Зал затапливала странная, страшная музыка — даже не музыка, а грохот и вой, вой и грохот, — и люди дёргались, точно тонули в ней, точно она червём въелась им в мозг. Это были не те ритмичные, одинаковые у всех движения, что во время дневной молитвы — теперь каждый изгибался кто во что горазд.
Руки, вскинутые к потолку, подёргивались, как в агонии. Тела судорожно вихляли вправо-влево, взад и вперёд. Они двигались, и из их полуоткрытых ртов доносилось мычание, у некоторых срывающееся до крика. Кое-кто из сектантов извивался на полу, бился всем телом, в том числе и головой, о твёрдый белый паркет. Казалось, все остальные, пока ещё стоящие на ногах, с тем же тупым упорством бьются о воздух.
Мелькание и дёрганье тел, размноженное в зеркалах, выглядело бесконечным, нельзя было спрятать от них взгляд ни в одном углу. Время от времени пространство в зеркалах освобождалось на пару секунд, и взгляд выхватывал единственное неподвижное отражение, отражение девочки со стрижкой под Рейчел из «Друзей», девочки с бледным лицом, девочки с расширенными в ужасе зрачками — да ещё иногда второе, тоже почти неподвижное, всё в чёрном, с торжественным и холодным блеском в глазах. Оно смотрело на девочку со стрижкой под Рейчел, оно властно взмахнуло рукой... Но никто не заметил этого в беспрерывном движении и дрожании, и в его глазах медленно, едва заметно отразился тот же страх, что и в её.
Здесь не все, там же есть ещё люди, в коридоре. Здесь нет мамы, её просто не может тут быть... Она увидела её сразу после этой мелькнувшей мысли. Мама разбрасывала руки и ноги в том же экстазе, что и остальные, с тем же полным отсутствием чувств и мыслей на лице. Из её тела будто ушли и душа, и ум, а осталась лишь пустая, послушная чьей-то чужой воле оболочка, шатающаяся неестественно, как марионетка на ниточках. Все люди здесь казались до абсурда похожими, и Кристина узнала её лишь по одежде.
Самым диким было то, что она улыбалась, она улыбалась, а глаза её были пусты и смотрели в никуда.
Кристина попыталась отвести от неё взгляд, но не могла. Куда бы они ни пыталась смотреть, всё равно упорно возвращалась к трясущейся, как на электрическом стуле, фигуре мамы.
Ей показалось, что она сейчас расплачется или её стошнит, но ни того, ни другого не случилось. Она просто стояла и молча смотрела перед собой, а потом зажмурилась так, что глазам стало больно, но всё равно продолжала видеть корчащихся людей, и маму среди них, и их корчащиеся отражения, множащиеся в бесконечных зеркалах. И она всё ещё слышала, слышала их голоса, захлёбывающиеся в визге и горловых стонах, и даже если бы заткнула уши, всё равно продолжила бы слышать.
Она попробовала ровно дышать, чтобы успокоиться, чтобы были силы хоть шевельнуть рукой или ногой, уйти подальше от этого ужаса. Вдох. Чей-то стон — не боли, не наслаждения, а равнодушный, равнодушный, как все их лица. Выдох. Стук-стук-стук. Вдох. Надо очень быстро повернуться, когда она откроет глаза, иначе снова прилипнет взглядом к этому кошмару (увидит маму), и тогда уже точно не сможет никуда уйти и просто сойдёт с ума, сойдёт с ума и всё. Выдох. Она открывает глаза. Надо повернуться. Надо повернуться. Почему она не может повернуться? Она видит, она снова это видит...
Вдох.
Раздался новый крик, перекрыв все прочие, и он словно придал ей сил, как электрический импульс, как удар тока. Тогда она наконец повернулась и кинулась вон, и всё бежала, и бежала, и бежала, пока наконец не обернулась и не увидела, что она стоит возле очередного завода с карамельными бело-коричневыми трубами, а «Благая весть» розовеет вдалеке. Крик только что прекратился, потому что она охрипла и больше не могла кричать.
Некоторое время она, словно завороженная, глядела на яркое здание, а затем, опомнившись, бросилась прочь.
Ирина как раз только-только вернулась с работы и снова внимательно выслушала очень старающуюся не реветь Кристину, да ещё и опять накапала ей валерьянки, что для Ирины было примерно как дружеское объятие у более сердечного человека.
— Можно я свои вещи принесу и у тебя переночую? — попросилась Кристина. — И в школу завтра прям от тебя пойду...
