Синхроничность

«Если робот будет искренне любить человека, какую ответственность накладывает на человека эта любовь?» Искусственный интеллект 1. Курту было двадцать восемь, когда он представил концепцию новой модели робота: Блейн (кодовое имя) должен был стать умным и понимающим собеседником, способным улавливать малейшие колебания в настроении человека, поддерживать долгие беседы об искусстве и демонстрировать все чудеса искусственного интеллекта и заложенной толерантности. Фактически, Курт просто пытался найти всё то, чего не хватало ему. Проект спонсировался руководством фирмы и, наверное, Курту всегда везло хотя бы в том, что руководством фирмы являлся его сводный брат. Грудная клетка Блейна в точности повторяла человеческую: рёбра и отсутствие сердца, за этим не стояло никакой души (к их веку оказалось, что почти живые вещи успешно обходились и без неё). Строение Блейна повторяло скелетно-мышечное строение человека: кости из алюминия, искусственные мышцы с высокой эластичностью позволяли двигаться более естественно и плавно. Мышцы покрывала искусственная кожа, способная хранить тепло от прикосновений Курта и тепло самого Блейна. Курт повторял про себя три закона: Робот не может причинить вреда человеку. Робот должен повиноваться всем приказам человека, кроме тех, что противоречат Первому Закону. Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, что не будет противоречить Первому и Второму Закону. Курт думал, что будет, если убрать «что» из Третьего Закона, создать робота с чувством безусловного самосохранения, сделать его моделью экономического человека, рациональным эгоистом, стремящимся спасти именно себя. Наверное, именно это и было ошибкой Курта. 2. Блейн ходил по квартире тихо, почти бесшумно, временами, задумавшись, задевая руками углы и вазы, за что позже извинялся, долго стоял у окна, наблюдая за людьми внизу, так же долго и пристально наблюдал за Куртом, то ли выявляя потенциальную угрозу, то ли пытаясь привыкнуть. Он сидел рядом, пока Курт готовил себе ужин, всегда молча, иногда делая вид, что читает газету недельной давности, останавливаясь на странице с научными открытиями или местными шутками. Курт удивлялся, почему всё ещё выпускают газеты, а Блейн читал: «Прорыв в робототехнике!» «Сенсационные открытия недели!» «Три андроида и дроид!» Научные открытия штамповали со скоростью звука, быстрее, чем новые симфонии и бездарные песни, книги и статьи в журналах о них. – Всё это слишком нелепо, – сказал Блейн. Курт почти побежал за камерой, чтобы заснять этот момент, вставить фотографию в рамку с подписью «Мой первый андроид сказал свои первые слова, сложенные в реплику, которая может стать очень остросоциальной в определённом контексте», но вовремя взял себя в руки. – Да, – ответил Курт, – в общем-то, так и есть. Уголки рта Блейна дрогнули, подобие улыбки смотрелось на его лице до ужаса естественно. Он медленно моргнул, положил газету на стол и продолжил смотреть на Курта. – Ты ждёшь от меня продолжения беседы? – спросил Курт, наливая чай. Блейн покачал головой, складывая лист газеты по третьему сгибу. Как оказалось позже, это было его первым шагом в освоении оригами. Наверное, Курту не стоило оставлять каждый сделанный бумажный самолётик себе на память. 3. Следующими вещами, которые Блейн сделал самостоятельно, были бумажный голубь и сложенный детский паззл с кислотной картинкой. Курт, на самом деле, был удивлён, что кто-то вообще добровольно даёт вещи таких отвратительных цветов детям, но это уже вряд ли было его делом. Курт писал в дневник: «Развитие мелкой моторики проходит успешно. Мышцы до сих пор обладают потрясающей эластичностью; вчера пришлось обновить покрытие на левой руке, ближе к локтю, из-за небольшого механического повреждения: три неглубоких царапины после очередного конфликта с кошкой. Напоминание: объяснить