Pioneer To The Falls

Леонард помнит, что это ночь с воскресения на понедельник – предпоследняя ночь, которую он может провести на Земле; и он проводит её в баре, потому что на Земле сейчас нет места лучше и роднее ему; нет места, с которым он бы хотел попрощаться сильнее. Но он всё равно не прощается, потому что не умеет. Не говорит никому – ни бармену, ни ребятам, все те годы, что он приходит сюда, сидящим к нему спиной в опасной близости к доске для дартса, но всегда, почему-то, с ним здоровающиеся – что от него окончательно ушла жена; а вместе с ней через пальцы высыпался и весь земной песок – и время, и пространство, и вся его жизнь теперь ему не принадлежат; где-то в трезвом и всегда недовольно надутом уголке его сознания на одно короткое неловкое под призмой пьяного от виски восприятия мелькает мысль, что он драматизирует и жалеет себя, что у него ещё что-то есть – да хотя бы целый космос за пределами планеты; выйди из своей зоны комфорта, Леонард! Но это тот же голос, что много лет назад подначивал его в университетской забегаловке оставить подсохший чизкейк и познакомиться с Джоселин; и потом – Маккой, ты скотина, ты не можешь бросить эту милую девушку ради подростковых фантазий о славе рок-звезды, очнись. Это его идеей было начать судебный процесс по разводу вместо мирового разрешения, когда тяжба ещё была просто идеей, выплюнутой Джоселин в пылу ссоры; а потом он же настаивал по ночам в мотеле, с грудой смятых одеял и пепельницей, забитой окурками до краёв, что Леонарду следует быть с ней помягче, потому что – ты её всё равно любишь, пусть вы и возитесь с этим уже второй год, и за это время ты видел своего ребёнка полтора раза, в суде; выбрось из головы – ты никогда не достанешь отцовский глок и не выстрелишь в Джоселин, как бы сильно ты ни злился на неё за то, что она втянула в это Джо и в итоге не оставит от тебя ничего, кроме твоих дочиста обглоданных костей; ты не сможешь. Поэтому Леонард не слушает его; перебивает как может дружеской беседой с Джонни Уокером, а потом идёт обратно в мотель и доказывает самому себе, что не прав. Он может достать пистолет; и он может выстрелить – только не в Джоселин; так нельзя. Джоанне пять, и два с половиной года из них она уже росла без отца – едва ли она вспомнит его лицо и обратит на него внимание, если он подзовёт её с другой стороны школьной ограды, как это делают в старых фильмах. Она знает только свою мать; она любит свою мать, и Леонард – последний человек, который желал бы невинному пятилетнему ребёнку испытать горечь потери так рано; и тем более – его горечь потери. Он не имеет права делиться ею ни с кем. Поэтому он просто наполняет старую ржавую ванну водой и раздевается – медленно, церемонно; сворачивает помятый и заляпанный закуской галстук в пухлый рулон; сворачивает рубашку в квадрат – отутюженный и всё ещё сохранивший форму воротник наверху, аккуратный и идеально подходящий по размеру для катушки галстука; потом вытаскивает ремень из петель на брюках – они сразу немного сползают вниз – он сильно похудел за последнее время – и вешает его на спинку стула; следом идут сами брюки, с всё ещё проглядывающими стрелками – он складывает и их кладёт под рубашку. Пропахший табаком пиджак складывает пополам и перекидывает через спинку рядом с ремнём. Он долго смотрит на себя – такого, каким стал; в носках, голубых боксерах и белой майке; загорелые ключицы торчат на фоне её особенно болезненно. Жёсткая щетина спускается с щёк на горло; на подбородке и по линии скул она почти серебряная – совсем как не расчёсанные, торчащие в стороны волосы на висках. Круги под глазами тёмно-желтые – Леонард подозревает, что это его печень начинает сдавать, и питание в забегаловках бургерами не идёт ему на пользу. Тут и там розовеют оспины – не столько от самих старых порезов бритвой, сколько от того, что он сдирает корочки по ночам грязными ногтями, и ранки гноятся – а он только смотрит по утрам на них в зеркало и ещё разок лениво почёсывает. Весь этот ритуал напоминает ему о дне отцовских похорон – только перемотанный назад. Он стягивает майку, складывает её следом за всем остальным; носки кладёт в туфли, совсем как в детстве. Единственное, о чём он задумывается – снимать ли мамино кольцо, или идти с ним до конца; он оставляет его на письменном столе и лезет в стенной шкафчик за коробкой от печенья. Леонарду нравилось – да и нравится – думать о том, чтобы передать отцовский пистолет ребёнку; даже когда он узнал, что это будет девочка, он ничуть не расстроился. Он рисовал в своём сознании, как они будут ходить в эти классические тиры, стрельбища, которые только в Джорджии, наверное, и остались; как он получит разрешение на охоту и раз в год как минимум будет возить Джо в лес, с палатками и кострами, как следует; но они бы не стреляли животных, потому что он знает – Джо очень нежная и милая девочка; если она кем и станет – то врачом; но не потому что её отец доктор, ни в коем случае – она наверняка умная и самостоятельная, и это будет её собственным решением – потому что ей не нравится, когда кому-то рядом с ней плохо. Леонард помнит, как после очередной ссоры с Джоселин пошёл целовать Джо перед сном и, невнимательный от злости, стукнулся рукой о дверной косяк так, что ушиб очень скоро вздулся. Джо взяла его руку своими маленькими – как десятая часть его собственных – ладошками и стала дуть и целовать. Леонард никогда, даже на похоронах отца, не плакал так, как в ту ночь. Он