Ирина согласилась.
Кристина сходила за зубной щёткой и пижамой. Пустая квартира была непривычно тихой, Кристина то и дело вздрагивала даже от звука собственных гулко раздающихся шагов. Как хорошо, что ей не придётся оставаться тут на ночь!
Когда она вернулась, Ирина уже ушла скандалить, зато вернулись Вениамин и Геля. Внутри будто кольнуло, шевельнулось что-то тёплое — ей не придётся быть одной, наедине лишь с собственными мыслями и воспоминаниями о сегодняшнем, есть с кем поговорить, можно поиграть с ребёнком, подержать его на руках... Будто бы она среди близких друзей. Или в кругу семьи.
Часам к восьми вечера вернулась растерянная Ирина. Едва только Кристина взглянула на неё, тёплые иголочки внутри сменились ледяными, закружилась голова, все внутренности будто провалились в самый низ живота и тягуче заныли. Если уж Ирина не смогла прищучить сектантов, всё пропало. Значит, и никто не сможет.
— Непрошибаемые они там все, — сообщила она. — Улыбаются, радостные такие, благостные, чтоб их. Я их спрашиваю, чего они тут перед тобой устроили, а они — такого не должно было быть, это ошибка... Потом говорят — а вас как зовут? Не ваше дело, отвечаю. А мы, говорят, всё равно узнаем. И вообще всё про вас узнаем — и давай улыбаться! Тьфу, не пойду я больше к ним, до того противно стало.
Спать она легла в детской, на диване рядом с Гелиной кроваткой, Вениамин улёгся в гостиной. Кристине, таким образом, выпало ночевать на кухонной раскладушке.
Одной.
Кристина нарочно отправилась в постель рано, чуть ли не в девять вечера, когда ещё едва темнело, чтобы её хоть немного успокаивали слышащаяся за дверями речь, шаги, узкой полоской видимый свет. Нужно уснуть, твердила себе Кристина, нужно уснуть как можно раньше, пока Томины не легли, а то потом мне будет слишком страшно. Может, из-за того, что она слишком старалась, уснуть и не выходило.
Стоило ей закрыть глаза — и она видела катающихся по полу людей, видела и других, возвышающихся и шатающихся над ними, как падающие башни, видела глаза, похожие на разноцветные мёртвые камни или на круглые куски бутылочного стекла.
Она видела маму.
Кристина лежала так долго, нескончаемо долго. Вот бы вошёл хоть кто-то, вот бы спросил, как она... Но свет погас, звуки стихли. Все спали, кроме неё одной.
Когда мысли сделались совсем уж невыносимыми, Кристина бесшумно соскользнула с раскладушки и прокралась в гостиную, откуда давно раздавался богатырский храп Вениамина. Даже если бы тут сто сектантов заорали во всё горло, он бы не проснулся, рассудила она и включила телевизор. По MTV шло что-то бодро-музыкальное, Кристина уставилась в экран и позволила яркому потоку клипов унести своё сознание. И это было так хорошо — просто смотреть на мельтешение чьих-то тел и лиц и ни о чём, совсем ни о чём не думать...
В этом состоянии её и обнаружила утром Ирина. Она даже не стала ничего говорить, только тяжело вздохнула и накапала Кристине ещё валерьянки.
Неудивительно, что на уроках Кристина не могла сосредоточиться. Пару раз она даже засыпала прямо за партой, вздрагивая, когда раздавался звонок, а если не дремала, то нервно постукивала пальцами по столу. Это обнаружила её соседка по парте. Сама Кристина долгое время не замечала, что её пальцы, трясясь и дрожа, снова и снова ударяются об ровную поверхность, а когда заметила, не смогла их остановить. Сколько бы она ни напрягала волю, чтобы заставить их перестать, они всё дрожали и бились о парту, совсем... совсем как сектанты вчера — головой об пол.
— Прекрати, — прошипели под боком. — Ты мне мешаешь!
— Не могу, — отозвалась она, и голос её дрожал не меньше рук.
Под конец школьного дня Кристина устала настолько, что у неё не было сил даже дойти до дома. Каждый шаг давался ей с таким трудом, словно она шла на лыжах по джунглям. Живот сводило, голова гудела. Мало осознавая, что она делает и что происходит вокруг, она тяжело опустилась на скамейку возле входа в школу. Она даже не заметила, как уснула — сразу же, как только закрыла глаза и положила голову на рюкзак, не обращая внимания на толчки проходящих мимо школьников и жуткий гвалт вокруг.
