Пленный рыцарь

Молча сижу под окошком темницы; Синее небо отсюда мне видно: В небе играют все вольные птицы; Глядя на них, мне и больно и стыдно. Нет на устах моих грешной молитвы, Нету ни песни во славу любезной: Помню я только старинные битвы, Меч мой тяжелый да панцирь железный. В каменный панцирь я ныне закован, Каменный шлем мою голову давит, Щит мой от стрел и меча заколдован, Конь мой бежит и никто им не правит. Быстрое время — мой конь неизменный, Шлема забрало — решетка бойницы, Каменный панцирь — высокие стены, Щит мой — чугунные двери темницы. Мчись же быстрее, летучее время! Душно под новой бронею мне стало! Смерть, как приедем, подержит мне стремя; Слезу и сдерну с лица я забрало. М.Ю. Лермонтов, «Пленный рыцарь». Часть первая 1. Элисса Кусланд увидела Логейна Мак-Тира, на сером в яблоках коне въехавшего во двор Башни Бдения; он, оперевшись на луку седла, мрачно, как коршун — поле брани, оглядел увитые плющом и дурманно пахнущими дикими розами стены амарантайнской твердыни. Роковая встреча не была ни первой, ни последней: в младенчестве (вопреки общепринятому мнению, Кусланды все-таки не рождаются верхом на коне и с мечом в руке) Элисса агукала у тейрна Логейна на коленях, когда Брайс Кусланд все-таки заставил «славного Мак-Тира» разделить свои восторги по поводу рождения дочери, прекрасной, как ангелочек Андрасте. Наездами Логейн бывал в Хайевере и Элисса не то что бы виделась с ним чаще, чем с кормилицей, но представление о тейрне Гварена как о человеке грубом и нелюдимом у нее сложилось довольно рано. Но почему-то один взгляд, брошенный тем теплым весенним утром, значил для Элиссы больше, чем десятки поцелуев, раздаренных и сорванных годы спустя. Элиссе тогда сравнялось семь лет. Она была розовощекая, белокожая, голубоглазая — невеста, да и только, как слащаво ахали дома. Но от белокурого ангелочка в ней не было ничего, кроме обманчиво фарфоровой наружности: тейрна росла бандиткой и крепость ее кулаков уже удалось испытать на своей шкуре Натаниэлю Хоу, от которого Элисса и убегала по самой верхушке крепостной стены; убегала — пока не увидела Логейна. Рискуя свалиться вниз и свернуть себе шею (охам и ахам хайеверских и местных, амарантайнских, мамок и нянек не было конца), Элисса на полном скаку остановилась — и встала, как вкопанная. А вот Натаниэль, разогнавшийся до скорости пушечного ядра, остановиться уже не смог и врезался в Элиссу с такой силой, что оба они чуть не упали вниз, в буйно разросшиеся заросли шиповника. От падения с головокружительной высоты Элиссу и Натаниэля спас сенешаль Вэрел. Проворнее, чем многочисленные служанки, еще шуршавшие юбками вверх по лестнице и оглашавшие старинные своды стонами и причитаниями, он выскочил из башенной двери и схватил расшалившихся барчуков за шкирки: — Эрл, — церемонно поприветствовал их сенешаль, поставив на надежный камень крепостной стены. — Тейрна. Хотя негромкий и сдержанный Вэрел был солдатом и солдатским сыном, поэтому держался с эрлом, его высокородными гостями и их не менее высокородными отпрысками с неизменной почтительностью, было что-то этакое его в его повадке, отчего Элиссе все время казалось, что Вэрел надо всеми над ними про себя посмеивается. Поэтому когда он называл ее и Натаниэля «тейрной» и «эрлом», в его устах это звучало не почтительнее, чем «двое сопливых». — Какой красивый, — Элисса таращилась на Логейна Мак-Тира, мрачного, как осень в предгорьях (знаменосцы, впрочем, были ему под стать — хмурые молодцы с лицами, словно вырубленными из скальной породы), а он все гарцевал, не торопясь спешиваться, посреди двора. Навстречу ему уже спешил эрл Рэндон, припадая к земле и хищно улыбаясь, словно ему не терпелось о чем-то Логейну рассказать. — Не узнала, что ли? — удивился Натаниэль. — Это же Логейн Мак-Тир. Мой отец сражался с ним бок о бок и они вместе вышвырнули орлесианцев из страны. Барды сложили об этом песни, — хвастливо продолжил он. — Но ты наверняка их не знаешь, потому что они о войне, а девчонки только и могут, что вышивать всякие дурацкие ландыши на платках и... — тут Натаниэлю пришлось замолчать: крепкий локоть Элиссы заехал ему в живот. — Конечно, я знаю Логейна Мак-Тира — все его знают. И вообще, нашел чем хвастаться: мой отец тоже сражался с ним бок о бок и песен о них, между прочим, сочинили не меньше! — фыркнула Элисса. — Я имела в виду доспех. Доспех на тейрне Логейне красивый. Только почему он такой бледный и печальный? — Кто, доспех? — не удержался Натаниэль. — Дурак! — вспыхнула Элисса и бросилась на него с кулаками, но Вэрел решительно встал между детьми и пресек кровопролитие в зародыше: — Тейрн грустный потому, что весь в государственных делах. Думы о благе народном, как правило, способствуют бледности, печальности, несварению и дурному характеру. — Он грустный потому, что любил королеву Роуэн! — упрямо выкрикнул Натаниэль, поглядывая на Элиссу, как будто бы ждал, что от его слов она расплачется, но Элисса только нахмурилась, решив, что Натаниэль это все выдумал. — Она его не любила: сначала вышла замуж за короля Мэрика, а потом и вовсе умерла... — Будущему рыцарю, — Вэрел улыбнулся уголком рта, — не пристало говорить об особе королевской крови, как о прачке Мэри, подгулявшей от бочара Джона. Когда подрастешь, то поймешь, что прачке Мэри такое обращение может очень даже понравиться, а вот особе королевской крови — совсем наоборот. Хотя иногда это здорово зависит от особы. От его слов Натаниэль сразу скис и, пристыженный, замолчал, хотя даже родной отец, эрл Хоу, не всегда мог его осадить. — Но это правда? — вклинилась Элисса, решившая любой ценой добиться правды. — О Логейне и королеве Роуэн? Вэрел пожал плечами. Натаниэль, краем глаза следивший за сенешалем, покраснел и выпалил: — Наверняка врака. — Если бы всех клеветников Денерима посадили бы в бочки, не хватило бы всех кораблей эрлинга, чтобы погрузить их и увести за горизонт, — подтвердил Вэрел, посмотрев на Натаниэля с каким-то хозяйским, почти отцовским одобрением. Элиссе показалось это странным — эрл никогда так на сына не смотрел, никогда так себя не вел и вообще чувствительностью своей напоминал селедку старого посола. — Но зачем набивать бочки клеветниками, а потом везти их куда-то? — озадачилась она. — Чтобы побросать в море далеко от берега и те никогда не смогли найти дорогу домой, — Вэрел отвечал с таким видом, как будто бы говорил обо всем давным-давно известным вещах. Во дворе пахло цветами, но сладкому аромату сопутствовал едва ощутимый запах тления. Служанки наконец-то одолели стремительный подъем и забрали Элиссу и Натаниэля, причитая, ласково бранясь и благодаря Вэрела с неуверенностью и, одновременно, с легким высокомерием, с которым слуги более низкого положения относятся к слугам более высокого, которые обречены быть отвергнутыми и господами, и себе подобными, ввиду некоторой неопределенности, сопутствующей их положению. Вечером Элисса стояла на коленях перед кроватью и пыталась молиться Андрасте, но отчего-то ее мысли прыгали, словно ягнята на лугу, и молитва выходила сбивчивой и невнятной. Пока служанка расчесывала ее пшеничные косы, перед глазами у Элиссы стояло бледное, исступленное лицо тейрна Мак-Тира с сизой щетиной и темными подглазьями сказочного колдуна, рыщущего по королевству в поисках одному ему известной цели. Он не был красив, поняла Элисса, никогда не был красив — но что тогда она приняла за красоту и почему ей так хотелось смотреть на него бесконечно? Элисса видела тейрна Мак-Тира много раз, но никогда еще при этом не испытывала такого волнения, счастья и горестного предчувствия, как будто бы в его обличьи к ней шла сама ее воплощенная судьба. Элиссу пугало это чувство, она не понимала его и хотела от него освободиться, вернувшись к детским играм и шалостям. Но ей совсем не хотелось отпускать эту странную тоску. Хотелось согреть ее у самого сердца, словно вымокшего, взъерошенного голубя, спасая его от грозы. — Мисси, — Элисса позвала служанку. — Тейрн Логейн, он красивый? — Он очень красивый, — спокойно ответила Миссия, продолжая бережно разделять частым гребнем спутавшиеся волосы, свалявшиеся на породистом кусландском затылке в немаленький колтун. — И храбрый? — продолжала допытываться Элисса, настойчиво, будто бы ковыряя невидимую ранку. — Конечно, храбрый, — вздохнула Миссия. — Он столько раз заслонял нашего славного короля Мэрика от стрелы и рисковал собой, выручая его невесту, прекрасную леди Геррин, нашу славную королеву, прими Андрасте ее душу, — напевно протянула она обычную для простонародья присказку, которой заканчивалось каждое упоминание имени королевы Роуэн. — Но мне кажется, что он очень несчастный. Все время такой мрачный, уставший, — сказала Элисса. — Я никогда раньше не замечала, но вот увидела его сегодня во дворе и... И мне захотелось его пожалеть, — понизив голос, как будто бы признаваясь в чем-то постыдном, добавила она. Миссия издала горловой смешок, прозвучавший для Элиссы, как воркование горлицы: — О, госпожа. Когда женщина хочет мужчину пожалеть да приласкать, исцелить раны или унять боль — это всегда ведет к одному. — К чему? — перепугалась Элисса. Рука Миссии с гребнем замерла, но в следующую секунду она продолжила чесать, как ни в чем не бывало: — Подрастете — узнаете. — Но я хочу знать сейчас. И я приказываю тебе рассказать — прямо сейчас! — Элисса вырвалась из ее рук и, вскочив, топнула ножкой. — Тейрн вдовец, госпожа, — Миссия улыбалась. — А вы — настойчивая юная леди. Если его не прельстят ваша молодость, красота, острый ум, живость характера или отвага, упорство ваше однажды возьмет свое. Говорят же — капля камень точит. Попробуйте, когда подрастете. Может быть и получится. 