Блейну, что кошки не опасны. Напоминание: проверить, что можно сделать с кожезаменяющим покрытием. Напоминание: не привязываться к Блейну». Блейн научился самостоятельно перелистывать страницы книг: движения пальцев всё ещё были неловкими, он смотрел на Курта и пытался повторять, сгибать и разгибать пальцы, брать в руки мелкие предметы, поднимать кружки, чтобы в конце концов не пить из них. Блейн мог рисовать, давать полную информацию по заданному вопросу, часами рассказывать о технических новинках и человеческом прошлом, о роли искусства, психологии, Фрейдистких теориях и синхроничности по Юнгу. Блейн рассказывал, что синхроничностью раньше считались события, происходящие одновременно, но не имеющие между собой причинно-следственной связи. Наверное, говорил Блейн, в какой-то степени это может быть соотносимо с определением слова «дежавю» или «предчувствие», но это необязательно и не совсем верно. К синхроничности до Юнга относили именно одновременно происходящие события: часы, замершие в ту минуту, когда где-то сталкиваются две машины, в одной из которой едет твой муж, то, что у тебя стало быстрее биться сердце в тот момент, когда в сотнях миль от тебя к шее твоей любимой насильник подносил нож. То есть события, которые никак нельзя считать относящимися друг к другу или хотя бы доказать причинно-следственную связь между ними. Блейн устраивался удобнее, подкладывал подушку под спину, пока его голова лежала у Курта на коленях, и Курт всё думал, что это забавно, как существо, которое по определению своему не может нуждаться в комфорте, так старательно строит вокруг себя стены и окружает себя теплом. Как кто-то, кто знает о человеческой жизни только из книг и чужих рассказов, кто чаще слышит о чувствах, чем чувствует хоть что-то, рассказывает о чьём-то умирающем муже. Курт перебирал волосы Блейна, и Блейн говорил, говорил, говорил, пока его голос окончательно не затерялся в тихо звучащей музыке. – Всё в порядке? – спросил Курт и почти дал самому себе подзатыльник: у Блейна всегда всё в порядке, потому что не может быть не в порядке. Курт чуть отклонился: посмотрел на сведенные брови Блейна, ещё раз поразился подвижности лицевых мышц. Блейн поморщился, будто слова давались ему с трудом, будто он впервые не знал, что сказать. – Это приятно. То, что ты делаешь, – сказал Блейн. – Когда ты так гладишь по голове, это чувствуется приятно. Курт замер. Сглотнул, глубоко вдохнул и выдохнул. «Блейн не может чувствовать» нужно было повторять как мантру десять раз в обед, пятнадцать утром, двадцать пять вечером после того, как он улыбался и желал ему спокойной ночи. Вечно после того, как он говорил «Я чувствую это». – Хорошо, дорогой, – сказал Курт. – Я спать, ладно? Блейн улыбнулся, и Курт чувствовал себя самым отвратительным лгуном, самым ужасным человеком из всех существующих. Наверное, в том, чтобы говорить экспериментальному андроиду «дорогой», не было абсолютно никакого смысла. Наверное, Курт что-то делал не так. 4. Курт пришёл домой чуть позже обычного. В коридоре был выключен свет, из гостиной слышна музыка, кошка стояла у порога и смотрела так подозрительно, как могут смотреть только кошки, чей хозяин вернулся домой позже обычного. – Слушай, – пробормотал Курт, – у нас с тобой не такие серьёзные отношения. Кошка оскорблённо удалилась в его же комнату, и Курт вздохнул. Записи о Блейне в дневнике наблюдателя становились всё длиннее, напоминания о том, что к Блейну нельзя привязываться, теперь занимали три четверти страницы, выходили на поля и спускались окантовкой по странице: кблейнунельзяпривязываться кблейнунельзяпривязываться кблейнунельзяпривязываться К Блейну нельзя привязываться. Блейн лежал на его диване с закрытыми глазами, расслабленный и спокойный. Курт подошёл чуть ближе, сел на диван рядом с Блейном, и тот резко вздохнул во сне. Было