Когда он...

Когда он сидел и писал о горах в тумане, когда он рассматривал фото с чужих страниц, когда забывался в фантазий дивном обмане и видел во сне каждый день человеко-птиц, когда он раскрашивал в чёрный изнанку света, писал, что лиловость небес устремлялась ввысь, в его руках мялись кожурки-чешуйки лета. Обветренны губы, и шёпот: Прошу, держись. Держись за края и глотай ещё в горле стоны, пиши свою лирику, хуже не будет, лишь в пыли загниют и покроются мхом иконы. В груди установится благо - гулкая тишь. Пока ещё можешь, пока ещё не пропало. Пока ещё волки поют на луну, водопад струится. Глаза он закрыл устало. А слово не то и не здесь. Невпопад. Прости его. Больше не пишется, не живётся. Там - небо и звёзды, и руки - мёд с молоком. А здесь у него - на виске пульс больше не бьётся, и не мечтается больше почти ни о ком. Почти ни о ком, за исключением Птицы, но это уже не о том совсем разговор. Коснутся длинные пальцы открытой ключицы - выносится строгий ему опять приговор: молчать и смотреть, и помнить. Кусается честью порваться хочет игриво, неверно струна. И вряд ли теперь обойдёшься здесь сладкой лестью. Придётся его вам лишь летом извлечь со дна. Он пишет: меж северных фей ты пыльцой кружись. Он помнит, он знает: не плачь и не верь. Держись.