И, кажется, почти сразу очнулась, когда кто-то затряс её за плечи, вцепившись в шею.
— Вчера ты ушла из дома, — ровно, как дикторша по радио, начала мама, едва заметив, что Кристина уже не спит. — Я вернулась с собрания и не увидела тебя в квартире. Где ты была? С кем ты была?
— У Ирки Кондратьевой, знаешь же её... ну, Томиной теперь, то есть.
— Хорошо. Я у неё спрошу. Если ты лжёшь, тебя ожидает наказание, — мама жестом велела ей подниматься. — Идём. Вступи в «Благую весть» и будешь спасена.
Кристина отдёрнулась, вжимаясь в шершавую спинку скамейки:
— Нет, нет, пожалуйста, я больше не пойду туда, пожалуйста, нет!
— Это Дьяволы в тебе не хотят возвращаться к свету. Но в «Благой вести» понимают, что силой к истине привести нельзя.
На лице мамы впервые за два этих дня мелькнуло какое-то подобие эмоции, точно она жалела, что нельзя притащить дочь к истине за шкирку, сопровождая ещё и пинками. Кристина даже обрадовалась. Что же последует за этим? Может, и другие чувства?
Не последовало ничего.
— Когда ты будешь готова, ты сама придёшь к нам, — продолжила она столь же бесцветно. — Я сделаю всё, чтобы спасти тебя.
И она в самом деле сделала всё — всё, чтобы отравить ей существование. Сразу после уроков Кристина должна была идти домой. Никакого праздного шатания по магазинам, никаких лазаний по стройкам, никаких прогулок с подружками и тем более в одиночку. Поначалу она пробовала нарушать запрет, но мама всякий раз узнавала об этом. «Глаша тебя видела», — говорила она только, как тогда, в первый раз. По лицу она Кристину больше не била, зато взялась за ремень, причём, за неимением оного дома, одалживала его у соседей, Барбосовых. Те, видимо, догадывались, для чего этот не столь уж важный предмет гардероба становится так нужен ей каждый вечер, и, хотя обычно отличались жадноватостью, в этом случае охотно оказывали помощь.
Со временем Кристина научилась узнавать Глашу и распознавать её. Одно и то же бледное веснушчатое лицо с белёсыми ресничками и редкими бровями мелькало то на школьном дворе, то уже на пути к дому. Иногда та пропадала из виду, и Кристина радовалась, думая, что оторвалась, но вечером мама по-прежнему знала весь её маршрут, поэтому пришлось смириться с тем, что избавиться от Глаши невозможно.
Вскоре Кристина привыкла всё время оглядываться через плечо, в панике выискивая Глашину постную рожу среди десятков таких же постных рож и лихорадочно надеясь, что вот на этот раз она не выищется. Она шла домой и чувствовала чужой взгляд, устремлённый ей в затылок, и не было способа избавиться от этого взгляда, от бесшумного и не всегда заметного преследования.
Она пробовала рассказать об этом подружкам, но те только на смех её подняли. Слыхали, Персикову-то у нас, оказывается, преследуют! Насмотрелась «Секретных материалов»! Инопланетяне за ней случайно не прилетали? Кристина даже невежливо тыкала им в Глашу пальцем, прекрасно сознавая, что та, скорее всего, это видит. Но девчонки только глаза закатывали и прицокивали презрительно языками. Да это же просто чья-то мама/учительница/старшеклассница, разве ты не видишь?
Со скуки Кристина сделалась отличницей, а «Войну и мир» не только дочитала, но и начала перечитывать. Теперь, когда она занималась только работой по дому да зубрёжкой, сразу после школы приходя домой и избегая всех возможных дьявольских соблазнов, побои прекратились, да и вообще прервалось между ней и мамой всякого рода общение. Поначалу мама поднимала её каждую ночь на домашние молебны и спрашивала всё время, не готова ли Кристина покаяться и вернуться в «Благую весть», но та всякий раз отказывалась, и продолжалось это, пока она не расплакалась в ответ на очередной вопрос. Мама долго и пристально смотрела на неё, а потом молча вышла из комнаты. Больше она не только не поднимала её по ночам и не уговаривала идти в секту, но и совсем перестала с ней разговаривать.
Кристина была так измучена недосыпом, что первые несколько ночей нормального сна спала без кошмаров.
Через некоторое время они пришли.