уже не застал времён, когда огнестрельное оружие было в ходу; он рос на комиксах и фильмах с фазерами и разноцветными лучами; из них же стрелял на занятиях по военной подготовке в университете – всё было совсем как в кино, только луч был одного единственного света, и сам фазер в руке вибрировал и шёлково покалывал статическим электричеством; поэтому глок отца с самого детства был для него реликвией, настоящим сокровищем. Он смотрел и смотрел, как отце разбирал его, чистил, смазывал – иногда Леонард сам приносил и капал масла – и потом ловко и безошибочно за считанные секунды собирал обратно. Он обещал научить Леонарда делать то же самое – немного не вышло, в конечном итоге. Теперь не выйдет и у Леонарда. Вода в ванной пахнет железом, но ему всё равно; он ложится так, что она не достигает его лица, и закуривает. Пистолет, заряженный и готовый, лежит на табуретке рядом с пепельницей; Леонард пару раз подбирает и выпрямляет ноги, заставляя воду покачиваться вокруг него, закрывает глаза и надолго задерживает дым. Джонни Уокер в его желудке и мысли в его сознании колеблются из стороны в сторону синхронно с водой вокруг – вперёд и назад, вперёд и назад; немного мутит, помимо прочего ещё и от горечи сигаретного дыма и жара воды, но это даже приятно. Когда вода начинает остывать и половина пачки выкурена, Леонард решает, что сейчас самое время – и именно тогда происходит это (спустя какое-то время Леонард решит, что это была галлюцинация – совокупность алкогольного опьянения, никотинового отравления, горячей воды и низкого давления; спустя какое-то время Леонард посмотрит на себя в зеркало и ещё раз – в очередной раз – удивится, что выжил). Он помнит всё очень смутно; все цвета, и без того плохо различимые в тусклом свете лампочки в ванной, совсем потерялись; лицо парня тоже; в воспоминаниях он стоит в дверном проёме, очень плечистый, немного тяжело навалившись на одну ногу, как будто ему больно стоять на другой. Леонард смотрит на него, прижимая новую сигарету к губам; рука зависла где-то между пистолетом и зажигалкой; сонное безразличие к гостю. Он говорит что-то про другое измерение и книги; говорит что-то про теракт в Нью-Йорке и про то, как Леонард почему-то помогает ему отвлечься от ужаса. Помнит большую мягкую руку на своей руке, опускающую её на зажигалку – это последнее воспоминание Леонарда об отцовском пистолете. Ярче всего он помнит разговор – монолог, на самом деле. Что-то про то, что Джек – он говорит, что его зовут Джек – прибыл, чтобы изменить концовку книги; что-то про то, что он не может смириться с той, какую ему пришлось прочитать. Говорит, что ассоциирует себя с главным героем. Говорит, что с этой позиции был бы счастлив, чтобы Леонард был рядом. Говорит, что Леонард ему очень близок и нравится. Целует легонько в губы. А потом, Леонард помнит, он хватает Джека за руку и спрашивает каким-то не своим голосом: - Про что книга-то? И Джек отвечает: - Что-то постмодернистское про то, как слабость одного человека привела к уничтожению миров. Леонард усмехается дымом ему в лицо: - Как так? А мальчишка отвечает совсем просто: - Я покажу. Ты поймёшь. И потом ещё: - Ты не слабый, Леонард. Я знаю, ты не слабый. Говорит: - Он полюбит тебя так же, как полюбил я. Леонард, кажется, помнит, что на это ему хочется что-то возразить; но он моргает и открывает глаза уже утром, в ледяной воде с плавающими окурком и пеплом; простуженный и со страшным похмельем – но живой. Выходит, укутавшись в полотенце, накрывается ещё одеялом, и долго сидит у радиатора, выставив руки и матерясь сквозь стук зубов. Джоселин и приставы звонят через несколько часов, чтобы напомнить, что к полуночи он должен покинуть Землю; он тянется за телефоном на столе и именно тогда замечает мигающий разными картинками голографический флаер о наборе рекрутов в Звёздный Флот – кольцо матери лежит прямо на нём. Воспоминания о том, что случилось ночью, в его сознании очень размыты; он пытается вспомнить хоть что-нибудь, но раз за разом оскальзывается на том, как залезал в ванную; дальше его не пускают. Единственное, в чём он уверен – он должен что-то сделать, чтобы что-то изменить; это желание бурлит в нём вместе с непереваренной с ночи едой, и его рвёт на пол у кровати – и алкоголем, и сожалениями, и горечью, и собственной слабостью. Он долго трёт лицо и обещает себе больше никогда не плакать по пустякам; больше никогда не плакать о себе; одевается в то, до чего может дотянуться в шкафу, хватает документы и флаер, надевает обратно кольцо и едет на призывной пункт, осознавая с трепетом и ужасом, что его жизнь уже изменилась. Он не вспоминает об этом, как о дурном сне, несколько лет – пока они не прилетают обратно на Землю героями, с Пайком, благодарящим его за спасение, Споком, смущённо и неохотно показывающим ему свою глубокую симпатию, и непосредственно Джимом, чуть не лопающимся от гордости и комичной важности, душащим его в тёплых объятиях. Когда их распускают после награждения, Леонард урывает несколько часов на то, чтобы просто лечь в тёплую ванну и расслабиться – и именно это пробуждает воспоминания; а потом приходит Джим, якобы за одеколоном, и присаживается у ванны на корточки, и говорит какую-то чепуху о том, что без Леонарда этого, якобы, ничего не было; что всё кончилось бы раньше и хуже, не будь Леонарда рядом; и обхватывает его лицо своими большими мягкими ладонями, и целует легонько в губы; и Леонард вспоминает. И понимает. И целует в ответ.