странно, как почти-человек, созданный из килограммов алюминия и проводов, новейших изобретений и искусственной кожи, может лежать так расслабленно, может относиться ко всему так спокойно. Курт положил руку на грудь Блейна: мотор под алюминиевыми рёбрами не замирал ни на секунду, повторял движения человеческого сердца. Курт вздрогнул, когда его ладонь накрыла рука Блейна, он чуть сжал его пальцы, всё ещё лёжа с закрытыми глазами. – Как у Железного Дровосека, – с улыбкой сказал Блейн. – Он попросил у Волшебника сердце, знаешь? И ему дали просто тряпку, красную тряпку в форме сердечка, вроде тех плюшевых игрушек. Блейн открыл глаза, и на секунду они засверкали так, будто в их уголках накапливались слёзы, будто он был способен действительно заплакать. – Наверное, мне повезло больше, – улыбнулся Блейн. – Моё сердце работает. Если долго его слушать, то можно поверить, что оно настоящее. Пока не замечаешь, что оно звучит слишком ровно, слишком нормально. У Блейна была типично человеческая привычка искать подвох в том, что слишком идеально. Сам созданный кем-то, он искренне восхищался людьми, он изучал их так, словно они были его экспериментом, самым неожиданным и прекрасным. Иногда Курту казалось, что Блейн был влюблен в каждого существующего человека, в каждого когда-либо существовавшего человека, в любую человеческую слабость, в самый ужасный порок. Блейн потянулся свободной рукой к лицу Курта, со своим обычным спокойствием вытер с его щёк слёзы. – Что тебе снилось сегодня? – Курт записывал в дневник сны Блейна каждый день. Блейн рисовал места, которые ему снились, показывал Курту отсылки из книг, которые он уловил, людей, которых узнал. Курт, в свою очередь, с ужасом узнавал в людях, которые фигурировали в рассказах Блейна как фермеры, как прохожие и как городские сумасшедшие, тех людей, что создавали Блейна. – Ты, – Блейн улыбнулся ещё раз, шире и счастливее. – Кем я был? – голос Курта неуместно дрогнул, Блейн сжал его пальцы чуть сильнее, всё ещё недостаточно сильно для того, чтобы напомнить, кто из них в шестьдесят раз сильнее другого. Кто из них при первом желании может переломать другому все кости в теле, оставить в луже крови – об этом Курт обычно старался не думать. – Самим собой. Я был живым, а ты был со мной. Блейн рассказывал это так, словно понимал, в чём тут была главная проблема, осознавал, что не так с ними сейчас. Блейн тонко чувствовал, улавливал изменения в настроении собеседника, и единственным его недостатком, самым значимым его недостатком, который Курт никак не мог предусмотреть, когда придумывал его концепцию, это то, что он не был живым. Он никогда не смог бы стать живым. И с каждым днём Курт всё сильнее влюблялся в робота, которого создал сам в надежде произвести идеального собеседника, способного устранить одиночество. Одиночества уже не было. Сердце Курта таяло и растворялось. 5.1. Курт первый раз вышел с Блейном из дома через три месяца после его прибытия. Говорить «прибытие» было намного проще, чем «я дособирал его правую руку, выполнил программу по запуску, а потом разревелся как маленькая девочка». Определённо, намного проще и быстрее. Блейн оглядывался по сторонам, как ребёнок, которого первый раз вывели на прогулку. Всё вокруг было новым: люди, которые не Курт, здания, которые не его дом, улицы, которых он не видел, роботы, которые не он. Блейн вцепился в руку Курта, потому что всё ещё был немного испуган, Курт вцепился в руку Блейна, потому что так было легче. Так было притвориться, что они всего лишь обычная пара, прогуливающаяся по парку в осенний день, что Блейн просто впечатлительный молодой человек, восхищающийся каждым деревом на своём пути. Блейн поморщил нос, когда Курт поудобнее перехватил стаканчик с кофе в руке: – Твой кофе ужасно пахнет, знаешь ли, – улыбнулся Блейн. – А ты ужасно невежливый со своим