Временами, просыпаясь посреди ночи, уткнувшись лицом в подушку и накрывшись, несмотря на духоту, одеялом с головой, она хотела лишь одного — чтобы всё это прекратилось, чтобы время отмоталось назад, до того злосчастного дня, чтобы вернулась прежняя мама, а эта, новая... исчезла.
Однажды она действительно исчезла.
Кристина привыкла к долгим маминым отсутствиям, поэтому забила тревогу только через два дня. Правда, она не слишком волновалась. Мама в «Благой вести», где ж ей ещё быть-то? Но на всякий случай решила всё-таки обратиться к Ирине. Пусть посмотрит — всё спокойнее.
— Новые новости! — возмутилась та. — Схожу сейчас к этим благовестникам, чтоб они своей благостью подавились, собаки, и спрошу, что они там такое вытворяют.
Вернулась она ошарашенная и сообщила, что «Благая весть» ещё неделю назад из этого здания переехала, а куда — никто не знает, да и неинтересно никому. Там теперь совсем пусто — ни зеркал, ни тепличек. Вывезли, похоже, всё: и вещи, и людей.
Несколько дней Кристина ходила, словно ей на голову надели таз и хорошенько по этому тазу вдарили. Голова подкруживалась, чувство реальности размывалось. Поверить в то, что мама пропала, было немыслимо, хотя по сути она пропала уже давно, просто поначалу не физически.
Хорошо, что учебный год к тому времени уже закончился, так что Кристина просто сидела дома, вжавшись в спинку дивана, пока Ирина бегала по разнообразным инстанциям. Её мучили жара, тошнота и совесть. Всего этого могло бы не случиться, если бы она только заперла маму на пару дней дома, как советовала Ирина.
Это я, только я, думала Кристина, виновата в том, что мама исчезла. Я ведь считала, что мне будет легче без неё, а теперь... а теперь мне и вправду легче, вот что всего противнее. Нет, конечно же, мне не легче, как я могу так говорить, что я, сволочь последняя, что ли, я должна бояться за маму и скучать, и я боюсь и скучаю, но это, в конце концов, началось намного раньше, а теперь только логично завершилось, нет, я не должна так говорить, это звучит так жестоко, так мерзко, пожалуйста, пожалуйста, пусть её найдут... Но это ведь всё равно будет уже не она, то есть она, но не та, так в чём же разница? Нет, нельзя так думать, мне страшно, если бы сейчас мамочка нашлась, я бы её не отпустила никуда, пусть бы мне даже пришлось с ними драться, и всё снова стало бы как было, я обещаю, я клянусь, если только её... если только она... да нет, я не смогу, конечно, я просто слабая, трусливая дура, я не смогла бы этого сделать, я ведь уже не смогла, так что изменилось бы во второй раз? Потому что мне страшно, да, я боюсь, я до сих пор боюсь...
Она не знала, как заглушить эти мысли, как заставить то и дело перебивающие друг друга внутренние голоса исчезнуть. Наверное, она окончательно сошла бы с ума за эти два-три дня, если бы к ней временами не заходил Вениамин. У Ирины не было времени, она носилась туда-сюда, а муж её после работы обычно околачивался во дворе с такими же, как и он, лоботрясами. Он приходил, не говоря ничего особенного, просто хлопал по плечу — не обнимал даже, а сидел, положа широкую тяжёлую ладонь.
— Поешь хоть, — предлагал. Кристина нехотя ела и временами давилась, просто забывая о том, что пищу надо жевать. Поэтому Вениамин не уходил раньше того, как она всё доест, и временами хлопал по спине так, что казалось, будто вот-вот сломает кости.
Она не запомнила, что он ей говорил, хотя он, видимо, желая подбодрить её, болтал долго, пусть и не особо связно. Зато запомнила его взгляд, добрый и немного грустный, мутноватый взгляд припухших глаз, какой бывает у всякого алкоголика. Почему-то этот взгляд был для неё важнее любых слов.
На третий или четвёртый день, который запомнился Кристине тем, что она, проснувшись в совершенно разбитом состоянии, в той же позе, в которой почти непрерывно проводила всё время, не сразу смогла вспомнить, как её зовут, наконец заявилась Ирина.
— Ну и чего ты тут маринуешься? У неё мать пропала, а она знай себе на диване валяется. Хороша! Поговорила я с милиционерами... Ищут, только прямо сказали — ничего о «Благой вести» они не знают, даже на след напасть не могут.
Искали маму недолго, практически сразу плюнули и объявили пропавшей без вести. Делали объявление в «Жди меня», несколько раз повторяли, но всё было без толку. Был человек — и как в воду канул.