2. Элиссе Кусланд сравнялось четырнадцать лет. Кожаный дублет и бриджи для верховой езды сидели как влитые на ее ладной, стройной фигурке, сапоги плотно обхватывали крепкие икры. На голове у нее красовался лихо заломленный берет, в который было вдето зеленое фазанье перо, приколотое янтарной брошью. Мать грозила ей пальцем, отец смотрел с лукавством и делал вид, что вот-вот снимет шляпу и отвесит изысканный поклон, даже не слезая с лошади — Элисса чувствовала себя истинной королевой охоты. Нат Хоу — длинный, нескладный, с вечно мокрыми, красными губами и слезящимися на ветру глазами — напоминал паучка, невесть как забравшегося в седло с серебряными бляхами и богатой отделкой, предназначавшейся старшему сыну и первейшему наследнику земель и богатств эрла. Натаниэль был смертельно влюблен и смотрел на Элиссу с такой тоской, что, казалось, скажи она слово — и он пошел бы и повесился на собственном ремне в ближайшей роще, но хотя именно на Натаниэле Элисса и оттачивала свое жестокое мастерство, ей было его ни капельки не жаль. В конце концов, рассуждала Элисса, если Нат оказался так глуп, чтобы поддаться на дурацкие ужимки, — закаченные глаза, мелкое хлопанье ресницами, делавшее ее похожей на объевшуюся белены овцу, и по-утиному выпяченные губы — то не заслуживал снисхождения. Однако и к самой Элиссе судьба была не слишком снисходительна: единственный человек, ради которого Элисса отправилась в поля в такую рань, похоже, решил остаться в Башне. Логейн Мак-Тир всякой компании предпочитал общество псарей и солдат; как болтали злые языки, дай ему волю — тейрн и спал бы на конюшне, и землю пахал на вассалах вместо волов. Причина у всех сплетен была одна: во время войны многие оказались пожалованы титулами, но не было возвышения стремительней, чем возвышение тейрна Мак-Тира. И вот, когда отгремели звуки сражений, а на денеримский трон снова сел Тейрин, благородные семейства, стряхнув пыль с гербов и заняв отбитые у орлесианцев фамильные гнездышки, вдруг решили, что не могут ему этого простить. «Причем простить не могут не столько тейрнир, сколько доблесть, проявленную в то время, как их благородные задницы от страха тряслись, как студень на подносе», — хладнокровно объяснял причины этой настойчивой неприязни сенешаль Вэрел, с которым Логейн коротал свободное время на псарне, где заливались яростным лаем лютые мабари. Хоу хвастался злобностью своих псов, но Логейна волкодавы почему-то любили и охотно признавали за хозяина к немалой досаде эрла Рэндона. Рэндон Хоу, в отличие от Мак-Тира, на выезде как раз присутствовал. Он обещал отличную охоту и, судя по егерю, прижавшему ладонь козырьком ко лбу и вглядывавшемуся в мглистую кромку леса, по янтарным мазкам солнца, рассыпавшимся в некошеной траве, так оно и должно было быть, но Элисса не чувствовала себя ни счастливой, ни взволнованной. Все ее приготовления, наряд, ловкость в седле и вкус, с которым она выбрала коня, должны были произвести впечатление на одного-единственного человека, который просто взял — и не явился. Поэтому Элисса пребывала в легком унынии, позевывая и думая, что с таким же успехом она могла бы остаться в постели. Сейчас, вместо тряски в росистой траве, она могла бы нежиться на пуховых перинах и гадать, что за сюрприз воображение амарантайнского повара подсказало приготовить на завтрак. Элисса немного развлеклась, пока отрабатывала на Натаниэле томные взгляды, но в действительности она оживилась только тогда, когда увидела Логейна Мак-Тира с печатью то ли неизбывной печали, то ли не менее неизбывного смирения на до времени изрезанном морщинами лбу. Каурый жеребец, которого выбрал Мак-Тир, был ему под стать: огромная зверюга с карими с прозолотью глазами и степным отблеском в гриве печально перебирала копытами, словно спрашивая себя, в чем смысл этой утренней поездки. Только смирение и печаль в облике Мак-Тира оказались не более, чем видимостью: не прошло и минуты, как он сцепился с псарем, не в силах держать постоянно зудевшее раздражение при себе. — Как ты притравливаешь, дубоголовый, — рявкнул Логейн. — Так ты и полевки не поймаешь. — Люди эрла знают свое дело, — храбро возразила Элисса. — Дайте им шанс показать себя. — Дочь Брайса, да? — Логейн сощурился, как будто бы пытался то ли разглядеть Элиссу, то ли припомнить. Он сутулился в седле и его черные волосы вблизи отливали пепельно-серым. — И много ты знаешь об охоте? — Точно побольше некоторых, — дерзко ответила Элисса, радуясь возможности показать себя. — И ратному делу, поди, обучена, и грамоте, и от кавалеров отбоя нет? — продолжал рассуждать вслух Логейн. Элисса попалась радостно, как рыба на крючок: — А то, — обаятельно улыбнулась она. — Ухажеры ночи напролет под окнами серенады поют, стоит только задремать — как кто-то уже затренькал на лютне и завел унылую любовную балладу. Натаниэль Хоу не просто покраснел, а покрылся карминными пятнами, и закашлял в кулак с таким отчаянием, что эрлу Рэндону пришлось как следует врезать отпрыску по спине, чтобы прекратить внезапный приступ кашля. — Вот как все интересно, оказывается, — процедил Логейн и обратился к отцу Элиссы: — Ты за своей девкой приглядывал бы, Брайс, воли особой не давал. Да замуж поскорее пристроил, а то с таким норовом... — В девках Элисса точно не засидится, — отец, подъехав, накрыл своей тяжелой, ласковой ладонью руки Элиссы, сжавшие поводья так, что костяшки побелели. — Засидеться — не засидится. Но как бы в подоле не принесла, — буркнул Логейн. — Больно она у тебя бойкая. Такие любят родителю подарочек приподнести... с сюрпризом. Элисса покраснела сильнее, чем Натаниэль Хоу. «Отец точно не стерпит такого оскорбления, — подумала она, захлебываясь сладким ужасом, — и вызовет Логейна на поединок чести. Все это может кончиться только одним — прольется кровь. Первая кровь за мою честь!» Страх за отца в душе Элиссы боролся с эгоистическим желанием увидеть, как Логейна хорошенько проучат за его слова. Но нахмурившийся было Брайс Кусланд обманул ее ожидания, громогласно расхохотавшись. Его поддержали другие гости, эрл Хоу и даже Натаниэль, — верный Натаниэль! — знал да подхихикивал в воротник. Хотя мать и пыталась призвать мужчин к порядку, громко порицая за «солдатские шутки в присутствии дам», в глазах у нее искрились задорные смешинки. Выходка Элиссы и глупая шутка Логейна никого не возмутили, а только насмешили! Элисса так разозлилась, что, пришпорив коня, поскакала прочь от своего обидчика и унизительного хохота, несшегося в спину. Она скакала до тех пор, пока не добралась до стогов на самом краю какого-то огромного поля. В них Элисса и заночевала, даже не потрудившись распрячь или стреножить коня. Перед сном она, конечно, позволила себе немного поплакать, но несильно и негромко, как и положено даме благородного происхождения, быстро утешившись мыслью, что эрл еще намучается с ее поисками. Но поиски тоже надолго не затянулись: на следующий же день крестьяне передали Элиссу, замерзшую и раздраженную, Натаниэлю Хоу, примчавшегося во главе целого отряда на ее поиски, но даже эта приятная мелочь — лишнее подтверждение ее власти над ним — не смогло вернуть Элиссе былого присутствия духа. Поэтому до самого отъезда из Амарантайна она носа не высовывала из своих покоев, опасаясь попасться на глаза Логейну Мак-Тиру и снова стать жертвой его тяжеловесного остроумия. 3. Элиссе Кусланд сравнялось семнадцать лет. Натаниэль Хоу, ставший настоящим красавцем, — Хоу никогда не были так красивы, ходили слухи, что его матушка старшего сына прижила не от законного мужа, а от сенешаля, который в отличие от эрла Рэндона, частенько бывавшего в разъездах, всегда оказывался под рукой — сватался к ней, но неудачно: Элисса ему отказала. Вскоре Натаниэль уехал в Вольную Марку (то ли самовольно, лечить разбитое сердце, то ли эрл расстарался, узнав о слухах, ходивших в Башне о Вэреле и своей жене), откуда не прислал ни единого письма. Однако поговаривали, что в Киркволле Ната даже безо всяких рекомендательных писем взял в оруженосцы старкхэвенский принц Себастиан Вель: теперь они кутили на пару и разговоры об их похождениях долетали до самого Ферелдена, поражая воображение кумушек и заставляя их языки работать быстрее мельниц в ветреный день. Летом, по давно заведенной традиции, Кусланды гостили в Амарантайне. Хотя Элисса никогда не придавала особого значения ни обществу Натаниэля Хоу, ни его дружбе, Башня Бдения без него словно опустела. Эрл Рэндон приобрел окончательное сходство с выхухолем — его длинный, тонкий нос только не поворачивался вслед молоденьким служанкам, а жена его ничего не могла с этим поделать, ведь после отъезда Натаниэля она совсем разболелась и почти не выходила из своих покоев. Сенешаля Вэрела Хоу обвинил в растрате и посадил в темницу, после чего порядки в Башне Бдения установились совсем уж тюремные; Элисса даже жалела юных Томаса и Делайлу, младших брата и сестру Натаниэля, о которых после его отъезда было ни слуху, ни духу: жили себе в своем крыле с кормилицей и слугами, и жили, даже в Главный зал не выходя, не то что по гостям с визитами разъезжать. — Все течет, все меняется, — раздумчиво сказал отец, когда они с Элиссой стояли на крепостной стене и смотрели, как солнце садится за холмы, окрашивая их в густой оранжевый. Дикие розы все так же оплетали стены, а шиповник еще сильнее разросся во рву, но их цветы больше не казались Элиссе такими пышными, а шипы — острыми, как когти грифонов. Да и приторный запах тления, преследовавший ее в Амарантайне, больше не тревожил обоняние: шиповник пах сахарным сиропом, а розы — горьковатым дурманом. — Ты думаешь, — начала Элисса, — что Вэрел действительно?.. — Я думаю, что Рэндон в своем праве и может поступать с сенешалем как ему вздумается, если у него есть на то причины, — отец посмотрел на Элиссу и насмешливо улыбнулся. Когда он улыбался, в уголках его глаз рассыпались мелкие морщинки. — Я никогда не поверю в то, что Вэрел — вор или растратчик, — Элисса скрестила руки на груди. — Однажды в детстве, когда мы с Натаниэлем бегали по стене и чуть с нее не свалились, он поймал нас в падении. — Это было давно. К тому же... — Отец! Я не об этом. Пока Верэл был у дел, в Башне все было как надо, — с пылом возразила ему Элисса. — А теперь — ты только посмотри: запуганные, неряшливо одетые служанки, какой-то одутловатый, краснорожий марчанин, у которого на лице написано, что ему хлебом не корми — только дай потрошить, насиловать и мародерствовать, поставлен во главе замковой стражи. А бедные Делайла и Томас? Им уже пора в свет выходить, а они все сидят в четырех стенах, как узники денеримской крепости. — Верэл был хорош на своем месте, — признался Брайс Кусланд. — Но, насколько я знаю Рэндона, он решил, что слухи, которые ходят в Амарантайне, порочат его честь. Может быть, даже поверил во что-то... Мое мнение такое, что благородный человек должен быть выше досужих сплетен, — он помедлил и вдруг щелкнул Элиссу по носу. — Если он, конечно, верит своей жене. — А мама не будет недовольна, если узнает, что за разговоры ты со мной заводишь? — спросила Элисса со смешком. — Волчонок, ты уже большая девочка, — вздохнул отец. — И чем старше ты будешь становиться, тем чаще будешь сталкиваться с прозой жизни вместо ее поэзии. Лучше, если первые уроки этой прозы дам тебе именно я, а не какой-нибудь орлесианский франт. — Орлесианец? — сморщила нос Элисса. — Я скорее выйду за нашего сокольничьего. — Дэвида я тебе не отдам: он слишком честен и ловок с птицей, такого слугу не так уж и просто найти, — возразил отец. — Может быть, Натаниэль Хоу в следующем году повторит попытку?.. — Вам так не терпится от меня избавиться? — спросила Элисса, поправив отцу воротник. — Конечно же нет, волчонок, — Брайс Кусланд вздохнул. — Но ты завидная невеста и мне хотелось бы, чтобы партию тебе составил достойный человек. Натаниэль