чутким обонянием, – пробормотал Курт. – Ничего, фильтры однажды забьются, и посмотрим, как ты с этим справишься. Блейн засмеялся, запрокидывая голову. Блейн мог ходить по парку целый день, отыгрывался за дни, отсиженные дома, когда Курт был готов отправиться домой прямо сейчас и не выходить из дома ещё пару дней. – Последний пункт, – сказал Блейн довольно, – нам нужно посмотреть на уток. Курт был удивлен, что где-то в Нью-Йорке ещё остались утки. – Я взял им зерна, ты не против? – оглянулся Блейн на Курта, и Курт замер. Все эти бабушки со своими внуками, прогуливающиеся вдоль озера или просто выгуливающие собак, Курт уже не ждал от них ничего хорошего. – Что не так? – Всё отлично, пошли к уткам или кого мы там собирались кормить. Кстати, я даже не уверен, разрешено ли их тут вообще кормить. Блейн пожал плечами. – А какая разница? – Действительно, – пробормотал Курт, – какая разница. Действительно, какая разница, что говорит закон, что говорит вообще кто-то и что происходит вообще, если Блейн захотел покормить чёртовых уток в чёртовом парке, и Курт при всём своём желании не мог ему отказать. Ни отказать, ни приказать. И дело было в том, что Блейн не воспринимал приказы и не подчинялся им, а в том, что Курт не мог ему приказать, не мог разрушить всё то, что создал сам. Блейн бросал им зерна горстями, и те ныряли за ними каждый раз. – Эти люди кормят их хлебом, – сказал Блейн тихо, – я читал, они умирают от этого. Дрожжевые продукты разбухают у них в желудке, и прочие нелицеприятные подробности. Потом их трупы просто плавают в пруду. – Умирают, если их перекормить, – попытался отвлечь его Курт. – Будем надеяться, что они знают меру. – Но умирают же, – Блейн упрямо покачал головой, поднимаясь с корточек. Он оглядел Курта, чуть улыбнулся. Холодными пальцами, замёрзшими без перчаток, поправил шарф Курта, чуть прикасаясь к шее, забавно приподнимая подбородок с выражением полной сосредоточенности на лице. – Спасибо, Блейн. – Всегда пожалуйста. 5.2. Блейн вытащил на прогулку Курта, как только увидел, что выпал первый снег. Он считал, что просто обязан на него посмотреть и, судя по всему, попробовать на вкус. Долго разглядывал нетающий на руке снег, и улыбка сошла с его лица так же быстро, как и появилась при виде снега. Блейн взял руку Курта в свою, аккуратно переложил снег со своей ладони на раскрытую ладонь Курта: снег царапал и обжигал кожу холодом, медленно таял, и талая вода бежала под рукав слишком лёгкого для зимы пальто. Блейн ухмыльнулся, сморщил нос. – Ты расстроен? Блейн покачал головой. – Разочарован. Так это называется? Когда что-то не оправдывает твоих надежд? Разочарование, да? – Да, – Курт взял его руку, накрыл остатки снега на ладони Блейна своими практически окоченевшими пальцами. – Видишь? Тает. – Потому что ты жульничаешь. – Просто совместные усилия, – пожал плечами Курт. Женщина, проходившая мимо, умилённо улыбалась. И всё было отлично до того момента, как она открыла рот. – У вас прекрасный андроид, мистер. Мастерская работа, – затараторила она, пытаясь дотронуться до руки Блейна. Курт не успел сказать и слова; лицо Блейна было суровым и первый раз на памяти Курта практически безжизненным, он сказал только два слова, которые меньше всего ожидал услышать Курт: – Я человек. Курт застыл, крепче хватаясь за запястье Блейна. Курт не слышал ни извинений женщины, ни её быстрых реплик, только молчание Блейна, поднимающееся густой волной. Позже Курт списывал всё это на пережитый ранее стресс, он записал в дневнике: «Непредвиденные события. Крах». Блейн молчал всю дорогу до дома, глубоко вдыхая и выдыхая. Дома он снял пальто, его плечи сгорбились, словно он тащил на себе неподъёмный вес. – Я знаю, что это не так, – тихо сказал Блейн, пока Курт открывал вино. – Я не человек. Но это не значит, что я не могу им быть. Лучше других, Курт, честно, лучше, ты