Кристина равнодушно размышляла о том, что теперь с ней будет. Наверное, её отправят в детдом. Ну и пусть. Там все такие, как она, без родителей, там никто не будет над ней смеяться. И, самое главное, там она никогда не будет больше одна, не будет спать в пустой комнате, всё время с кем-то, в окружении других ребят. Может, ей больше не будет страшно. Если подумать, так даже будет лучше.
Но в детдом её не отправили. Вместо этого примерно через две недели, когда стало уже ясно, что если маму и найдут, то будет это очень нескоро, приехала тётя, мамина сестра, громогласная женщина с круглым, как сковорода, лицом. Она долго охала, разуваясь в прихожей, высвобождая из маленьких ботинок долгопалые ступни с торчащими косточками, напялила на них мамины тапки. Её узкие пятки высовывались из них чуть ли не на сантиметр.
— Я с детьми не умею, — просто сказала она, знакомясь с Кристиной. Обе они видели друг друга впервые. — Нету у меня детей. И мужа нету. Горемычная я баба, видишь-то... Одна жила. А теперь, стало быть, вместе будем жить. Эх, жаль сестру... Ну, на всё воля божья: найдут — так найдут, а не найдут — так и не найдут.
После этого глубокомысленного рассуждения тётя остервенело зачесала ногу и пригорюнилась. Кристина поторопилась ускользнуть обратно в комнату. На любые упоминания Бога или Богов у неё уже образовалась стойкая аллергия.
Она слушала, как за дверью раздаётся шебуршание, шарканье тапочек по полу, стук выкладываемых из узлов вещей, грохот кастрюль на кухне, и с каждым новым звуком, живым и громким, как будто отлегало немного от сердца, оттаивало что-то, снова покалывало сердце что-то тёплое и смутно знакомое. Она больше не будет одна, у неё будет семья! Тётя — это, конечно, не мама, но всё же лучше, чем одиночество и пустота холодной квартиры. Было так приятно просто сидеть, слушать и чувствовать, как страх и дурные мысли отступают под звуки чьей-то близко кипящей жизни. А ведь Кристина ей даже слова не сказала — просто не знала, что говорить и как.
Вечером тётя разложила кресло, постелила на нём своё застиранное бельё, и всё так же шумно, с кряхтением и оханьем, приготовилась спать. Кристина уже давно лежала на своём диване, закрывшись с головой и отвернувшись к стене.
— Хорошо, что ты приехала, — пробормотала она, сама еле разбирая, что говорит. Слишком давно она молчала, язык отвык шевелиться.
— А как же! Вдвоём-то оно завсегда лучше.
— Слушай, а как тебя зовут? — вспомнила тут Кристина. Она же так и не спросила об этом ни Ирину, ни саму тётю. Вежливо, ничего не скажешь... Честно говоря, Кристина вообще не так давно узнала, что у неё есть тётя. Мама рассказывала о своём прошлом мало, с неохотой, и о сестре ни разу не упоминала.
— А Глашей, — охотно откликнулась тётя.
Кристина подавилась следующим вопросом.
— Я тебя просто тётей буду звать, — поспешно сказала она. — Мне это имя не нравится.
— Хоть горшком назови, только в печку не ставь… Ну, давай теперь спать.
Слово у тёти с делом не расходилось — она тут же захрапела, выводя носом какие-то немыслимые рулады. Кристина закрыла глаза и первый раз за все эти долгие дни уснула почти сразу.
Тётя вскоре устроилась на работу, Кристина даже не интересовалась, куда. Настал новый учебный год, и, хоть Кристина по-прежнему то и дело нервно оборачивалась, выходя из школы, ей понемногу становилось легче.
Так и жили они, довольно неплохо, пока однажды посреди ночи, едва не вынеся дверь, в квартиру не вломился заросший человек, рядом с которым Вениамин выглядел председателем общества трезвенников. Это был Кристинин отец.
***
— И что было дальше?
Кристина вздрогнула.
— Дальше — ничего. Ты же про маму хотел. А больше я про маму не знаю.
Дальше уже про меня, подумала она, а про меня я тебе ничего не расскажу, не дождёшься. Он и так теперь знает куда больше, чем должен, и не в плане биографии, нет — её так понесло, что она будто вернулась в то время, в то состояние, и заново пережила всё, что переживала тогда, и поэтому выдала ему все сокровенные мысли.