еще молод, у него ветер в голове, да еще и слухи эти, ссылка в Вольную Марку... Рэндон не признал его бастардом в открытую, но мне кажется, что он близок к тому и, скорее всего, если не лишит старшего сына своего имени, то точно лишит наследства. Но дело даже не в этом, — многие бедные рыцари покрыли себя неувядающей славой во время восстания — а в том, что моя дочь не выйдет за сына сенешаля, и уж тем более не пара ей человек с подмоченной репутацией. — Не беспокойся, за Натаниэля я не выйду точно — я не люблю его. — Не любишь — но играла с ним три года, как кошка с мышонком, — Брайс нахмурился. — Не думал, что ты можешь быть такой ветреницей. Но любовь — не самое главное в жизни. Подумай об этом как-нибудь на досуге. — Но ты и мама, — возразила Элисса, — вы заключили брак по любви, а не потому, что так захотели родители. Что если я хочу того же? — Я и Элеанора — совсем другое дело, — спокойно ответил отец. — В те времена нравы были проще, а связи — крепче. Мы не забивали головы глупыми фантазиями, мы жили, любили, сражались и нашим главным желанием было увидеть стены денеримского дворца свободными от орлесианских флагов. Возможно, Логейн был прав и я давал тебе слишком много воли вместо того, чтобы держать в узде... Но как посадишь такого славного волчонка на цепь? — он ласково потрепал ее по щеке, но Элисса даже не улыбнулась. Причиной ее грусти послужило то, что Логейн Мак-Тир в последнее время почти не навещал Башню Бдения. Элисса начала думать, что, раз так, и для нее больше нет особого смысла гостить у Хоу летом, тем более что без Вэрела и, как ни странно, Натаниэля в замке стало весело, как в склепе. В конце концов, на Амарантайне свет клином не сошелся: Элисса могла бы путешествовать: отправиться морем в Вольную Марку, например. Вряд ли отец был бы против, размышляла Элисса, в глубине души он хотел, чтобы дочь повидала мир, не засиживалась в Хайевере, а лучше — вышла замуж за благородного человека и порадовала бы их с матерью внуками, достойными носить гордое имя Кусландов. Но чем больше Элисса Кусланд думала о путешествиях, тем сильнее хотела отправиться в Денерим. Логейн Мак-Тир чаще появлялся при дворе молодого короля Кайлана, чем в собственном тейрнире, и хотя сам Логейн утверждал, что едва может терпеть столичную жизнь, то ли он настолько любил сгинувшего в морской пучине короля Мэрика и заботился о его сыне, то ли, напротив, тихое житье в провинции угнетало его деятельную натуру, но хорошо, если хоть месяц в году Логейн проводил в Гварене. А вот в столице тейрн сидел почти безвылазно и если Элисса хотела с ним встретиться, лучше места было не найти: строгий этикет даже Логейну не позволил бы игнорировать приезд дочери старого друга. Хотел того Логейн или нет, ему пришлось бы Элиссу Кусланд поприветствовать, а там, может быть, удалось бы договориться о новой встрече... Но Элиссе так и не довелось съездить в Денерим: вечером во дворе Башни Бдения раздался стук копыт. Когда на полушутливый окрик Рендона Хоу: «Кого это еще нелегкая принесла?», замотанный в плащ всадник с узнаваемой свитой из мрачных авварских полукровок рыкнул: «А ты подумай, старая ты кочерыжка, может быть и догадаешься», Элисса, выбежавшая из сада, едва удержалась, чтобы счастливо не рассмеяться. Сомнений быть не могло: Логейн Мак-Тир вернулся. Теперь, когда Натаниэль был в Вольной Марке, его комната пустовала и эрл Рэндон предложил Логейну разместиться именно в ней, что было вполне логично — Натаниэль занимал одну из лучших спален в Башне Бдения, ее окна выходили прямо на немного запущенный, но живописный замковый сад. Спальня Натаниэля была переделана в современном стиле и окна в ней были довольно модные — полупрозрачные, трехстворчатые, со съемным витражом-триптихом: рыцарь играет на лютне для своей дамы, а у его ног послушно сидит боевой мабари. Спальня, которую занимала Элисса, находилась на другой стороне сада, и в ней тоже имелся прозрачный витраж. Но Элиссе ее витраж нравился больше: на нем был изображен сказочный Черный Рыцарь, дующий в рог. Элиссе казалось, что Черный Рыцарь похож на Логейна Мак-Тира — художники всегда изображали его бледным, печальным и темноволосым; куда бы ни был направлен его взгляд, всегда казалось, что Черный Рыцарь смотрит немного сквозь окружавшую его Дикую Охоту, печалясь о своей похищенной возлюбленной. Старинная горская сказка оказалась как нельзя к месту, и Элисса начала думать, что витраж все эти годы подавал ей знак, которого она долгое время не могла понять: но теперь-то она знала, что делать. Элисса терпеливо сидела у окна и ждала, пока в бывшей спальне Натаниэля на фоне лимонного света восковых свечей появится темный мужской силуэт, но Логейн все не шел и не шел. Ее уже начало клонить в сон, но она безжалостно щипала себя за руки, чтобы не заснуть. Ожидание казалось невыносимым, зато у Элиссы было достаточно времени подготовиться: она позвала служанку и велела расставить по спальне и зажечь все свечи, которая та нашла в кладовой, разместив их таким образом, что, встань Элисса в окне, ее силуэт был бы виден так же отчетливо, как освещенный заревом пожара. Наконец, терпение Элиссы было вознаграждено — в окне Логейна мелькнула тень. И вот тогда она начала свое маленькое представление. Встав спиной к окну, она начала неторопливо раздеваться. Элисса не знала, смотрит ли на нее Логейн или нет, она только знала, что, затеяв эту рискованную игру, пойдет до конца — как и поступил бы любой настоящий Кусланд. Элисса сняла платье, расшнуровала корсаж и выпустила стиснутые костяной основой груди на свободу; избавившись от панталон и нижней юбки, она осталась стоять обнаженной в ночной прохладе. Наклонившись, Элисса подняла ворох шелка, фижм и кружев, и бросила его в кресло, стоявшее у кровати: платье осело в нем, словно облачная фата-моргана. Негромко шурша, оно соскользнула со спинки на сиденье, с которого, словно змеи, свесились две длинные зеленые ленты. С точно выверенной небрежностью Элисса принялась бродить по спальне. Оценив собственное отражение в посеребренном зеркале, она осталась довольна увиденным и лишний раз утвердилась в правильности своего решения. Логейн Мак-Тир не сможет, просто не должен устоять. Ни одна сказочная королева, спрашивавшая у зачарованного зеркальца «я ли не хороша?», ни одна замарашка, при помощи магички-крестной ставшая принцессой, ни одна Златовласка, заточенная в неприступной крепости жестокой мачехой, не могла похвастаться такими яркими голубыми глазами, золотыми волосами и сливочной кожей, как Элисса Кусланд. Ее тело было гибким, женственным, но, в то же время, в изгибах икр, в игре мышц и очертаниях плеч чувствовалась физическая сила, следствие постоянных упражнений с мечом и верховой езды: красавица не была белоручкой и могла не только состязаться в прелести с героинями старинных сказок, но и в ловкости и смелости — с варварскими царевнами из древних легенд. Эти размышления придали Элиссе уверенности в себе: как бы суров и холоден ни был Логейн Мак-Тир, он всего лишь мужчина из плоти и крови, а она — красивая юная женщина. Рано или поздно естество возьмет свое, и твердыня по имени Герой Дейна падет так же, как однажды пала (вернее, поднялась) хлипкая башенка Натаниэля Хоу. Наконец, Элисса все-таки решилась посмотреть в окно бывшей спальни Натаниэля, своего верного обожателя, который даже и не представлял, какую замечательную услугу оказал ей своим отсутствием. Однако, приникнув к полупрозрачному витражу, она не смогла сдержать разочарованного вздоха. Тейрн оказался равнодушен к ее прелестям или даже вовсе их не заметил: он погасил свечи и лег спать. 4. Элиссе сравнялось двадцать лет и за ее спиной уже начали шептаться, что тейрна рискует остаться старой девой. Она, как и собиралась, поехала в Киркволл и там навестила Натаниэля Хоу, который представил ее своему «господину», а на деле — наперснику и товарищу по забавам совсем не детским Себастиану Велю. Себастиан был красив как бог, Натаниэль был хорош как долийский эльф и Элисса отлично провела время, поселившись в поместье Веля в верхнем Киркволле. Она не боялась, что слухи о ее слишком вольном по ферелденским меркам поведении дойдут до отца — в Киркволле Элисса поселилась инкогнито, а Натаниэль и Себастиан ревностно оберегали ее тайну. Однако, как бы хорошо ни было в гостях, дома все-таки лучше. Тепло простившись со своим великодушным хозяином Велем, равно как и с крепко обнявшим ее на прощание Натаниэлем, Элисса села на корабль, который должен был доставить ее в Хайевер, и по прибытию со всем возможным рвением посвятила себя воинскому искусству, освежая в памяти приемы фехтования и стрельбы из лука. Ходили слухи, что на границе с Дикими Землями Коркари видели необычное скопление порождений тьмы: они как будто бы сбивались в отряды и опустошали приграничные деревеньки, люд из которых уже начал стекаться в города срединного Ферелдена, вроде Лотеринга и Редклифа. Беженцы принесли вшей, болезни и жуткие истории о командовавших моровыми тварями белоглазых гарлоках и низкорослых генлоках, якобы владевших магией своей отравленной Скверной крови. Прежде только шептавшиеся, люди по всей стране в открытую заговорили о Море; к огромному неудовольствию баннов, король Кайлан возобновил переговоры с императрицей Селиной и связался с оплотом Серых Стражей в Вейсхаупте, пригласив последних в Денерим. Ферелден ждал войны, но Элисса видела в этом отличную возможность проявить себя; тренировочную площадку она покидала только для того, чтобы уединиться в библиотеке и штудировать научные трактаты, посвященные стратегии и тактике. В Амарайнтане снова многое изменилось. Рэндон Хоу, видя, что Башня Бдения понемногу приходит в запустение, а сметы стали больше похожи на шифрованные письмена древних тевинтерцев, выпустил из застенков исхудавшего, помрачневшего, но не потерявшего присутствия духа сенешаля Вэрела. Элисса Кусланд была рада снова видеть его свободным и распоряжающимся в Башне словно ее истинный хозяин, которым эрл Рендон так и не смог стать. Несмотря на низкое происхождение Вэрела, Элисса всегда симпатизировала ему больше, чем эрлу, но сенешаль, тепло поприветствовал ее, признался, что не знает, как долго продлится приступ внезапного великодушия эрла Хоу. — Надо мной постоянно занесен меч, — буднично объяснял Вэрел. Он проводил ревизию бухгалтерских книг в присутствии трех вытянувшихся в струнку, бледных от волнения писарей. Они заняли места тех, кого эрл Рэндон накануне распорядился повесить за то, что так и не смог разобраться в их записях. — Я не знаю, когда рука моего славного, — Вэрел дернул уголком рта, но так и не улыбнулся, — господина велит его опустить. Знаю одно — пока ему нужен порядок в Башне, я буду жить. Как только он найдет мне кого-нибудь