знаешь. Я лучше запоминаю, могу быть настолько корректным, насколько это возможно, я… Кто не даёт мне право быть человеком? Я веду себя как человек, я живу как человек, я думаю почти как человек, так почему я не могу быть им? Почему я не могу быть Джоном с обычной работой и семьёй, почему я – это я? Чем я хуже любого человека? Чем я хуже любого человека, кроме того, что мне не нужен кислород, что я не состою из воды? Что я делаю не так? Я… Курт? Курт разливал вино по бокалам и ему было интересно, сколько ещё он сам продержится, как долго сможет не рыдать или как долго сможет прожить вот так. Блейн сбивался со слов, перескакивал с одного на другое, когда не хватало дыхания и сил, он дышал часто и рвано, как дышат люди при наступающей истерике. Свет в глазах Блейна отливал всеми оттенками коричневого. Блейн кричал о помощи каждый раз, когда сталкивался с реальностью, и Курт не мог ни удержать его от падения, ни ослабить его. Блейн кричал: «Почему я хуже только из-за того, что я сделан не из плоти и крови, почему я хуже человека, сидящего на скорости или зависимого от алкоголя, только из-за того, что я андроид?». – Я не знаю, что тебе сказать, Блейн. Я не буду врать. Я просто не знаю. В тот вечер Курт впервые разрешил Блейну попробовать вино: нагретое в помещении оно горчило и жгло язык, отдавало всеми прошлыми обидами. Блейн прополоскал рот вином и выплюнул его в раковину, вытирая губы рукой. Курт был уверен: будь Блейн человеком, он был бы в плохих отношениях с алкоголем. И единственным ответом на все вопросы Блейна, который мог дать Курт, было: «Всё. Ты всё делаешь так», и, к сожалению, это совсем не помогало. 6. Курт вспоминал слово «синхроничность» каждый раз, когда смотрел на часы. Каждый раз, когда Блейна не было дома, и он случайно ловил время. 18:47. 19:35. 20:54. У Курта было странное чувство, будто в этот раз точно, он запомнит это время, и в отчёте о смерти, который ему придёт на следующий день, будет именно это время. Роботов не убивали на улицах вот уже тридцать лет, и проблема была в том, что Блейн не выглядел как робот. Убийства людей не прекращались. Даже с продвинутой судебной системой и новым сводом законов, с новыми моральными ценностями и ценностью человеческой жизни самой по себе, убийства никогда не прекращались. Может быть, думал Курт, мне стоило сделать его менее похожим на человека. Неспособным анализировать чужие чувства, неспособным спать и видеть сны, неспособным сопротивляться моим приказам, неспособным самостоятельно передвигаться и двигать предметы, неспособным испытывать привязанность. Курт надеялся и уверял себя: он не испытывает ничего, просто проецирует мои эмоции на себя, зеркалит чувства, которые испытывает кто-то другой, симулирует. Блейн повторял все те маленькие жесты, что не видел в фильмах: он брал Курта за руку, зачарованно смотря, как пальцы Курта лежат на его пальцах, клал голову Курту на плечо, устраиваясь удобнее, переплетал их ноги, пока они сидели вместе на диване. Прикасался к руке Курта или его колену во время разговоров, еле ощутимо прикасался к спине или пояснице, когда шёл за Куртом на кухню, обнимал со спины, упираясь лбом в спину Курта. Блейн будто пытался украсть часть тепла, согреть кончики пальцев, недавно потерявшие чувствительность. Блейн прикасался к Курту как подросток, который со своей парой вдруг дорвался до физического контакта, который стремился изучить вообще всё со своим привычным энтузиазмом. Блейн изучил все доступные ему книги по сексуальному воспитанию, и в четверг утром, пока Курт пил свой чай, резко отодвинул от себя газету и сказал: – Я думаю, что я гей. Курт поперхнулся чаем, откашливался, пока Блейн недоумённо смотрел. – Блейн, ты андроид, – слова жгли Курту горло, царапали нёбо и оставались прямо перед ним, будто вырезанные в воздухе. Фактически, он