О добре и совести.

У доктора Хопера влажные ладони, блестящий лоб и затуманенный серьезный взгляд. Смотрит на неё не отрываясь, будто насквозь. Проще не замечать – не думать про то, ради чего он сюда пришел. Не думать. Не сомневаться. Взять себя в руки. В руки, которые не должны дрогнуть в последний момент. - Я могу попросить отсрочку? – спрашивает он. Делает несколько шагов вперед, и деревянные половицы церкви отвечают ему сухим треском. Скупой намек на надежду в голосе – простая формальность. Решение матери-настоятельницы известно им обоим заранее. Её натужено печальная улыбка тому подтверждение. - Мне очень жаль, Джимини, - отзывается фея. Складывает руки на груди, чуть сжимает ткань монашеского наряда, словно доказывая искренность своих слов. Медленно качает из стороны в сторону понурившейся головой. – Но Джепетто умер, а срок нашего договора… ты помнишь, дорогой. Мне больше нечего тебе сказать. Она вздыхает, актерски естественно, бережно кладет руку на его плечо. Всё это время в глазах, таких холодных и красивых, ни на секунду не загорелась и искра эмоций. Палочка кинжалом легла в другую её ладонь. Время изображать сочувствие итак слишком затянулось. Дорогой… договор… Дорогуша… сделка… Грань меж добром и злом истончилась, обратилась в тонкую корку льда посреди озера. Или была такой всегда. Добро и зло. Цена их непомерна. Вот только злодеям не положен счастливый конец, а добро всегда побеждает. Холодные капельки пота на лбу блестят в свете, пробивающемся в окна церквушки, холодном, но каком-то возвышенном. Словно идущем непосредственно с тех небес, на которых раскинулись райские сады. Если Тёмный – делец от дьявола, то Голубая Фея – от бога. Правда, различия в их методах не так уж значительны. Неописуемое ощущение мандража, животного страха и пьяной решимости застыло каменным стержнем в напрягшихся мышцах. Мужчину, точно током, бьет мелкая дрожь. Он молит бога, чтобы фея не заметила этого. Смеет молить. Остатки совести стягивают на шею удавкой, уговаривая Арчи остановиться. Там, в заднем кармане, ненадежно упрятанный нож куском заточенного льда холодит кожу. Голубая не может этого видеть. Он молит и об этом – о том, чтобы не заметила. - Август остался совсем один. Ему нужен кто-то, кто позаботится о нём, - замечает он мягко. Хотелось истошно кричать, звать на помощь, вымаливать пощаду. Однако Джимини держался, даже сумел выдавить нервную улыбку, чуть вздернувшую уголки губ. Она не меняется в лице: безразличные глаза, фальшивая улыбка и убежденность в собственной правоте, маской лежащая на поверхности. Прохладные пальцы сжимают его плечо чуть сильнее. Арчи делает глубокий вдох этого особого церковного воздуха, затхлого, пропитанного ладаном, отмытыми наскоро грехами и недавно покинувшей стены смертью. Долго молчит. Утирает ладонью влагу со лба. Пытается отогнать ворвавшийся в голову образ давнего друга, лежащего в гробу. Выгнать прочь его бледное, налитое синевой лицо, тонкую, точно пергамент, полоску губ и спящие мертвым сном глаза, которым не суждено открыться вновь. - Мне жаль, но, к сожалению, это уже не твоя забота, - сладко произносит фея. – Но мы обязательно что-нибудь придумаем для бедного мальчика. Не чересчур резко – надеясь не вызвать подозрений, он завел обе руки за спину. Облегчение волной прокатилось по телу, когда ладонь нащупала рукоять небольшого, но весьма острого ножа. Защищенность, какая-никакая. Дрожь поутихла, позволяя хоть немного обдумать действия. Голос совести хранил молчание. Нож с неприятным звуком вдавился в плоть, точно в масло. Мужчина толкал короткое лезвие внутрь, стремясь добраться до самого сердца. Замешательство – не удивление блеклой пленкой покрыло взгляд феи. Вместо стонов – приглушенные хрипы, точно её душили, а не кололи ножом. Руки его не дрогнули. Ярость, испуг, боль, отвращение менялись на лице доктора так быстро, точно кто-то листал страницы книги. Теплая кровь приветливо обтекала пальцы, впитывалась в одежду, оседала мелкими каплями дождя на коже. Голубая засмеялась, почти беззвучно. Её улыбка оставалась такой же притворной, а взгляд безучастным. Он отпрянул, оставив своё оружие внутри, торчащее посреди окровавленного одеяния и изрытой ранами груди. Слёзы покатились градом с примесью алого. Дрожь вернулась, охватила всё тело с новой силой, отдавалась барабанами в висках. Сердце забилось в горле. Меньше и меньше становился Арчи, чувствуя собственную никчемность. Съеживался, зеленел от стыда и страха, терял человеческий облик. Становился жуком. Насекомым. Сверчком. Хруст-хруст. На полу осталось маленькое зелёное пятнышко с остатками лапок и редких внутренностей, незаметных невооруженному глазу. Голубая шаркнула ботинком ещё раз – негоже оставлять грязь на каблуке. Взмах палочки убрал нож из груди, стер пятна крови с одежды, с пола. Лед во взоре оставался прежним, а вот улыбка казалась действительно искренней. У сверчков нет совести. У мертвых - так точно. У добра нет сердца. Только справедливость.