на замену, моя голова украсит крепостную стену, по которой вы так любили гулять в детстве, тейрна. — Ты можешь отправиться со мной в Хайевер, — негромко предложила Элисса, стряхнув пыль с обтянутого кожей фолианта. В него кропотливо заносились годовые расходы хозяев Башни, казалось, со времен самого Каленхада. — Не думаю, что ваш батюшка это позволит, — покачал головой Вэрел. — Я служу Хоу. Переметнуться к Кусландам значит предать эрла, предать эрлинг, потерять честь. — Честь? — Элисса вздернула бровь. — Честь — удел благородных людей, а ты простолюдин, но мне всегда казалось, что простолюдин разумный. Эрл вздернет тебя рано или поздно; посадит на кол или велит отрубить голову. Но, как бы Рэндон не возмущался, принудить отца он не сможет: Хайевер слишком силен, да и не думаю, что Хоу так взъярится из-за потери одного слуги. — Тейрна, — на этот раз Верэл и правда усмехнулся. — Повторюсь, тейрн Кусланд никогда на это не пойдет. Хотя дело не в этом. Может быть, я и простой человек, но все-таки я — сенешаль, и у меня есть гордость. Я служил Хоу верой и правдой, служба моя была честной и совесть моя чиста. Я не побегу, как трусливый пес, и не стану прятаться под господским столом. — Так ли она чиста? — Элисса бросила быстрый, внимательный взгляд на Вэрела. — Ходят слухи... — Слухи могут ходить разные, — Вэрел сложил руки за спиной и поставил ноги на ширину плеч, задрав подбородок. — Может быть, дело не во мне, а в том, что эрлу Хоу просто нужен повод. Но, как вы заметили, тейрна, я человек простой, — в зрачках Вэрела заискрилась знакомая чертовщинка, — а господину моему всяко виднее, как со мной поступить. Хотя не поручусь, что у него получится совершить задуманное. Наутро Элисса взяла коня и отправилась на прогулку в окрестностях замка. Ее мышцы ныли после усердных тренировок, но она с удовольствием отметила, что, расслабившись в Киркволле, смогла быстро прийти в форму и теперь была готова для любых испытаний. Ее ум работал, словно прихотливый тевинтерский механизм; битвы, разворачивавшиеся под сводами черепа Элиссы, воображаемые наступления и маневры, которые она проводила во главе отрядов и полков, да что уж там полков, — целых армий — заперевшись в библиотеке и то читая о великих битвах прошлого, то терзая доску для игры в Королевы, не прошли даром. Элисса многому научилась за последние четыре года и ей не терпелось применить свои знания на деле. Красоты амарантайнской природы, окружавшие Элиссу, занимали ее крайне мало, скорее отвлекали от воинственных замыслов, придавая пейзажу вид дешевой пасторали: птицы пели, ручьи журчали, солнце ласково пригревало, цветы цвели, да и вообще природа словно бы издевалась над ней, прикидываясь декорацией к любовной балладе. Но Элисса Кусланд не верила в любовь. Любовь — не более чем оправдание для прихотей утонченной и развращенной натуры Себастиана Веля; любовь — объяснение, которое Натаниэль давал своей маниакальной увлеченности Элиссой; любовь — то, чем прикрывались разодетые в пух и прах дамы, спешившие прочь от верных мужей на свидания к легкомысленным любовникам. Любовью Элисса Кусланд имела привычку называть честолюбие, побуждавшее ее добиваться мужчины, который одной только женщине ответил взаимностью — женщине, чей саван, верно, уже источили черви, как и само ее прекрасное лицо, нежную кожу и мягкую плоть. Но больше Элисса не впадет в это опасное заблуждение: она не любит Логейна Мак-Тира и никогда его не любила, и сейчас печалится не ее раненное сердце, а уязвленная гордость. Такую боль рожденный в шелках и привычный к мечу как-нибудь сумеет перетерпеть. Элисса опустила поводья, позволяя кобыле свободно брести по знакомой дороге, и продекламировала стихи ривейнского трубадура, которые так любил читать Вель к месту и не к месту, тогда, когда ему только хотелось снова их услышать: Не помяну любви добром, Я не нашел ее ни в ком, Мне некого воспеть стихом. Услышав стук копыт, Элисса вскинула голову. Кобыла привезла ее обратно к воротам Башни Бдения, из которых как раз выезжал Логейн Мак-Тир в легкой охотничьей куртке, кожаных штанах, сапогах, голенище одного из которых оттопыривал охотничий нож, и летнем плаще. Логейн вполне мог слышать прочитанные ей в минуту уныния стихи, поэтому Элисса поприветствовала его довольно сдержанно, ожидая подвоха, но тейрн, как ни в чем не бывало, ответил ей кивком головы. Хотя минуту назад она думала, что рассталась со всеми своими надеждами на его счет, волнение, которое угрюмый тейрн пробуждал в ее сердце, всегда оказывалось сильнее голоса разума. — Прекрасная сегодня погода, — объявила Элисса, придержав лошадь. — Погодка хороша, — согласился Логейн, тоже натянув поводья. Это немного Элиссу приободрило: впервые на ее памяти Логейн остановился, чтобы поговорить с ней. — Вечером было душно, — продолжила Элисса, — как перед грозой. Наверное, не стоит забираться слишком далеко — тепло, но нет-нет да подует холодный ветер. Готова биться об заклад, к вечеру будет дождь. — Может быть, — Логейн пожал плечами. — А, может быть, и нет. — Я знаю, что вы любите гулять один. Но если вы не против, я составлю вам компанию, — Элисса исподволь разглядывала осунувшееся лицо тейрна, выискивая на нем признаки раздражения, но он держался непривычно кротко и спокойно. — Отчего же нельзя, можно. Но если отстанешь или заблудишься — пеняй на себя. Ждать не стану. — Мы с Натаниэлем излазили всю Башню и ее окрестности еще много лет назад, — Элисса припустила вслед за Логейном и очень скоро ее кобыла уже шла плечом к плечу с его мерином. — Не думаю что смогу заблудиться в Амарантайне и с завязанными глазами. Логейн Мак-Тир на первый взгляд казался не самым интересным собеседником, но Элиссе все-таки удалось его разговорить, хотя поначалу ей пришлось довольствоваться короткими, отрывистыми ответами; впрочем, через некоторое время Логейн начал отвечать уже свободное и подробнее. Разговор тек неспешно, как река: об охоте, о звере, которого хорошо бить по весне и в начале лета. Но когда Элисса заговорила о сражениях, в которых Логейн вместе с Мэриком, ее отцом и эрлом Хоу участвовал на заре своей юности, тейрн досадливо поморщился: — Пустое. Война это война. Мы сделали то, что должно. Или просто то, что никому до нас не удавалось. Возможно потому, что тем, кто пытался сделать это до нас, было, что терять. Нам — не было; вот мы и победили. — А как же слава, земли, титулы? — Элисса покачивалась в седле, не сводя глаз с непривычно словоохотливого Логейна. — Нельзя сказать, что вы совсем ничего не получили взамен. — Слава... Ты еще скажи: златокудрые девы и розовые лепестки, — Логейн криво улыбнулся. — Розовые лепестки были. На коронации Мэрика. Но чаще мы видели поражения, кровь, грязь и тухлую солонину. — Война — дело благородное, — меланхолично возразила Элисса. — В летописях прославляются только те, кто... — В летописях прославляются благородные дураки, которые настолько не умели себя ничем занять, что только и делали, что ходили грабить деревни соседей. — А как же Каленхад? — удивилась Элисса. — Каленхад Великий, в то время еще не ставший великим, поставил перед собой большую цель — объединить земли, из множества разрозненных владений создав королевство — королевство Ферелден. Он добился своего и даже смог победить Кусланда, выступившего против него — тейрну Элетею; так Хайевер и вошел в королевство Ферелден в качестве вассального тейрнира. — Король Каленхад хотел себе королевство и многим это было не по нраву — их можно понять. Я бы тоже не обрадовался, если бы на мои земли пришел человек, который заявил, что теперь это его земли, и пока я не стану его вассалом, он мне спокойной жизни не даст. Но он победил, а историю пишут победители, — отозвался Логейн. — Поэтому добро в ней всегда побеждает зло. Кто ж в здравом уме признается, что он и был злом? — То есть, — ухватилась за мысль Элисса, — в том, чтобы сидеть дома, растить детей и собирать подати больше чести, чем смело дать отпор врагу? — В том, чтобы смело дать отпор, как ты говоришь, врагу, больше боли и злобы, чем этой твоей чести. Знаешь, почему мы бились с орлесианцами так отчаянно? Мы защищали не свои дома, нет. Мы защищали пепелища и их призраков. Логейн даже на Элиссу не посмотрел, но страсть, с которой эти слова были сказаны, прозвучала в унисон со снедавшей ее смутной тоской. Элисса знала, что права, но почему-то, обдумывая его ответ, уже не могла с прежней твердостью говорить, что война — дело благородное. Казалось, в словах Логейна есть своя горькая правда — но Элисса не могла понять ее до конца, как не могла понять его самого. Да и смогла бы хоть когда-нибудь? Этот человек, высокий, сильный, мрачный, словно высеченный из черного гранита, был непостижим, а слова его отдавали мудростью амарантайнских скал и самой этой горькой южной земли. — Я не понимаю, — сказала она, с жадной, требовательной нежностью оглядывая его лицо, хмурые черты, не опасаясь выдать себя. Любить Логейна Мак-Тира было все равно что любить гору, а внимание на ее страсть он обращал не больше, чем скальная гряда. — Куда уж тебе, — пренебрежительно бросил Мак-Тир. — Ты родилась уже после войны, думаешь, щит и меч это бирюльки, как в куклы тряпичные играть? Посмотрел бы я, как ты завыла, если бы увидела, как шевалье с этими их «победными» синими перьями на шлемах насилуют твою мать, сестру или подругу. — Я бы не смотрела, — Элисса наклонилась к Мак-Тиру так близко, как того только позволяли приличия — и седло. — Я бы сражалась. Вот в чем разница между мной и всякими сельскими дурехами. Я — Кусланд; я была готова с рождения. На лицо Логейна легла тень. — Думаешь, я тебе мальчишка сопливый, со мной играться? — спросил он еще тише, но с угрозой, от которой Элисса отпрянула, удивленная. Как во сне она смотрела в глаза Логейна — светло-серые, почти белые от злости — и как во сне перегнулась через луку и крепко поцеловала его в крепко сомкнутые губы. — Люблю, — шепнула Элисса. — И дура, — с досадой ответил Логейн, выпрямляясь. — Почему это дура? — сузила глаза Элисса. — Дуры не знают, чего хотят. Я знаю. — Я в отцы тебе гожусь, — бросил Логейн. Вдалеке пророкотал гром; гроза ворчливо, как древний старик, ковыляла по холмам, цепляясь облачным подолом о вершины сосен. Небо быстро темнело, его уже начало заволакивать тучами. Солнечный свет потускнел, цветы пахли сильнее, резче, как будто бы соперничая друг с другом ароматом, который разносил заметно похолодавший ветер. — И что? — с вызовом спросила Элисса. — Ты все знаешь. Так, может быть, скажешь хоть что-нибудь, а, тейрн? Логейн не ответил, разворачивая коня: он возвращался в замок, собираясь успеть до начала грозы, и Элиссе ничего не оставалось кроме как последовать за ним. Она не пыталась заговорить, да и Логейн предпочел