попрекал Блейна тем, за что его все считали неправильным. Он не сказал: «Ты неправильный, потому что ты гей», он сказал: «Ты неправильный, потому что ты андроид», и если были вещи, за которые Курт себя ненавидел, то это определённо была одна из них. – Спасибо, я прекрасно осведомлён об этом, – Блейн поднялся и ушёл, напоследок хлопнув дверью в свою комнату. – Я думал, что хоть в собственном доме не получу осуждения! – крикнул Блейн из-за двери, когда Курт стоял у порога. Курт записал в дневнике: «Объект проходит через стадию пубертатного периода. Высказывает предположения насчёт своей сексуальной ориентации, что невозможно. Напоминание: не привязываться к Блейну (провалено). Напоминание: не привязываться к Блейну (провалено). Напоминание: не привязываться к Блейну (провалено)». Провалено, провалено, провалено. 7. Блейн привалился к его плечу, почти урчал у уха, проводя пальцами по руке. – Я люблю тебя, – Блейн уткнулся носом в плечо Курта, задержал дыхание. Курт не отрывал взгляд от экрана телевизора. – Нет. – Что? – На самом деле, они оба были ужасными лгунами. Курт в силу человеческой природы, Блейн в силу всего того, что перенял от Курта. – Нет, – повторил Курт. – Ты меня не любишь. Ты отражаешь мои эмоции, проецируешь их на себя и симулируешь. Блейн смотрел на него со всем ужасом, который только можно было увидеть в чьих-то глазах. – Ты не понимаешь, – покачал головой Блейн. – Тебе просто сложно это принять, я понимаю. Курт взял лицо Блейна в ладони, их глаза оказались на одном уровне. – Блейн, посмотри на меня. Посмотри мне в глаза. И лучше бы он этого не делал. – Блейн, я сделал тебя. Я знаю каждую деталь твоего тела, мы разрабатывали скелет для тебя месяцами, я этими же руками закрывал твою грудную клетку после того, как мы закончили работу над сердцем. Ты не можешь меня любить, – слова вырывались из Курта сплошным потоком, длинной чередой «Ты не способен». – Почему тебе так сложно это принять? – голос Блейна звучал обиженно, его глаза блестели. – Почему тебе так сложно не тыкать меня носом в то, что я не живой? Почему тебе обязательно говорить мне, что я не могу чувствовать, если я чувствую? Курт отпустил Блейна, упал на диван. – Потому что это невозможно. – Моё сердце останавливается каждый раз, когда я смотрю на тебя. Блейн замер, будто случайно сболтнул лишнего, сел рядом с Куртом, пытаясь отдышаться. – Это неисправности мотора, я посмотрю завтра. – Это не неисправность мотора. Это не песни Кэти Перри. Это не паршивый подкат. Это правда. – Если ты, – начал Блейн медленно, – если ты создал меня, чтобы не быть одиноким, не подчиняющегося трём основным законам, то почему ты считаешь, что я не могу чувствовать? Курт пожал плечами. – Потому что если ты сможешь полюбить меня, то это будет значить лишь одно: ты сможешь чувствовать боль. И если ты полюбишь меня, тебе будет больно. Без этого лучше, честно, Блейн. – Разве я был создан не для того, чтобы ты смог полюбить меня? Курт замолчал, глядя на Блейна. Блейн был чуть ниже Курта, его волосы завивались в кудри и никогда, никогда-никогда не отрастали ниже установленной длины, в глазах Блейна было всё чёртово милосердие восьми планет и пары звёзд. Когда Блейн говорил, не было слышно механических отзвуков, эха дребезжащей машины, звуков вертящихся в его голове и груди шестерёнок, неустанно работающих микросхем и процессоров. – И разве я был создан не для того, чтобы полюбить тебя в ответ? Мы говорили об эмоциях. Способность чувствовать чужие и анализировать их, перерабатывать их и хранить, это не может противоречить теореме, в которой я могу испытывать эти же эмоции. Если мы чувствуем одно и то же, то какая может быть разница? Курт всё ещё молчал. Блейн не старел и не менялся: его лицо оставалось таким же молодым, он оставался таким же сильным, его улыбка не становилась грустнее день от дня, его