Никакого облегчения, конечно, не последовало, только знакомое чувство, когда кишки будто сплетаются в тугой клубок и тебя вот-вот ими вытошнит, вновь засвербило где-то внизу живота. Евгений накрыл её ладони своими, сжал пальцы. Что ещё за моральная поддержка? Как в детском садике — сейчас мы обнимемся, подержимся за ручки, и всё пройдёт?
— Они дрожат, — чуть заикаясь, пояснил он. — Пальцы. Твои. Как ты рассказывала, у тебя тогда в школе... Вот и сейчас. Страшно было смотреть, и тебе... я подумал, что и тебе будет страшно.
— О, как трогательно, — процедила Кристина, но вырываться не стала.
А он прав, подумала она. Мне и в самом деле страшно чувствовать даже слабые подрагивания моих пальцев — в его. А если бы я заметила это сама... если бы я увидела это...
— Знаешь, — сказал Евгений, — ты очень сильная.
— Если так, — медленно отозвалась Кристина, — то это очень паршиво — быть сильной. Я бы и хотела стать слабой, да ведь не дают.
— Не стоит, — он сделал попытку приподняться, но опрокинулся на спину, как черепаха. — Может, слабым быть и легче. Зато сильным — правильнее.
Кристина не стала с ним спорить. Что толку объяснять, что сила девушки в её слабости? Ничего он не мог понять в женской душе, грёб всех под одну гребёнку — свою.
— И знаешь... — он замялся, точно не мог подобрать слова. — Спасибо, что ты мне рассказала. Я видел, как ты... как тебе трудно было говорить иногда, ты словно бы туда возвращалась, что ли... И я считаю, что это правда очень страшно, и ты правда сильная, и... и вот, ты молодец, честно.
А что-нибудь ещё более банальное не мог сморозить? Это хуже, чем если бы просто молча заглотил информацию и даже не попытался переварить. То же самое ей, помнится, говорили Барбосовы — называли её бедной девочкой и вечно глядели так скорбно, точно пришли на её похороны. Это лживое сочувствие ещё в тринадцать лет опротивело ей хуже вчерашней овсянки. У Евгения оно было не лживое, это чувствовалось, но он, конечно, ничего не понимал и не мог понять, и вот поэтому и говорил такие казённые, безжизненные слова, думая, что сказал их первый.
— Да, — сказала она, потому что не знала, что ещё сказать.
— А ты никогда не пыталась её найти? — да что такое, всё никак не успокоится...
— Каким образом?
— Ну, выйти на эту «Благую весть» самой. У милиции-то ведь и своих дел хватает — всяких там убийц ловить, грабителей... А вот если поспрашивать кого-нибудь, кто был в прошлом связан с сектой... ну наверняка же от них кто-то уходил. Да вот я хотя бы у дедушки спрошу, вдруг он что-нибудь помнит?
— Это нереально. Не удастся мне их разыскать. Да и потом... зачем?
Евгений выкатил выпуклые глаза.
— Ты же хочешь найти маму...
— Я не видела её пять лет, — медленно, чтобы до него дошло, пояснила Кристина. — Она была уже не та, когда уходила, а теперь наверняка... ещё более не та.
— Ну да, — согласился он, — психику восстанавливать придётся долго... Но это возможно, я думаю. Главное — вырвать её оттуда и не пускать обратно, объяснить, что всё не так, как ей там внушалось... Я понимаю, ты боишься, что она так и не станет прежней, и сектантов боишься тоже. Но если тебе плохо без неё и если ты знаешь, что это плохо и для неё тоже, то, мне кажется, нужно попробовать.
Ага, знакомая песня. Ещё один любитель давать бесполезные советы. Кристине не раз приходилось с такими сталкиваться.
— И как ты это себе представляешь? — она постаралась саркастически изогнуть одну бровь, но почувствовала только, как правая половина лица ползёт вверх. По улыбке Евгения стало понятно, что попытка не удалась. — В смысле, вот я, простая девушка, а вот довольно мощная организация, которой не стоило труда увлечь за собой кучу людей и скрываться от милиции пять лет. Если даже я начну их выслеживать, где гарантия, что они не выследят меня первыми?
Судя по выражению лица Евгения, такая мысль ему в голову не приходила.
— Ну да, — нашёлся он наконец, — конечно, нас двое, а их...
— Нас?
— Я тебе буду помогать, — ничтоже сумняшеся подтвердил Евгений. — Это если ты захочешь, разумеется.