отмалчиваться, хотя ей до смерти хотелось заспорить, доказывая, что ее чувства имеют право на жизнь — любые чувства имеют. Однако почему-то ей казалось, что уж что-что, так ее чувства тейрна Мак-Тира занимают крайне мало. Любые сказанные ей слова прозвучали бы как отчаянная мольба: «Люби же меня, люби меня, пожалуйста — разве ты не видишь, что я хороша и заслуживаю твоей любви?» — а такого унижения Элисса Кусланд не потерпела бы никогда. Они вернулись в Башню Бдения как раз вовремя — первые капли дождя тяжело зашлепали по замковой крыше, по листьям яблонь в саду, вбивались в пыль у конюшен, барабанили по черепице пристроек. Спешившись и препоручив лошадей заботе конюших (Логейн спешился первым и ушел, не дожидаясь спутницы), Элисса почувствовала себя уставшей — и голодной, как волк. Разыскав кухню, она потребовала холодного мяса с горчицей, которые принялась есть, намазывая горчицу на ломти оленины боевым ножом к вящему удивлению поварихи и целого выводка эльфов-поварят: не каждый день к ним заявлялись знатные дамы в прогулочных костюмах и ели руками, как какие-нибудь долийские разбойницы. Где-нибудь в Денериме такое вопиющее нарушение этикета не осталось бы незамеченным, но здесь, в Амарантайне, Элисса могла позволить себе держаться почти так же свободно, как дома: провинция на то и провинция, что прощает то, чего не простит столица. Ела Элисса жадно; когда ей надоело кромсать мясо ножом, она вцепилась в него зубами и, толком не разжевав, глотала большие куски. Полузабытые, но вспыхнувшие с новой силой любовные переживания отчего-то будили в ней не отвращение к пище, а адский голод, который она никак не могла утолить. Остановившись не потому что почувствовала сытость, а, скорее, потому, что ей наскучило терзать окорок, Элисса вытерла рот рукой и, под потрясенными взглядами прислуги с достоинством проследовала в коридор, а оттуда — вверх по лестнице в свою комнату. Там Элисса велела служанке-эльфийке себя раздеть, но ей настолько невыносимо стало чужое присутствие, что Элисса, едва дотерпев, пока прислуга стянет с нее сапоги, отослала ее прочь. Наверное, это был конец. Босая, запыленная и разочарованная, Элисса опустилась в кресло. К чему принимать ванну, расчесывать волосы, белить лицо и румянить щеки, к чему переодеваться в привезенные из Вольной Марки расшитые платья, если тот один-единственный в целом королевстве человек, ради которого она готова была из кожи вон лезть, лишь бы обратить на себя его внимание, остался к ней равнодушен? Раздался стук в дверь. Элисса молчала, подперев щеку пальцами и вытянув вперед затекшие ноги. Стук раздался ее раз — громче и требовательней, чем в первый, но визитер так и не дождался ответа; впрочем, вряд ли это смогло бы его остановить. Он решительно вошел, и дверь глухо, словно предвестник рока, бухнула за его спиной. — Выкинь эту блажь у себя из головы, — сказал Логейн Мак-Тир вместо приветствия или извинений, однако Элиссу было не так-то просто застать врасплох. — По какому праву вы вламываетесь в мою спальню? — Элисса выпрыгнула из кресла, словно чертик из табакерки, воинственно подскочив к Логейну, чей сизый подбородок оказался как раз на уровне ее носа. — По такому же, по какому ты таскаешься за мной, как собачонка, — рявкнул Логейн, — и бросаешь томные взгляды, думая, что твои ужимки сделают из меня такого же идиота, как из мальчишки Хоу. — Что? — Элисса задохнулась от возмущения и слегка порозовела — краснеть Себастиан с Натаниэлем довольно быстро ее отучили еще в первые дни пребывания в Киркволле. Но именно благодаря их скабрезной науке Элисса смогла быстро оправиться от потрясения и надменно продолжила: — Ты, дражайший тейрн, видимо не в себе. Тебе лучше вернуться в свои покои и вздремнуть с полчасика перед обедом. Дневной сон помогает избавиться от болезненных утренних фантазий, вызванных чрезмерно долгим воздержанием. — А ты, я смотрю, и вовсе стыд потеряла, — осклабился Логейн, обходя ее кругом, как волк — добычу. — Мало тебя Брайс порол в детстве. Впрочем, это можно исправить. — Ты мне угрожаешь? — Элисса была ниже Логейна почти на голову, но не собиралась уступать ни на йоту, и уж тем более — позволять себя запугать. — Рискни коснуться меня, и я сломаю тебе руку. Кости у всех ломаются одинаково: что у тейрнов, что у кнехтов. — Анора немногим старше тебя, — буркнул Логейн, остановившись у Элиссы за спиной, но она все равно могла видеть в зеркале его отчего-то страдающее лицо. — Девчонка, собравшаяся замуж за старика, вот ты кто, Элисса Кусланд. Курам на смех. — Я собралась замуж не за старика, а за до смерти красивого мужчину; возможно, самого красивого в Ферелдене, да и во всем Тедасе. Он тейрн, я тейрна — и почему это мы не ровня? — возразила она, ловя в зеркале его взгляд. — Думаешь замуж — это как в сказку попасть? — спросил Логейн. — Через неделю взвоешь и домой запросишься. — Не запрошусь, — возразила Элисса, разворачиваясь. Она все ждала, когда Логейн возьмет ее лицо в ладони или обнимет, но он даже не шелохнулся. Только стоял и смотрел на нее: неотрывно, внимательно. — Но и непросватанной останусь недолго, — она сделала шаг назад, но Логейн схватил ее за руку. — Не время тебе замуж. Не знаешь, о чем говоришь. — Не время? Как бы время свое не пересидеть. Уже стали шептаться, что младшая дочь тейрна Брайса хочет вместо мужа с ратным делом обвенчаться, — Элисса приникла к Логейну и взмолилась. — Возьми меня: я буду женой всему Ферелдену на зависть. Да и двум тейрнам породниться — от такого союза ничего, кроме прямой выгоды, проистекать не может. Логейн шумно вздохнул, погладил ее по спине, по ягодицам, — медленно, сладострастно; крепко сжал их — так, что Элисса даже пискнула, привстав на цыпочки, и вжалась животом в его бедра. — Я сына тебе рожу, — прибегла она к своему последнему доводу. — Наследника. Логейн, молчал и молчание затягивалось. Наконец, отпихнув Элиссу от себя, словно надоедливую кошку, он вышел, а она рухнула в кресло и закрыла лицо руками; тейрн ушел, а Элисса все сидела и слушала, как затихают в коридоре его тяжелые шаги. На следующий день Логейн Мак-Тир уехал из Амарантайна в Денерим, а Элисса Кусланд вернулась в Хайевер. Она терпеливо ждала весточки от Мак-Тира, — гонца ли с запечатанным красным сургучом посланием, сватов ли — но его единственным посланником стал эрл Рендон Хоу, через год, в день объяснения, сжегший хайеверский замок. Часть вторая. Завернутый в простыню, как в тогу, Логейн Мак-Тир сверкал глазами и требовал прекратить этот фарс. И не думающая прикрываться обнаженная Морриган сидела на кровати, скрестив руки на груди, и вещала, сверкая глазами, словно авварская жрица, надышавшаяся ядовитыми парами полыньи: «Мужчина этот холоден как льдина, то испытанье духа — зачать от него сына». Зевран беззвучно хохотал, забравшись с ногами в оббитое вытертой гобеленовой тканью кресло и повторял, что это все было бы безумно смешно, если бы не было так печально — но он просит себя извинить, ведь все равно не может не смеяться. К чести Зеврана следует добавить, что он не только потешался над происходящим, но и вызвался помочь Морриган и Логейну советом (да и не только советом, а еще и самым деятельным участием), но Риордан вовремя встал в дверях и не пустил его в спальню, где вершилась судьба Ферелдена. Риордан справедливо полагал, что в присутствии Зеврана Логейн, без особого удовольствия раз за разом возвращавшийся в спальню к Морриган, откажется даже пытаться. — Почему мы ничего не можем сделать по-человечески? — голос Элиссы звенел под сводами родового замка Герринов, словно трубный глас, возвещающий Конец Времен. Неожиданная суматошность Стражей, превратившая древний ритуал в площадную комедию, выводила ее из себя. — Может быть, тебе стоит вмешаться? — тут же предложил Зевран, чувствуя, что настроение их предводительницы меняется не в лучшую сторону. Его слова прозвучали шутливо, но долгий взгляд, брошенный на Элиссу, походил на предложение. — Или подменить Морриган на ее скорбном ложе, раз уж она так устала? — Что? — изумилась Элисса. — В своем ли ты уме, эльф? Ради твоего же блага я надеюсь, что сказанное не больше, чем твое обычное пустословие. Мабари ткнулся ей носом под колено, и Элисса потрепала его по холке, отчего пес довольно засопел, позвякивая ошейником. — Почему же, — Зевран подпер указательным пальцем щеку, ногтем большого почесывая подбородок. — Но разве ты не пригожее, чем болотная ведьма, и разве у тебя не выходит все, за что бы ты ни взялась? — При хайеверском дворе льстецов хватало и они были поискуснее тебя, — Элисса на Зеврана даже не посмотрела. Она казалась полностью увлеченной игрой с мабари, ластившимся к ней, словно щенок. Боевой пес лег на спину, подставляя брюшко, и когда Элисса принялась его чесать, заворчал от удовольствия. — Логейн смотрит на тебя, — негромко продолжил Зевран. — Создатель, как он на тебя смотрит. Словно готов разорвать на куски или задушить голыми руками, выдавить твои прекрасные глаза, сломать шею — или же умереть у тебя на коленях, испустив последний сладострастный вздох прямо в твои шиповниковые губы. — Чушь не пори. И место свое знай, — грубо оборвала его Элисса. — Я оставила Логейна в живых на Собрании Земель и настояла на посвящении в Стражи не из милосердия — из мести. Он требовал, чтобы я дала ему благородную смерть от меча, но я оставила ему жизнь, полную позора. Герой Дейна стал Волком Остагара! Логейн Мак-Тир ненавидит меня. И я ненавижу его не меньше, — с вызовом добавила она. — Логейн Мак-Тир, — вкрадчиво начал Зевран, — ненавидит орлесианцев, ненавидит Стражей, ненавидит Кайлана Тейрина, ненавидит Мэрика, и собственную дочь, отрекшуюся от него перед баннами, и эрла Эамона, не поддержавшего его восстание, ненавидит тебя за то, что ты не сгинула в пучине Мора и войны — а пуще всех, сдается мне, он ненавидит себя. Но с тобой, тейрна, не все так просто. Может быть, Логейн не так уж тебя и ненавидит, если вызвался войти к Морриган и, зачав ребенка, спасти тебе жизнь? — Последнее во что я поверю — это в благородство предателя, — Элисса дернула губой, отчего взгляду Зеврана предстал сколотый клык и немного кривоватые, но белые и изумительно здоровые зубы — большая редкость на юге Тедаса. Зевран подпер щеку кулаком и, заплетя ногу за ногу, стал смотреть, как Элисса размашистыми движениями чешет широкую грудь мабари, юлившего перед ней на полу, тем самым выражая бесконечный восторг перед своей повелительницей. — Воистину ты приручаешь лютейших из зверей и те служат тебе с любовью и верностью сторожевых псов, — отметил Зевран. — А что до Логейна, то я слышал краем уха, — и как бы не от Лелианы — что ваши семьи были дружны, и тейрн Кусланд приходился тейрну Логейну и эрлу Хоу другом... — Рэндон Хоу мертв, его голова насажена на пику и торчит над крепостной стеной, словно гнилая тыква. Глаза его давно уж выклевали вороны, — с мрачным удовлетворением сказала Элисса, проигнорировав замечание Зеврана, что «особенно постарался один антиванский ворон». — А ты лучше бы меньше сплетни собирал и больше о деле думал. — Я думаю о деле, — возразил Зевран. Он откинулся в кресле и не без изящества запустил пальцы в выгоревшие на солнце волосы. — Я вижу, что у Логейна ничего не выходит с Морриган — и не выйдет. Он смотрит на нее погасшими глазами и вздрагивает, морщась, когда она берет его за член... простите за подробности, тейрна, но так оно и есть. Дело не в том, что дочь — как вы ее называете, Флемет? — нехороша. А в том, что, возможно, это просто не тот женский типаж, который может разжечь в жилах Логейна так необходимый нам пожар. — Мне не нужен пожар, — досадливо поморщилась Элисса, — мне просто нужно... — ...