глаза не переставали мерцать. Блейн никогда, никогда, никогда не смог бы постареть ни на день, и Курт становился старше с каждой минутой. Блейн каждый день открывал для себя новые вещи, и Курт так уставал к концу рабочего дня, что у него не оставалось сил на жизнь. Каждую ночь Курт лежал в кровати и находил тысячи причин, по которым это не должно продолжаться, по которым Блейн не должен быть рядом. В ответ на это Блейн только поворачивался к нему и прижимался ближе. Блейн видел сны, и ничто на свете не могло разбудить его раньше восьми утра, он ворочался во сне и иногда еле слышно бормотал. Курт в который раз восхищался непринуждённостью его движений и думал о том, что было бы, если бы Блейн хоть на время, хоть на час, на несколько минут смог стать живым. Если бы Блейн мог почувствовать настоящее сердце, бьющееся в груди, если бы Блейн был не андроидом, а парнем, которого Курт встретил в старшей школе, в Нью-Йорке, в другом веке и на другой планете, если бы они не были самими собой. Курт прижимал Блейне к стене, прикасался губами к губам, и, несмотря на то, что поддавался Блейн, проигравшим чувствовал себя Курт. Но ночь проходила, Курт открывал глаза, и Блейн всё ещё был роботом, в груди которого всё также ровно бился механический мотор. Блейн каждое утро говорил: «Я люблю тебя», каждой утро целовал его в уголок губ на прощание, и Курт представлял, что всё это – настоящее. Что он сам настоящий, что Блейн настоящий, что они живут в то время, когда роботов ещё не стало больше, чем людей. Что Курт не умирает каждую минуту, что Блейн стареет вместе с ним, что если исследования продвинутся достаточно далеко, то человечество будет способно помещать свой разум в искусственный прототип самого себя, то Курт воспользуется этим шансом. И Курт думал, что в конце или через три года, когда у него появятся первые морщины, всё это обернётся только чередой скандалов, потому что Блейн будет продолжать совершенствоваться, а Курт будет только стареть. В конце концов, Блейн был самым уникальным, удачным и несчастливым экспериментом Курта: в нём словно собрались все приметы на плохую погоду и все суеверия о том, что если ты сегодня и выйдешь из дома, то обязательно сломаешь ногу, собьёшь коляску с младенцем, случайно устроишь восстание машин. Блейн садился напротив Курта за ужином, открывая бутылку с кислым вином, и рассказывал о том, что произошло нового за день, что он увидел, когда помогал совершенствовать нового робота в лаборатории, как с ним снова пыталась флиртовать молодая практикантка и как она расстроилась, когда он сказал, что гей и абсолютно счастлив со своим партнёром. Когда нужно было сказать слишком много всего (Блейн много читал: его увлекали истории, героями которых были живые люди, которыми он никогда бы не смог стать), то пересказывал всё быстро, сбиваясь с мысли, запинаясь на союзах между словами, и Курт на секунду забывал, что Блейн неживой. Забывал, что Блейн робот, созданный из металла и высокотехничных материалов, руки его были покрыты идеальным заменителем кожи, который теплеет от прикосновений, держит жар самого тела Блейна. Забывал, что вместо сердца у Блейна – мотор, гоняющий несуществующую кровь по телу, стучащий ровно и без перебоев, отбивающий идеально ровный пульс здорового молодого человека. Курт забывал об этом только на секунду. На ту секунду, в которую Блейн пытался перевести дыхание (ему не нужен был кислород, грудная клетка опускалась по несуществующей привычке, которую он перенял от Курта, пытаясь подражать малейшим движениям), или на ту, во время которой Блейн смеялся, обнажая зубы (идеальная работа лучших мастеров), или на ту, в которую признавался, что видит сны и во снах видит его. В любом случае, это была только секунда. И Курту всегда было интересно, может ли в одной секунде уместиться почти вся человеческая жизнь.