Да, она его определённо недооценила. Он, кажется, единственный, кто не просто блеет маловразумительные соболезнования, а действительно хочет помочь. Не понимает, дурачок, что у него не получится.
Может, он и не умеет выражать свои чувства, подумала Кристина, но
чувствовать он умеет и, наверное, получше, чем все остальные.
— Если у тебя есть конкретный алгоритм действий, то говори. — Кристина скрестила руки на груди, пытаясь представить, как вела бы себя Ирина на её месте. — Если, что гораздо более вероятно, нет, то оставь свой идеализм при себе и пусть он скончается естественной смертью в суровых городских условиях. Ну так что, есть или нет?
Подсознательно ей хотелось, чтобы он сказал, мол, да, есть у меня волшебный план, простой, как инструкция по использованию лопаты, три пункта выполнить — и всё сразу станет как надо. Но, едва Кристина это поняла, тут же мысленно обругала себя дурой. Ага, держи карман шире! Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте!
Но Евгений, к её удивлению и едва осознанному облегчению, выдохнул:
— Есть.
***
Яна с детства знала, что она особенная. Разве так много было в школе учеников, которые брали бы первые места на олимпиадах по всем предметам? Ну, участвовали некоторые, что-то там занимали в меру сил своих, но по сравнению с Яниными все их достижения меркли. Сфера Яниных успехов не была ограничена одним-двумя предметами, она преуспевала абсолютно во всех. На математике проходили задачи, решать которые она научилась в девять. На литературе обсуждали произведения, прочитанные ей в семь. За шесть классов у неё не было ни одной четвёрки, кроме как по физкультуре.
Она никогда не удивлялась, например, тому, что папа возит её не в обычную поликлинику, до которой пешком пять минут, а куда-то на другой конец города, где ничего нет, кроме редких деревьев и серых одинаковых домов, скучных, больше похожих на гаражи. Местная поликлиника располагалась на первом этаже жилого дома и никакие внешние признаки на то, что это именно она, не указывали. Людей там всегда было мало, иногда одни только Яна с папой.
Яна терпеть не могла такие походы. Ладно ещё, что доктор всегда зовёт её «Яночка» и после каждого действия уточняет, не против ли Яночка и не нужно ли что-нибудь обезболить: к такому тону — обыкновенному при общении взрослого с умным ребёнком — она уже привыкла и знала, что взрослые боятся умных детей. Но вот то, что весь остальной персонал, включая строгого амбала на рецепшене, вечно пялится на неё с брезгливым интересом, будто она экспонат Кунсткамеры, Яну выводило из себя.
Тому, что ей нельзя было переодеваться на физкультуру у всех на глазах или носить раздельный купальник, когда они всей так называемой семьёй собирались на море, Яна тоже не удивлялась — этому, по крайней мере, была веская причина. Имелось у Яны, помимо очевидных отличий от других в интеллектуальном развитии, и ещё одно, скрытое. Яна обнаружила его ещё совсем маленькой, просто сравнив своё тело с тем, что показывали в рекламе, или в глупых фильмах, которые смотрела целыми днями Роза, или в анатомическом атласе, или в подсунутой всё той же дурой Розой книжке «Откуда берутся дети».
У всех людей есть пупок, обязан быть, потому что пупок — это след, остающийся от перерезанной пуповины, а следа от неё не остаться не может. А у Яны — не было.
Папа сказал, что это очень редкое явление, такого почти не случается, поэтому и в энциклопедиях про это не пишут. Один случай на миллиард, феномен.
— Только никому про это не рассказывай, хорошо? — напоминал он периодически. — Дети жестоки. Они же видят, что ты лучше их, а повода тебя унизить, прицепиться к тебе у них нет, и не стоит его давать.
Яна слушалась, хотя и знала, что в классе, как и во всей школе, её дразнить не посмеют. Причины можно было найти — слишком длинный подбородок, слишком узкие губы, очки с толстыми стёклами... Но никому и в голову не приходило её за это высмеивать. Все знали, что Яна умней любого из них в три раза, и относились к ней соответствующе. Так было всегда, ещё с первого класса: пока они играли в войнушку и в дочки-матери на школьном дворе или, ещё лучше, кормили какого-то тамагочи, Яна сидела в школьной библиотеке и читала, читала, читала.
Только как же её раздражала библиотекарша! Скорбнолицая, со слезящимися глазами, в застиранной до состояния половых тряпок одежде, да ещё вдобавок Янина соседка, что и любила подчеркнуть при всех её одноклассниках.
