Maybe this time

Уэйд не считает себя сталкером, а Юник слишком высокого мнения о себе, чтобы интересоваться чем-то, что выходит за грани подола её платья в пайетках. Именно поэтому они сходятся на том, что их безостановочную слежку при огромном желании можно принять за вежливый интерес. Уэйд сидит на очередных региональных-национальных-какие-они-там, в очередном зале, единственной качественной характеристикой могло бы стать «не очень» в различных вариациях. Уэйд смотрит на Курта. Ему кажется умилительным то, как он старательно выводит движения, как он вытягивает ноты не так, будто пытается доказать что-то самому себе или кому-то другому, он скорее ещё раз удостоверяется в том, что может и умеет. Уэйду нравится смотреть, как Курт чуть ведёт бедрами в танце, слышать, различать именно его голос в хоре. Уэйд восхищается издалека, он представляет, как звучал бы голос Курта на высокой ноте в «Maybe This Time», как Курт утром выбирает очередную рубашку, как Курт обнимает Мерседес на прощание. Мерседес, конечно, – это совсем другой разговор. Юник уговаривает подойти и забрать то, что пока не принадлежит им, но может принадлежать. Схватить и забрать себе, никому не отдавать, спрятать у сердца и запереть на три замка. Юник представляет, как звучал бы голос Курта на высокой ноте в стоне, как он выгибался бы под прикосновениями, как можно было бы слизывать соль с его ключиц перед глотком текилы (Уэйд не пил текилу, но Юник точно знает, какая она на вкус), как можно было бы снимать с Курта ту самую очередную рубашку, которую он выбрал этим утром, как Курт обнимает на прощание Мерседес. Юник думает, продолжает думать обо всём этом, но теперь подключает к фантазиям Мерседес. Юник кажется, что Мерседес могла бы пойти на что-то вроде фемдома для Курта, что она могла бы пойти на что угодно для Курта, что в тоске, собирающейся во всех её взглядах к Курту и для Курта, можно купаться по холодным утрам, что Мерседес отлично смотрелась бы в корсете. Уэйд ёрзает в холодной кровати, по этому дурацкому постельному белью, которое выбирала Юник. Его мысли мешаются с мыслями Юник, но и от этого нет никакого толка: всё равно в итоге везде только Курт. Курт в корсете, раскинувшийся на этих же простынях. Юник представляет, как подходит к Курту, сидящему к ней спиной, как оглаживает плечи и затягивает на нём корсет, тянет за атласные ленты. Руки Уэйда казались бы слишком неуклюжими для этого, только попусту скользящими по лентам. Представляет, как целует родинку Курта на плече, как Курт выгибается на её кровати, как Курт дрочит, сжимая свободной рукой край её платья, скользя горячей рукой по внутренней стороне бедра. Уэйд вздыхает и сжимает член через ткань трусов. Он, кажется, всё ещё чувствует под кончиками пальцев атласные ленты. * Ревность к Юник разрывает горло, медленно душит и убивает, потому что Курт видит Юник, Курт видит только чёртову Юник, пляшущую в излишне тесных платьях, скачущую на шпильках, распевающую песни. Уэйд растворяется. Вокальный Адреналин – помойка для талантов, видимо, самое место для любого ни капли не уважающего себя юного исполнителя. Уэйд умирает на этих подмостках каждый вечер, задыхается на каждой репетиции, заканчивается как личность – с раздвоением личности это звучит совсем печально: за один присест умирают двое – и не начинается снова. И Курт – Курт! – в это время, пока Уэйд умирает за Юник, за себя, за него и за каждое своё падение на сцене, умудряется гулять со своим парнем, умудряется держать за руку своего парня, отбиваться от домогательств этого же парня на заднем сидении своей машины, жить так, словно ничего не происходит. В тот день, когда Курт приходит в гримёрку Юник, она выбирает помаду, долго не может найти нужный оттенок. Юник представляет, как она красит губы той самой ярко-красной помадой, следы от которой цветут на щеках ещё несколько часов как минимум. Она представляет, как целует Курта, пока её губы накрашены этой помадой: щёки-шею-ключицы-сосок-живот-член, ведёт губами по коже, прикусывает зубами. Представляет, как Курт прячет все эти следы, закрывает ладонью, и Юник думает: «Моё». Уэйд не знает, откуда у Юник так много собственнических наклонностей. Она разбрасывает свои вещи, кричит о своём присутствии, и Уэйду остаётся только прятаться за её спиной. Юник возвращается за полночь, скидывает туфли, прячет сигареты. Рассказывает всё новые фантазии, на этот раз без Мерседес. Курт стал чуть выше, Уэйду нравится эта разница в росте между ним и его парнем, поэтому