чтобы он выполнил свои мужские обязанности, — закончил за нее Зевран. — Но насколько это вообще возможно в его возрасте, — ты ведь согласишься со мной, что Мак-Тир уже далеко не мальчик? — накануне последней битвы, решающей судьбу страны, лечь с женщиной, которая мало привлекла бы его и в более благоприятных условиях, и успешно оросить ее пашню, своим, э, дождиком? — Хватит словесных выкрутасов, я с детства их ненавижу, — поморщилась Элисса. — Называй вещи своими именами: не бойся, не покраснею и в обморок не упаду. Или ты думаешь, что я и правда «дева Хайевера», как меня уже успели окрестить в Денериме? — Как бы то ни было, — продолжил Зевран, кивая на портрет молодой женщины в кирасе, держащей в руках шлем с зеленым плюмажем, — у меня есть не только что сказать, но и что спросить. Мой первый вопрос — кто она? — Это — Роуэн Геррин, сестра эрла Эамона, покойная королева Ферелдена, жена короля Мэрика и мать короля Кайлана. — И что, правду говорят, что на руку и сердце прекрасной Роуэн Геррин претендовал не только молодой король, но и его побратим? — Зевран тонко улыбнулся. — Может, правду, а, может, и нет, — Элисса с деланным равнодушием пожала плечами. — Это случилось много лет тому назад, когда орлесианцы захватили власть. Кто теперь знает, что там на самом деле было: может быть, Логейн Мак-Тир и любил Роуэн Геррин, а, может быть, это просто барды всякого понапридумывали. — О! Понимаю. А говорил ли тебе кто-нибудь, леди Кусланд, что ты похожа на покойную королеву Геррин как сестра, как дочь, как отражение в зеркале — ваши семьи случайно не состояли в родстве? — Кусланды — одна из старейших семей Ферелдена, — Элисса начала говорить с оттенком гордости, но очень скоро ей завладела меланхолия, словно она потеряла интерес и к разговору, и к нападкам на Зеврана. — Герринов тоже не вчера эрлингом пожаловали. Возможно, что и так. Но я не вижу особого сходства в наших чертах — если бы оно и правда было, мне бы о нем все уши прожужжали с самого детства. — Дело даже не в чертах, — Зевран начал объяснять с нежностью, тщательно, как неразумному ребенку, — а в вашей общей схожести. Две женщины, обе носившие кирасу, обе — эти черты характера леди Роуэн заметны даже на ее портрете — храбрые, решительные и не боящиеся замарать руки. Обе страстные, искренние, способные на сильную любовь; быть может, даже на любовь к мужчине, который ее не заслуживает... — Зачем ты говоришь мне все это? — оборвала его Элисса, сверкнув глазами. — Затем, что не только Логейн Мак-Тир смотрит на тебя. Иногда я замечаю, что и ты смотришь на него. Я, конечно, не Логейн, и не могу с совершенной точностью сказать, что творится у него в голове, но у меня есть глаза и я вижу, что происходит. Если хочешь жить, хочешь, чтобы ритуал свершился, демон-дракон пал, а ты осталась в живых — иди и отдайся Логейну, Элисса Кусланд. Подумай, прежде чем возражать — другого шанса у тебя не будет. — Неужели, — тихо спросила Элисса, — это так бросается в глаза? — Больше, чем ты думаешь, — Зевран посмотрел на нее долгим и неожиданно печальным взглядом. — Или только мне так кажется потому, что я слишком много думаю об этом. Элисса Кусланд медленно поднялась из кресла, стаскивая с безымянного пальца, казалось, намертво вросший в него перстень, который она не снимала в течение последних нескольких месяцев с самого своего бегства из Хайевера и путешествия в Остагар. Когда ей наконец удалось не столько стащить его, сколько скрутить, она протянула перстень Зеврану. — Возьми. Просто возьми его и держи язык за зубами о том, что произойдет этим вечером. Хотя... твой план был бы безупречен, — нахмурилась Элисса, сжав перстень в кулаке. — Но есть еще и Морриган. Только она может провести ритуал, а она слишком сильно хочет ребенка с душой древнего бога. — Леди Кусланд, — Зевран посмотрел ей в глаза. — Морриган нужен ребенок, впитавший душу демона-дракона. Насколько ей важно, чей это ребенок, если в конце концов она все равно его получит? — Уж знаю, — покачала головой Элисса, — но собираюсь выяснить. — Она вложила Зеврану в руку перстень. — Бери, бери же наконец! Я дважды предлагать не стану. — Я не брал подачек раньше, не возьму и теперь, — Зевран было напрягся, но тут же расслабленно повел плечами, всем своим видом показывая, что ни в коем случае ей не перечит — просто шутит. — Это перстень моей матери, — сказала Элисса глухо. — Это не драгоценная безделушка, а самая дорогая для меня вещь — единственное, что у меня осталось на память о семье, и сейчас я отдаю ее тебе — бери и не смей отказываться от чести. Никогда еще перстень Хайевера не носил не Кусланд. — Оставь его себе, — попросил Зевран. — Я понимаю, насколько велика оказанная мне честь, но не думаю, что достоин, да и не думаю, что так уж в ней нуждаюсь. Элисса сжала его плечо: — Ты дал мне самый бесстыдный и низменный совет в моей жизни, — сказала она твердо. — Совет, который, возможно, спасет мне жизнь — спасет жизни всем нам. И если ты не хочешь принять этот перстень, прими хотя бы мою бесконечную благодарность, — Или — что еще лучше — поцелуй, — Зевран дернул уголком рта. — Что? — Ничего. Иди, леди Кусланд, и поспеши, пока отвергнутая Морриган в досаде не убила твоего тейрна.

***

Стемнело. Слуги плотно задернули шторы, погасили свечи, потушили огонь в камине и теперь Элисса и Морриган стояли под дверью спальни, где в темноте, не озаренный ни единым отблеском свечного или очажного пламени, молчаливый и угрюмый, ждал Логейн, опальный тейрн и новоиспеченный Страж. Морриган, отдавая дань приличиям, по требованию Элиссы завернулась в тонкое шерстяное покрывало, не скрывавшее вытянутых, словно у куницы, очертаний ее худощавого, гибкого тела с узкими бедрами, впалым животом, острой маленькой грудью и длинными, костлявыми ногами. Но стоило только слугам выйти, как Морриган опустила покрывало до талии, завязав его узлом на животе варварским подобием юбки. Соски у нее были плоские, коричневые, а кожа ярко-белая, как лунный свет: значительно белее, чем у Элиссы, загоревшей за месяцы жизни в лесном лагере, а ведь когда-то с белизной кожи Элиссы Кусланд не могли соперничать даже старкхэвенские красавицы. — Почему к нему должна войти ты? — спросила Морриган низким, грудным голосом, так похожим на голос ее матери.. Порой Элисса спрашивала себя — действительно ли Флемет преследовала те цели, о которых говорила, или ее планы вмещали в себя еще планы, больше планов, чем Стражи могли вообразить? — Потому, что у тебя ничего не вышло, — резко ответила Элисса. В отличие от Морриган, ее наготу скрывала вышитая ночная сорочка, поверх которой Элисса накинула серо-голубой стражеский плащ, выцветший за время службы сначала Алистеру, а потом и ей самой. Она не знала, где скитается последний из Тейринов, но верила, что, когда придет время, Алистер вернется — от одной мысли о том, что на престол сядет Анора, у Элиссы начиналась головная боль. — Ребенок мне обещан был, — когда Элисса, не обращая внимание на ее слова, попыталась открыть дверь в спальню, Морриган с неожиданной силой схватила ее за запястье. Элисса напрягла руку: — Мое слово крепко. Ты получишь дитя, но, упаси Создатель говорить, что именно ты собираешься с ним делать. Пусть эта тайна останется на твоей совести, ведьма — я и так слишком во многом иду тебе навстречу. — Я не просто получу ребенка, но и выношу его, — Морриган сузила глаза, в которых полыхнуло зеленое колдовское пламя. — Или, может быть, мне сказать тейрну, что обещалась войти к нему одна, но другая ее место заняла? Посмотрим, как он нас тогда рассудит. — Тише, он услышит, — шикнула на нее Элисса. — Что ты орешь. Хочешь, чтобы он и правда обо всем узнал и мы обе остались ни с чем? — Сейчас он не слышит ничего, — заверила ее Морриган, — стены замковые толсты, а к толщине их колдовство надежности прибавит. Морок я навела — ни слова не услышит тот, кто милосердие твое проклинает во тьме. Но если самовольно ты отнять обещанное хочешь у меня. — Послушай, ведьма, — Элисса с неприязнью скинула руку Морриган со своего запястья, — не все ли тебе равно, кто понесет от Логейна? Ты не можешь заставить его тебя захотеть: это правда. — Но почему ты думаешь, что тебя он захочет больше? — Морриган приподняла бровь. — Ту, что отняла у него страну, ту, что дочь его в высокой башне заперла и малоумного бастарда мечтает посадить на трон. Или же... или же есть что-то, чего не знаю я. То страсть, — Морриган прикрыла глаза: ее веки подрагивали, словно перед ней стремительно проносились картины прошлого, — к женщине, в объятья отданной земле, и... — Хватит, — Элисса схватила ее за плечи. — Просто хватит, и все. Какая тебе разница, кто выносит ребенка? Мы обе точно знаем одно: это будет совсем особенный ребенок, именно такой, какой тебе и нужен. Ты заберешь его и исчезнешь, никто не станет вас искать. А я — я Серый Страж. Если даже я выживу, кто позволит мне объявить бастарда своим наследником? Нет больше замка, в котором его могли бы воспитать. Он будет расти, не зная своих отца и матери, не зная, кто он, в стенах вейсхауптской крепости, вместе с внебрачными детьми других Стражей. Что за судьба его ждет — унылое детство на опустошенных Мором равнинах, Скверна и смерть на Глубинных Тропах — жалкая участь для наследника тейрнира Хайевер! Так не лучше ли мне отдать его тебе? Ты хотя бы сможешь о нем позаботиться... или, по крайней мере, недрогнувшей рукой оборвешь его жизнь и избавишь от лишних страданий. — Вот как ты заговорила, — усмехнулась Морриган. — Теперь ведьма болотная, дочь Флемет нечестивой, полезна тебе стала? Но мне ведомо больше, чем ты представить себе можешь, тебе молить бы меня следовало, о снисхождении просить... — Кусланды не просят. Но я больше не Кусланд, я Страж — и я прошу, — Элисса бросила быстрый взгляд через плечо, на портрет Роуэн Геррин, смотревший на нее с горечью и укором, как будто бы