       Ничего этого Димон с Михой уже не слышали. У них был свой собственный, длинный и серьезный разговор. И всю серьезность и значимость этого диалога могли понять лишь они сами.        — Чё ж ты… Чё… А-а? — вопрошал Миха.       И Димка ответил на этот сокровенный вопрос: «Почему же ты тогда не подошел ко мне? Почему не сказал, Дим?», честно ответил, без обиняков:        — Я ж, бля… Пиздец просто, Мих. Ты ж ваще! Я ж за тебя… Ух!       «Я просто был молодой и глупый. Я растерялся тогда и не смог подойти. Я за тебя волновался, времена-то какие были».        — Да я ж тебя… Ты че…       «Неужели ты не видел, как я бегал за тобой, как ждал, что ты скажешь, что я не выдумал себе всё это про нас».        — Яя-я… Ммиих…       «Я влюбился и не видел дальше своего носа. Мих, я такой придурок!»        — О… Ба-а…       «Оба придурки, Димк, оба».

* * *

      Димка смотрел на спящего Миху, и в голове, как вживую, качались весы. Как у Фемиды в руках, покачиваясь и накреняясь то в одну, то в другую сторону. И ему вдруг стало невыносимо тревожно, потому что на одной стороне весов был Миха, его вновь обретенный Лилипутик, и все его терзания и надежды, а на другой стороне весов находились Татьяна и Максик. С этой чаши на него смотрела преданная спутница и маленький родимый первоклашка. Нахлынули воспоминания — как беременная Танька, стоя у зеркала, с ужасом спрашивала: «Ты же не разлюбишь меня, Дим, круглую такую?», как он в первый раз проходил испытание сменой испачканного подгузника. Как упрашивал, стоя на коленках: «Максик, верни папе ключики. Отдай, сынуль, а то папа на работу опоздает», а Макс заливисто хохотал и закрывал глаза, «прячась» от Димки. Встала перед глазами и вчерашняя серьезная мордочка.       И Димка понял, что на его весах висят не чаши, а мечи.       И какая бы сторона не перевесила, она острием вонзится в сердце, в его жизнь, разрубая всё без возможности вернуть обратно.       И сейчас, глядя на Миху, такого близкого, такого долгожданного, он боялся увидеть его глаза. Боялся, что тот проснется и надо будет сделать выбор.       Миха открыл глаза и, глядя на дернувшегося Димку, спокойно попросил:        — Только не сбегай. Даже не думай, что я позволю тебе удрать, как тогда.        — Не сбегу, Мих.        — Вот и хорошо, — Миша протянул руку и, ухватив Димона за запястье, притянул ближе к себе. — Димк, я не могу бросить семью. Они ни в чем не виноваты. И их я тоже люблю.        — Я понимаю, Мих. Я своих тоже люблю.       Мишка помолчал и спросил:        — А как тогда?       Димка вдруг успокоился. Вытянув свободную руку, прижал к себе за шею Мишку, лоб ко лбу, и уверенно ответил, глядя в любимое лицо:        — Придумаем, Мих.       А из вещающего с кухни радио, благосклонно напевал вездесущий Малежик: «Ты мне нравишься… И это мне не нравится, А под руками клавиши поют мотив любви. Ты мне нравишься… И это мне не нравится, Пройдусь с тобой по краешку над пропастью молвы. Прогулки по тонкому льду — прогулки по минному полю, И вот на свиданье к тебе я иду, несу свою радость и боль. На счастье или на беду ты сделала шаг мне навстречу, И вот на свиданье к тебе я иду в холодный сентябрьский вечер…»