Юник считает, что он сверху. Ни Юник, ни Уэйд не принимают никакого участия в этих фантазиях, они смотрят. Смотрят, смотрят и смотрят. Смотрят, как Курт прижимает Блейна к стене, расстёгивая его джинсы, как приспускает трусы, обводит головку члена языком, берёт в рот. Смотрят, как Блейн закатывает глаза, хватается за стены и волосы Курта. Смотрят, как Курт отсасывает Блейну. Смотрят, как Курт в гостиной Уэйда ставит Блейна на четвереньки именно на том ковре, на котором в детстве сидел сам Уэйд, прислонившись спиной к коленям матери, пока они с отцом смотрели телевизор и не обращали на него внимания. Смотрят, как Курт медленно растягивает задницу Блейна, и как Блейн прячет лицо в сгибе локтя, вздрагивая всем телом. Первый палец, второй. Юник считает: её это почему-то успокаивает. Уэйду кажется, что она сбивается со счёта, пока скользит рукой по своей груди, сжимает через бюстгальтер, слепо хватается за кружева. Юник оглаживает собственные бёдра, еле скрытые платьем. Юник смотрится в зеркало, и Уэйд завидует: она так нравится себе, она так любит себя. Уэйд гораздо больше любит Юник и Курта, чем самого себя. Уэйд кончает себе в руку, задыхаясь в который раз подряд, и Юник идёт за салфетками, ей нужно смыть макияж. * Каждое прибытие Курта в Маккинли заканчивается очередной истерикой Уэйда. Он не имеет понятия, кто он большую часть времени. Что он делает. Кем он является. Маккинли стирает самоидентификацию под ноль, пережевывает и сплевывает. Уэйд не знает, куда идти, он поёт «If I were a boy» в каждой свободной аудитории, Курт появляется перманентно неспасающим огнём. Он прилетает на какие-то дни, которые не имеют значения в общей дерьмовой череде недель, обходит стороной Блейна и в тоже время не замечает никого, кроме Блейна. Прикосновение Курта к плечу длится всего секунду, и Юник чувствует огонь под кожей. Чувствует, как прикосновение проходит под свитером, расплывается огромным пятном под кожей, доходит до кончиков пальцев и стынет электрическим током. Курт улыбается, не спрашивая ни «Как дела?», ни «Как ты себя чувствуешь?», ни «Эти ублюдки уже успели разбить тебя?», и они так благодарны. Курт улыбается так, словно ничего не происходит. Словно он не собирается стоять на подоконнике и долго смотреть вниз, словно Уэйд не дрочит на его светлый лик уже второй год, словно всё идёт своим чередом. Курт и Блейн расстались, Уэйд не знает деталей, но Юник долго размышляет о том, какой у них мог бы быть секс при встрече. Как, например, если бы Курт долго трахал Блейна у стены, медленно и долго, глубокими и сильными толчками, если бы Блейн извивался под ним на кровати и почти плакал. Как Блейн постоянно шептал что-то вроде: «Прости» или «Люблю тебя», Юник не зацикливается на конкретных деталях. Юник находит Курта в женском туалете, он стоит у раковины и гипнотизирует зеркало. Юник кричит: «Забери всё, что никогда тебе не принадлежало». Уэйд тихо говорит: – Тебя все потеряли. Курт закрывает глаза, будто хочет не видеть вообще ничего перед собой, и Юник доставляет какое-то извращённое удовольствие видеть его таким: почти сломленным, почти беззащитным, фактически беспомощным. Уэйд смотрится в зеркала, поправляя волосы: Юник на фоне отражения Курта с закрытыми глазами. Уэйд, кажется, начинает забывать, как выглядит именно он. Курт кивает самому себе, облизывая нижнюю губу, и Юник кричит: «Забери, забери, забери. Припри к стене и отсоси ему, припри к стене и сделай хоть что-нибудь, сделай хоть что-нибудь». Уэйд качает головой. Курт еле улыбается. – Встретимся в хоровой, – говорит Курт. Он будто пытается говорить увереннее, чем может, будто пытаться строить из себя сильного, пока почти что разваливается на части в женском туалете. Юник нацепляет самую свою дерзкую улыбку, поправляя прическу. – Конечно, дорогой, – щебечет Юник, не отрывая взгляд от зеркала, доставая пудру из сумки. Уэйд ненавидит этот приторный голос, Уэйд ненавидит этот кокетливый тон, Уэйд ненавидит то, насколько Юник может быть сильнее его. Курт уходит, и Уэйд закрывается в кабинке. У Юник новая гениальная идея, она щипает себя за сосок и представляет Курта, такого же прекрасного и трагичного, каким видела его сейчас, на коленях перед собой, в этом же грязном туалете этой отвратительной школы. Уэйд глубоко вдыхает и думает о том, что, кажется, видел, как из-под рубашки Курта скользили белые атласные ленты, виднелись очертания корсета. Юник двигает рукой быстрее. Уэйд прикусывает губу до крови и ни в коем случае не стонет.