знавший, что за сделку Элисса Кусланд заключает со своей совестью. — Ты получишь ребенка, я получу жизнь. Все, что я обещала — и даже больше: золото, серебро, магические книги из библиотеки Круга — выбирай, и получишь что захочешь. Только обещай молчать о том, что случится сегодня. Морриган повернулась к Элиссе спиной и, обхватив себя руками, неспешно прошлась по маленькой зале, поглядывая по сторонам, словно в раздумьях. Покрывало сползло у нее с бедер и теперь волочилось по полу, словно шлейф. Ни одна знатная дама не выступала с таким же надменным достоинством, как Морриган, полуголая дикарка с болот, ловившая лягушек и искавшая в грязи коренья, чтобы из них варить колдовские зелья. — Я сохраню твою тайну, — проронила Морриган, остановившись и бросила на Элиссу исполненный власти взгляд. — Но если нарушишь слово и попытаешься оставить дитя — пеняй на себя, тейрна. — Мы говорим о ребенке так уверенно, как о деле уже свершившемся, — испытав мгновенную робость, Элисса подперла дверь спиной. — Но я — Страж значительно дольше, чем Логейн. Вдруг он возьмет меня, а я не смогу понести? Морриган медленно, криво усмехнулась: — И только подумала ты, что делила шкуру неубитого медведя? — Только не говори, что ты уже обо всем позаботилась, — огрызнулась Элисса, поджав замерзшую ступню. От каменных плит пола, не покрытых ни ковром, ни звериной шкурой, тянуло замогильным холодом. Морриган покачала головой: — Нет смысла в препирательствах, коль можно то узнать наверняка. — Если это возможно — делай, — приказала Элисса, выпрямившись. — Возможно, это наша — моя — последняя надежда. Морриган приблизилась к ней и села на корточки, задрав рубашку Элиссы и плащ. Холодные, тонкие пальцы, проталкивавшиеся внутрь, порождали не самые приятные ощущения: Элиссу не оставляло чувство, как будто бы в ее лоно пытается пробраться паук. Морриган на что-то надавила, отчего Элисса почувствовала ноющую боль внизу живота, одновременно понимая, что по ногам потекли тонкие струйки. — Какого... — воскликнула она, но, вопреки своим ожиданиям, не обмочилась — спазм был коротким и подтекло совсем немного, однако достаточно, чтобы пальцы и ладонь Морриган заблестели от влаги. Она медленно их облизала, причмокивая, и наконец вынесла свой вердикт: — Немного времени осталось у тебя, но понести еще ты в силах. — Сколько именно — немного? — спросила Элисса, сглотнув. — Седмица или две, — Морриган подняла на нее снова изменившие цвет глаза; на этот раз они были янтарно-желтыми, с вертикальными кошачьими зрачками. Она поднялась с колен и вытерла руки о бедра, холодно заключив: — Одного ребенка ты выносить еще сможешь. Возможно, роды трудными окажутся: своим путем дитя не выйдет, придется чрево разрезать, чтоб путь ему облегчить. Ты словно дерево, пригожее снаружи, но в труху источенное внутри, лет десять Стражем проживешь — и то удачей назову. — Я знаю, — Элисса расстегнула брошь, скалывающая плащ, и бросила его на пол. Толкнув дверь, она вошла в спальню, глубоко вздохнув, словно перед прыжком в воду. Спальня, натопленная за день, остывала, отдавая жар спертому воздуху. В темноте очертания кровати с когда-то белым, а теперь грязно-серым балдахином смутно напоминали снежную гору. Элисса наскоро подтерлась подолом и, стянув сорочку через голову, бросила ее куда-то в сторону. Она на ощупь побрела к кровати, спотыкаясь в темноте и старательно шаркая, нащупывая пальцами ног щербатые плиты древнего пола. — Вернулась, ведьма? — окликнул ее Логейн, лежавший на кровати. Элисса не столько видела его, сколько догадывалась по звуку голоса, исходившему из-под пыльного полога. К явственному недовольству и безграничной усталости, звучавшим в словах Логейна, примешивалась смутная тоска, и от этой тоски в сердце Элиссы словно снова и снова проворачивался невидимый кинжал. Наконец, добравшись до кровати, она поставила колено на матрас и села на самый его край, поджав под себя ногу. Кровать слабо скрипнула. — Что молчишь — приступай. Если что получится, конечно, — буркнул Логейн. Элисса не ответила: она вытянула руку вперед и провела кончиками пальцев по его голому, волосатому бедру. Должно быть, Логейну казалось, что по его коже бегают нахальные рыжие муравьи, которых так долго не могли вывести из кладовых Башни Бдения и которые вечно норовили заполонить собой любой десерт. Ей хотелось спросить, что Логейн чувствовал, когда его дружок Хоу рассказывал, как удачно сжег Хайевер, — никого в живых не осталось; почему, увидев Элиссу в толпе защитников Остагара, Логейна отвел взгляд — с каких пор он заделался трусом? — но так и не нарушила молчание. У него оказались холодные ноги. Холодные ноги героя Дейна, между которых запрятано спасение Элиссы Кусланд. Элисса и рассмеялась бы, но не могла издать ни звука, чтобы не выдать себя. Мошонка Логейна на ощупь оказалась вялой и скучной, а член больше напоминал жидкую сосиску, кое-как слепленную вороватым мясником. Логейн Мак-Тир был немногим младше ее отца. Элиссу спросила себя: посватайся он к ней тогда, после Амарантайна — пришлось бы ей так же мучиться на брачном ложе? Элисса Кусланд ошибалась: прежней любви в ней не осталась и следа, только безбрежное, словно тусклое северное море, отвращение, заполнившее ее от края до края. Логейн Мак-Тир больше не был человеком, которого она полюбила; человеческого в нем не осталось почти ничего. Теперь он напоминал заброшенную гробницу, в которой и статуи, и скорбь по безвременно покинувшим этот мир покрылась толстым слоем пыли, паутины и грязи. — Что не удалось ведьме, что решила закончить тейрна? — вдруг спросил Логейн. Элисса от его слов вспыхнула, словно четырнадцатилетняя девчонка: жарко, смущенно. Она и забыла, что может так краснеть; что он может заставить ее так покраснеть одним лишь словом, одной небрежно брошенной фразой. Что за колдовской властью он обладает над ней? Она уже и не любит, но все равно задыхается, стоит только услышать его голос. — Ты думала — старик выжил из ума и не отличит одной женщины от другой? — продолжал он. — Или что в темноте не суть как важно, в чью щель пристраивать свое хозяйство, если пристраивается оно ради высшего блага — ради победы Стражей? Она отдернула руку, сжав кулак и царапнув ногтями по внутренней стороне ладони. Боль отрезвляла и вскоре к Элиссе снова вернулась способность связно изъясняться. — Не ради победы Стражей, но ради победы над Мором. Ради жизни и против смерти, против скверны, против того, чтобы Ферелден превратился в печальные серые равнины, полные умертвий и порождений тьмы. Но ты оказался умнее, чем я думала, и догадался. А раз догадался, то теперь — что? — спросила она хрипловато. — Или ждешь, что я убегу словно стыдливая девица? — Стыдливые девицы не забираются голышом в спальни, чтобы там совокупляться во славу демонов Желания или кого там твоя ведьма решила призвать на наши головы, — отрезал Логейн. Когда глаза Элиссы привыкли к темноте, она начала смутно различать очертания его тела, широкую бледную грудь, размытым пятном маячившую среди подушек. — Смотрю ты не слишком изменилась за эти годы. Все такая же бесстыдная и упрямая. — Если ритуал не будет завершен, кто-то из нас умрет, — напомнила Элисса. — Я здесь не ради того, чтобы потешить свои бесстыдство и упрямство, а ради цели более серьезной и более высокой. У тебя с Морриган ничего не вышло. Что оставалось мне, кроме как взять все в свои руки? — последние слова прозвучали так, словно она пыталась оправдаться. — Это уже неважно. — Важно, — возразила Элисса. — Ты отнял у меня все, что я любила. А я отдала Стражам все, что имела, лишь бы, забыв и о чести, и о мести, принести свою жизнь на алтарь этой последней победы — победы над нашим общим врагом. — Уходи, — Логейн спустил ноги на пол, босые ступни шлепнули о камень. — И позови свою ведьму. Ночь не старше тебя: до рассвета еще есть время. Мы можем снова попытаться. — Нет, — Элисса помолчала, собираясь с мыслями. — Я не была полностью честна с собой, да и с тобой, впрочем, тоже: никто в этом замке не знает правды, но я все-таки тебе ее расскажу. Я впервые увидела тебя в Амарантайне, когда ты въехал во двор Башни Бдения на... Странно, я ведь уже даже не помню масть твоего коня, хотя тогда мне казалось это очень важным. Да и будь он вороным или снежно-белым, каурым или рыжим, разве это смогло бы хоть что-то изменить? Вечером того же дня я сказала, что, когда вырасту, стану твоей женой. Я была глупой девчонкой, избалованной и самоуверенной, и всеми силами пыталась обратить на себя твое внимание, но так и не дождалась от тебя ни единого ласкового взгляда, ни единого слова... Правда, однажды мне показалось, что почти получилось, но ты оставил меня так же, как оставил бедного Кайлана при Остагаре. — Что ты от меня хочешь? — глухо спросил Логейн. — Ты добилась, чего хотела. Мое имя навсегда останется запятнанным предательством. Никто не вспоминает героя Дейна, в спину мне летят комья грязи и выкрики «волк Остагара!». Моя дочь закончит свои дни в заключении, мои союзники мертвы или отреклись от меня, я опозорен и насильно посвящен в Стражи — какой новой пытке ты хочешь меня подвергнуть, мукам совести? — Нет, вовсе нет, — Элисса Кусланд пожала плечами. — Я просто хочу, чтобы ты знал, что казался мне самым красивым мужчиной на свете. Как сказочный Черный Рыцарь, или даже во много раз прекраснее и благороднее, чем он. Только я была слепа, наивная девчонка, а ты оказался такой же жалкой, никчемной крысой, как Рэндон Хоу, — Элисса выговаривала оскорбления скучным, монотонным голосом. В свои двадцать три года она чувствовала себя древней и полной сумрачных воспоминаний о прошлом, словно старейшие кварталы Орзаммара, наводненные призраками и видениями множества смертей. — А если я сейчас сдавлю твою тонкую шейку и сломаю ее? — тихо спросил Логейн, схватив Элиссу за запястья и начиная несильно их выкручивать, словно предлагая почувствовать силу, еще сохранившуюся в его исхудавших за время заточения руках. — Тогда живым из Редклифа ты не уйдешь, — бесстрашно ответила она. — Я Страж, значит, уже наполовину мертвец. Я не боюсь. Или мне напомнить тебе, как Хоу сжег Хайевер, убил моих невестку и племянника, зарубил отца и мать, перевешал слуг, как его солдаты, порезвившись со служанками, насаживали их головы на копья? Логейн молчал, но Элисса не ждала слов раскаяния: не такой он был человек. Опустошенность стала единственной ее наградой, ведь все это ни к чему не вело и не заканчивалось ничем: сделанного не воротишь, а мертвых не воскресишь. Элисса попыталась встать, но Логейн ее удержал. — Мне больно, — резко бросила она. — Если ты сию же секунду меня не отпустишь, я сделаю тебе еще больнее. — Я не давал Рэндону приказа нападать, — сказал Логейн. — Можешь верить, а можешь и не верить: мое слово