— Деревня, — говорила про неё Роза, дёргая плечиком. Розино мнение для Яны весило мало, но папа тоже о соседях отзывался неодобрительно, что о библиотекарше и её отвязной, вечно непонятно где шляющейся дочке, что о других, слева — семье из алкоголика, скандалистки и их грудного ребёнка, который орал день-деньской, намного больше Яшки.
Но главное — библиотекарша отказывалась выдавать Яне книги из «взрослой» секции, только из той, что для младшеклассников: ты ещё маленькая, ты не поймёшь... Доказывать, что она понимает побольше этой тётки, было бесполезно, поэтому Яна стала прятаться после уроков в библиотеке и потихоньку читать эти книги — Конан Дойля, Агату Кристи, Стивенсона, Верна, Дюма. Те, что особенно нравились, она утаскивала незаметно домой, чтобы там наслаждаться чтением, не боясь, что её увидят и отлучат от библиотеки навсегда. Потом, к счастью, на место старой и тоскливой пришла новая, и она уже разрешала Яне брать всё, что угодно, и умилялась ей, как все взрослые.
Да, Яна с детства знала, что она особенная — но и не представляла, насколько.
В тот мартовский или апрельский — сейчас Яна нипочём бы не вспомнила, — день она возвращалась из школы. Домой, к постоянно торчащей там Розе, идти не особо хотелось, но папа очень просил нигде по дороге не задерживаться, иначе та начнёт беспокоиться. На Розу с её беспокойством Яне было плевать, но раз уж папа просил...
Роза появилась в их с папой жизни восемь лет назад, Яне тогда было четыре. Как-то раз, распахнув дверцу папиной машины, Яна обнаружила, что на переднем сидении уже кто-то сидит, распространяя сильный запах духов на весь салон. Запах был термоядерный, Яна его помнила и спустя восемь лет. Создавалось ощущение, что дамочка щедро брызнула на себя сразу из трёх-четырёх флакончиков.
— Петя? — зачирикала она, повернув голову в Янину сторону и слегка потряхивая этой головой. — Это и есть твоя доча? Яночка, привет! А меня Роза зовут! Роза, понимаешь?! Это ведь не только цветочек, но и такое имя!
Она всё время говорила восклицательно, то есть начинала-то обычно, как все люди, а завершала всегда подвизгиванием, точно в конце фразы кто-то каждый раз щипал её под коленкой.
— А ты ведь правда знаешь стишки? И таблицу умножения уже учишь?
Яна, насупившись, кивнула.
— Ой, как замечательно! А мне расскажешь?
— Нолью ноль — ноль. Нолью один — ноль. Нолью два — ноль, — забубнила было Яна, но ей тут же надоело. — Нолью всё — ноль. Нельзя на ноль умножать.
На самом деле она ещё знала таблицу умножения на один и два, но ей не хотелось рассказывать про это Розе: сложновато будет для неё.
Роза-Не-Цветочек восторженно закатила глаза:
— Ой, как замечательно!
Папа влез наконец в машину и глянул на Яну как-то искоса, виновато.
— Вот, Яна, это Роза, моя... подруга. Я её сегодня тоже подвезу. И тебя подвезу, и её подвезу... можно ведь так, Яночка?
Говорил он умоляюще, даже заикаясь. И Яна почувствовала — если она ответит «Нет», он послушается. Но ему было бы так жалко и неприятно отказывать этой Розе, и сам бы он так расстроился, что Яна и хотела сказать, да не смогла, только торопливо кивнула и отвернулась к окну. Подумаешь, Не-Цветочек. Уж один раз можно её потерпеть.
Если бы! Сначала папа просто подвозил её каждое утро, и автомобиль пропитался Розиными духами не только изнутри, но и снаружи. Потом она стала приходить к ним в гости по выходным, и их двухкомнатная квартирка медленно, но неотвратимо всё заполнялась и заполнялась Розиными вещами. Её розовая зубная щётка теснила Янину и папину, почти всё пространство шкафчика в ванной заняли её гели, крема, шампуни.
Яна давно догадалась, к чему всё идёт — читала ведь она сказки. Папа женится на Розе, вот тогда она и покажет своё истинное лицо и станет Яне злой мачехой. Яна дождаться не могла, когда же это произойдёт. По крайней мере, тогда можно будет ненавидеть Розу с чистой совестью.
Но вот прошёл год, папа в самом деле женился, а шло всё по-старому, если не считать того, что терпеть Розу теперь надо было не каждое утро в машине, не полдня по выходным, а семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки.