сейчас недорого стоит, но — к чему мне врать? Снисхождения я не жду. Все, что Хоу сделал, он сделал самовольно, сводя счеты за старинные обиды. — А в Остагаре ты тоже решил счеты свести? — с вызовом спросила Элисса. — Ты многого не знаешь. — Не знаю? Я видела письма Кайлана к императрице, — прошептала Элисса. — Я знаю, почему ты отступил. Знаю, чего добивался. Я могла бы тебя понять. Но мой дом лежит в руинах, последним пристанищем моих отца и матери стало пепелище, а мой брат потерял жену и сына... Логейн, не дожидаясь, пока Элисса договорит, притянул ее к себе и поцеловал: крепко, сильно, неловко. Целоваться он не умел. Натаниэль Хоу в четырнадцать неполных лет целовал и нежнее, и слаще, но Элисса все равно обхватила его руками, прижалась к нему всем телом, словно в поисках защиты от снедавшей ее тоски, а потом легла — торопливо, готовно. Логейн тут же накрыл ее своим телом, все же не всем весом, словно опасаясь раздавить. В ласках он был так же безыскусен, как в поцелуях, но плоть его оставалась безучастной к ее прикосновениям. — Судьба Ферелдена зависит от твоего хозяйства, — грустно пошутила Элисса. — Это ли не ирония? Охватившая их лихорадочная, болезненная страсть быстро отступила, уступая место обыденности. От волос Логейна Мак-Тира пахло салом, и Элисса подумала о том, что и сама не слишком часто мылась в последние дни: купание в ледяном ручье для Стражей-беглецов и то стало роскошью. — Но ты все равно получила, что хотела, — напомнил Логейн. Он перебирал ее груди, и Элисса с нетерпением ждала, когда он спустится ниже, но передвинуть его руку почему-то все не решалась; рядом с ним ее всегда охватывала необыкновенная робость, возможно, родственная той, что испытывал перед самой Элиссой Натаниэль Хоу. — А ты не получил? — Нет, — Логейн принудил Элисса раздвинуть ноги и стал деловито устраиваться между них. Его член немного набух, но так и не встал, и сейчас Логейн пытался войти в нее, может быть, в надежде, что так тот быстрее отвердеет и они наконец-то смогут закончить начатое. — Я тоже не получила, — Элисса почувствовала отвращение к происходящему, к равнодушно ласкающему ее мужчине, к остывающей спальне, к раскрывшемуся обману и жалким своим мечтам. — Я хотела лечь с героем, а легла с предателем. — Да что ты вообще понимаешь!.. — снова зарычал Логейн. — Только то, что ты не больше, чем ворчливый старик, неспособный даже удовлетворить женщину, — Элисса Кусланд оттолкнула его и спрыгнула с кровати. Она торопливо подошла к узким оконцам-бойницам, проклятию старинного зодчества, отдернула тяжелые портьеры и, чтобы успокоиться, попыталась вообразить себе пейзаж, раскинувшийся за толстыми редклиффскими стенами. Она могла бы наслаждаться им лунной ночью, стоя на крепостной стене и вдыхая сладковато-соленый озерный воздух, отдающий лежалой рыбой и киснущей на солнце тиной: эти непритязательные запахи никогда не вызывали у Элиссы отторжения, напротив — ее охватывало радостное волнение, ведь именно они напоминали ей об Амарантайне времен ее детства, когда мечты еще были хрустальны и прекрасны, а смерть и предательство еще не собрали свой скорбный урожай. Над холмами, чьи склоны сбегали к озеру Каленхад, словно спины коней, спешащих на водопой, верно, уже взошла луна. Белая и щербатая, она похожа на серебряный поднос, с которым служительницы Андрасте собирают подаяние, которым кающиеся пытаются купить отпущение грехов. Крохотные лодчонки — там, внизу, у городской пристани — лепятся друг к другу в масляно-черной воде, окруженные паутиной прогнивших деревянных подмостков, на которых для просушки разложены рыбацкие сети. — Правду говорят, что я на нее похожа? — спросила Элисса, не оборачиваясь. — Да, — Логейну не было нужды уточнять, он знал, о ком Элисса говорит, и осознание правоты Зеврана резануло ее, словно нож. — Поэтому ты меня полюбил? — продолжала расспрашивать Элисса. Ей казалось, что ее сердце облеклось в неуязвимый доспех из долга и чести, но, даже укрытое броней, она оставалось слабым, словно билось в груди ничтожнейшей из жен. — Потому что я была на нее похожа. Но ты медлил, ты останавливал себя, понимая, что я — не она. Мои молодость и красота, верил ты, однажды увянут, а сходство характеров — что ж, случается и такое. Ты никогда не поддавался соблазну поверить, что Роуэн Геррин воскресла в теле Элиссы Кусланд с одним лишь желанием — любить тебя в новой жизни так, как не смогла в предыдущей. Для тебя Роуэн Геррин мертва. Но ты ведь желал ее, верно? Может быть, если ты желал ее, ты сможешь пожелать и меня. Закончив свой монолог, Элисса резко обернулась. В призрачном лунном свете, пробивавшемся сквозь узкие оконца, Логейн Мак-Тир казался красивее и моложе, чем показалось Элиссе когда, впервые после Остагара, они встретились в Денериме. Луна скрадывала синие подглазья, отмеченные печатью бессонных ночей, луна увенчала серебром угольно-черные волосы, словно Логейн в одночасье поседел, как Брайс Кусланд в свое время. Отец, тот носил свое серебро с достоинством. Но его гордая голова давно истлела в братской могиле, которой стал хайеверский замок. — Так ты будешь моим рыцарем, Логейн Мак-Тир? — спросила Элисса с мрачным вдохновением. — Моим Черным Рыцарем, моим возлюбленным; а я стану твоей королевой. Нам не нужен Мэрик Тейрин, нам никто этой ночью не нужен — сегодня я буду твоей и только твоей госпожой. — Королева мертва. А ты глупая девчонка, рядящаяся в материнское платье в надежде сойти за большую, — Логейн говорил с ненавистью, но в его голосе сквозила невыразимая мука. — Но ты всего лишь девчонка, и неважно, парча на тебе или кираса. Все играешься в свои игрушки, говоришь вроде бы умные слова, но сама их значения не понимаешь. Да разве ты знаешь, о чем говоришь?.. Элисса Кусланд на негнущихся ногах подошла к Логейну и села рядом с ним. — Скажи, что ты любишь меня, — попросила Элисса, прижавшись лбом к его лбу. — Скажи. — Зачем? — глухо спросил Логейн. Любовь Логейна Мак-Тира, поняла Элисса, была словно полноводная река, неспешно катящая свои тяжеловесные воды. Ей не нужны были слезы, ни клятвы и обещания, ни милые знаки, вызывающие любовников в условленное время на место тайных встреч. Логейн Мак-Тир любил, как крестьянин: любя, он желал обладать, но слишком часто запрещал себе даже мечтать о получении желаемого, зная, какую дорогую цену порой приходится за него платить, но не заботясь о том, какую боль может причинять его расчетливое жестокосердие. Дыхание Логейна участилось, на лбу выступила испарина. Элисса взяла его лицо в ладони и некоторое время любовалась проступившими на нем тревожными признаками болезни — цвет кожи стал землистым, словно у ходячего мертвеца, а на виске запульсировала толстая синяя жила. — Что... Что ты со мной сделала? — просипел Логейн, заваливаясь на бок. Мак-Тир обладал поистине богатырским здоровьем — хотя тело его отказывалось повиноваться, он все еще сопротивлялся, но силы его были на исходе. Разговор, которым Элисса заняла Логейна, дал яду достаточно времени, и как бы крепок ни был старый тейрн, дольше не смог продержаться ни один человек. Логейн Мак-Тир умирал. Элисса ласково, словно любовнику, помогла ему улечься, подняла ставшие каменно-тяжелыми ноги. Логейн задыхался, его сотрясала мелкая дрожь. Он пытался хватать Элиссу за руки, но так ослабел, что не мог сжать пальцы. — Серые Стражи чувствительны не ко всем ядам, — объяснила Элисса. — Однако чем меньше времени прошло со дня Посвящения, тем больше шансов, что достаточно сильный яд все-таки сможет подействовать. Я была Стражем почти год и уже неспособна оценить действие отравы, которой предусмотрительно вымазала губы. И знаешь, что самое забавное? Я ведь не знала наверняка, сработает или нет, ведь я целовала тебя и целовала, а ты сидел и болтал со мной как, как ни в чем не бывало. Но теперь все будет как должно. Спи спокойно, Черный Рыцарь, — сказала Элисса, целуя Логейна в щеку. — Может быть, в конце пути тебя все-таки встретит та, которую ты так любил. Некоторое время Элисса сидела рядом с Логейном на кровати, дожидаясь, пока он затихнет. Изо его рта сочилась пена с характерным горьковато-острым запахом ведьминого корня, одного из главных ингредиентов зелья, которым Элисса вымазала губы прежде, чем войти в спальню. Наконец, прижавшись ухом к его груди, Элисса не услышала биения сердца и вздохнула с облегчением Судьба не переставала насмехаться над ними, ведь главной наперсницей Элиссы стала не Морриган, любившая варить прихотливые яды, не Зевран, знавший толк в искусстве куртуазного убийства, а Винн — милая, добрая, понимающая Винн, мудрая Винн, рассудительная Винн, Винн, никогда в жизни своей не нарушавшая правил и не попиравшая законы людские и Создателевы так, как попирала их Элисса. «Кого ты собираешься убить?» — спросила она прямо, когда Элисса попросила ее сварить зелье, делающее первый поцелуй — последним. «Не задавай мне таких вопросов, если дорожишь моей дружбой и покровительством, — ответила Элисса, вертя в руках склянку с лавандовой вытяжкой, придававший яду совершенно особенные вкус и запах, делающие губительные поцелуи сладкими — не оторваться. — Вспомни, кто встал между магами и храмовниками, жаждущими объявить право очищения в твоем родном Круге. Ты должна мне множество жизней, Винн. Поэтому я хочу, чтобы ты помогла мне отнять всего одну — ту, которая повинна во множестве смертей». «Месть, полагаю? — Винн сложила руки на груди, глядя на Элиссу со осуждением и одновременно почти с материнским состраданием. — Это не мое дело, Страж, но месть не принесла покоя еще ни одному сердцу. Остановись, пока не поздно, если ты, конечно, еще в состоянии прислушаться к моим словам». «Если месть не приносила сердцам покоя, значит это были слабые сердца; сердца мягкие, податливые, восковые или оловянные, тающие в руках и неспособные ни на малейшее проявление твердости даже тогда, когда твердость становится необходимой. — возразила Элисса. — Но я — Кусланд, и мое сердце выковано из стали. Моя месть началась еще в Денериме, но она не стала бы полной, если бы тот, чью жизнь я отниму сегодня, не познал сполна отчаяния, не испил до дна чашу презрения и не осознал, сколь многого лишен по моей милости. И вот теперь, когда он поверил в то, что искупление возможно, я собираюсь подвергнуть его последнему испытанию — и разобью его сердце так же, как он разбил мое». Элисса Кусланд накрыла еще теплое тело тейрна Логейна Мак-Тира покрывалом и вышла из спальни навстречу проклятиям Морриган, изумлению Зеврана, письмам от Алистера, битве за Денерим — и жизни без избавления и искупления; жизни, которой она заплатила за последний шанс выжить в битве с Архидемоном. Она предпочла использовать этот шанс по-другому и никто, кроме нее самой и Создателя, не смел ее за это осудить.